Делай добро и бросай его в воду, или о благих наме

В субботу Смельчаков договорился поехать с дочерью на Петрошевский рынок, чтобы купить ей вожделенное демисезонное пальто, о котором за последний месяц она прожужжала ему все уши.

Ленка, пятнадцатилетняя дочь Смельчакова, после его развода с женой, конечно же, осталась с Оксаной, своей мамой. Однако, несмотря на регулярно выплачиваемые им алименты, они обе почему то с детской невинностью верили в то, что он должен «быть мужчиной» - как они это истерично называли – даже после разрыва, и продолжать их «спонсировать», когда у них не хватало денег на очередную шубку, новый компьютер или килограмм бананов.

Смельчаков не возражал и никогда не избегал вопросов на «денежные» темы. В душе он презирал деньги и считал, что эта бумага годилась лишь для того, чтобы от нее побыстрее избавляться. А уж если этот процесс доставлял кому-либо удовольствие, например, его некогда любимым женщинам, то это делало его почти счастливым. Так было и в этот раз.

Приехав на рынок, они с дочерью миновали первые ряды отечных и потрепанных барахольщиков, торгующих всякой низкопробной мелочью, вроде одноразовых лампочек, прозрачных носовых платков и полиэтиленовых пакетов на час, и вошли в торговые ряды верхней одежды.

Народу, несмотря на ранний час, было – не протолкнуться, и у Смельчакова уже через пять минут толчеи в этом водовороте возбужденных человеческих тел, зарябило в глазах. Ему отчаянно захотелось вырваться из этой ярмарки жадности и наживы, и он тоскливо поискав глазами местечко, где можно было перевести дух, крикнул в ухо вертящейся, как на шарнирах, то влево, то вправо Ленке «Ты иди, выбирай, а я там постою», и направился к железной оградке, отделявшей прохожую часть от еще не совсем замусоренного газона. Ленка, даже не посмотрев на него, как загипнотизированная рыба с вытаращенными глазами и раскрытым ртом поплыла навстречу в изобилии развешанным на крючках приманкам в виде верхней женской одежды.

У ограды, кроме Смельчакова, околачивалось еще трое добрых молодцев весьма недвусмысленной внешности. Одного из них, старика-бомжика, Смельчаков видел - и не раз, совершающего утренний и вечерний моцион по той же дороге, по которой Смельчаков каждое утро ходил на работу. Старик был всегда довольно опрятен, и благодаря какой то сверхъестественной силе, по всей видимости, всегда трезв.

Обликом он походил на постаревшего Иисуса Христа: ослепительно белые до плеч волосы, правильные, несколько подпорченные той неровной жизнью, что он вел, черты лица, одежда на два-три размера больше его собственного и висевшая на старике балахоном. Одним словом, если не вглядываться пристально, мужик представлял собой весьма живописную фигуру среди всего того давно прокисшего отребья, что обитает на захламленных задворках любого крупного рынка.

Из-за хмурой тучи вынырнуло все еще ласковое сентябрьское солнышко. Смельчаков сделал несколько шагов вперед, повернулся кругом на каблуках, вернулся на исходную позицию, затем снова засеменил вперед. Вернувшись таким образом в третий раз на свою стоянку, он, боковым зрением, вдруг уловил, что его бомжеватый «Иисус» с прежнего места куда-то исчез.

Смельчаков повернулся в ту сторону, где стоял бродяга, и увидел, как тот перешагнул через низкую оградку, присел как-то странно на корточки, а затем как в медленном кино, меланхолично опрокинулся спиной на траву, держась рукой за грудь.

Его правая рука оставалась прижатой к левому боку, словно невидимая вражеская стрела внезапно поразила его в самое сердце. Обе ноги, после того, как старец завалился на спину, однако, почему-то остались согнутыми в коленях, словно тому было не плохо, а скорее наоборот – очень даже хорошо.

«Сердце!» - мелькнуло у Смельчакова. «Или инсульт! Старику несомненно стало плохо!» - и он бросился к двум помятым пьянчужкам, что стояли в трех метрах от него.

- Приятелю вашему видно совсем худо! – хрипло от волнения, почти шепотом,
 произнес Смельчаков, указывая рукой на вытянувшееся на земле неподвижное тело.

Те только посмотрели на него невидящим взглядом, и беззубо прошамкав что-то
вроде «Какой он нам приятель» и «Мужик, дай на опохмел», как в мольбе протянули трясущиеся руки к своему спасителю. Но Смельчаков, махнув на горемычных в сердцах рукой, кинулся к распластанному на газоне оборванцу, то ли в намерении сделать ему искусственное дыхание, то ли произвести массаж сердца, то ли еще зачем.

Но целовать лежащего на траве мужика в спутавшуюся седую бороду ему вдруг расхотелось, делать массаж сердца при инфаркте или инсульте было бессмысленно, а потом Смельчаков, несмотря на свою красноречивую фамилию, совсем растерялся.

«Скорую! Надо вызывать «скорую!» - и он, очертя голову бросился к первому встречному, чтобы попросить телефон, так как свой в этот выходной день он оставил дома.

- Там человеку плохо! Дайте позвонить! - почти закричал он не своим, дурным голосом, бросившись, как со скалы в бурлящее море, со всех сил в несущийся мимо людской поток.
-
Один из прохожих подозрительно шарахнулся от него в сторону и поспешил пройти мимо, другой развел руками – мол, «телефона нет», третьего испуганная токсикозная девушка что было сил потащила прочь, решив, что с сумасшедшим лучше не связываться.

Смельчаков кинулся к четвертому, указывая рукой на неподвижное тело у тротуара: «Человек умирает! Дайте позвонить!». Но упитанный молодой человек, к которому Смельчаков обратил свою пылкую мольбу, окинул старого бомжа поспешным взглядом, и, прищурившись, почти возмущенно, выплюнул: «Он же бухой в .опу! Совсем офигели!» - и как ни в чем не бывало, с таким видом, словно его обманули в самых благородных порывах души и сердца, целеустремленно зашагал прочь.

Смельчаков ринулся к группе хиповатых подростков, что тусовались в двадцати метрах от него.

- Ребята, там человеку плохо! Телефон есть? - уже более спокойным голосом
прохрипел он.

- На, держи – тот, что постарше протянул ему свою крутую «Мотороллу».
Набрав «03» Смельчаков осознал, что номера милиции и скорой помощи
года три, как поменялись. Как вызвать «скорую» теперь, он не знал.

- Ребята, как «скорую» вызвать? - он снова бросился к стоявшим рядом
тинейджерам.
- А фиг его знает – сказал один.
- Попробуй 103 – ответил другой. Мои предки, по-моему, этот номер набирали,
когда бабке хреново было.

Смельчаков в надежде набрал «103», но в ответ услышал девичий голосок «Неверно набранный номер, неверно набранный номер». Он попробовал еще раз, но в ответ услышал то же.

- Черт! – не выдержал он, и, сунув телефон его владельцу, не поблагодарив, помчался дальше.

Ринувшись вверх по лестнице какого-то заведения и сквозь громкие возмущения чинно карабкающихся вниз, с полными сумками, мужчин и женщин, он оказался в небольшом зале со столами и компьютерами, во главе которого важно восседала дама лет пятидесяти с пизаподобной прической.

- Где можно позвонить? – не здороваясь, сходу накинулся он на грозную
столоначальницу.

Та окинула его надменным взглядом, видимо, про себя упрекнув в дурном воспитании, и нехотя, с чувством собственного достоинства, словно делая одолжение, выдавила из себя:
- А вам зачем?
- Там человеку плохо! Вызовите «скорую»!

Серьезная дама по-прежнему недоверчиво взирала на запыхавшуюся фигуру странного незнакомца, очевидно, прикидывая про себя, стоит ему довериться или нет.

- Елена Николаевна, кто там? – из-за приоткрытой двери позади важной дамы
послышался томный голосок.
- Тут мужчина. Говорит, что кому то там плохо и надо вызвать «скорую
помощь».

В просвете двери показалась элегантная фигурка в добротно сшитом брючном костюмчике:
- Кому вы говорите плохо?
- Да человеку! Какая разница?! В двух минутах отсюда! Плохо с сердцем!
- Елена Николаевна, дайте гражданину позвонить – почти сексапильно протянула точеная фигурка.

- А номер?! Номер «скорой»! – взмолился Смельчаков.
- 103. Разве вы не знаете?! Ну, народ, ничего не знают…
- Да нет! Не 103! Я уже пробовал! Наверное, нужно еще какую то цифру, какой-то код впереди набрать!
- Вы так думаете? Ариадна Станиславовна, а вы не знаете, как «скорую»
 вызвать? – дама с прической, слегка повернувшись, приняла эффектную позу.
- 103!
- Молодой человек говорит, надо еще какой то код набрать.
-
Ариадна Станиславовна высунулась из двери, подозрительно окинула взглядом возмутителя спокойствия, затем снова пропала, чтобы появиться оттуда через минуту уже с каким то толстенным справочником.

- Вот, телефонная книга. Посмотрим. У нас Петрошевский район, значит…
- Скорее! Прошу вас! – Смельчаков готов был их растерзать за их кокетливую
неспешность.

- Впереди набирайте еще пятерку – обиженно бросила дама в костюмчике.

Через тридцать секунд Смельчаков, все же дозвонился до станции «скорой
помощи», и те, выяснив подробно кому плохо и куда ехать, пообещали быть на месте минут через десять.

Поблагодарив в этот раз Елену Николаевну и Ариадну Станиславовну, Смельчаков снова сбивая с ног на своем пути возмущенных мужчин и женщин, которые не торопясь карабкались вверх по лестнице, через минуту оказался на своем прежнем месте, у оградки.

Там его уже ждала его дочь, Леночка, по чьей кислой физиономии было видно все ее крайнее недовольство. По всей видимости, выбрать желанное пальто сегодня счастье ей не выпало.

- Ты где лазаешь? - забубнила она – я жду и жду, как идиотка.
- Я… тут человеку плохо стало… поэтому…
- А я не человек, что ли? Сколько можно ждать?

Смельчаков ее не слушал. Он бросил взгляд на газон, на котором, в той же позе
загорающего где-нибудь на песках Антальи и Мербена, мирно покоился его «Иисус».

«Может, уже концы отдал, пока я тут, как мерин с этими идиотами, скакал?» - подумал про себя Смельчаков.

- Да ты меня не слушаешь! – продолжала причитать Ленка, которую
Смельчакову вдруг захотелось со всей силы стукнуть чем-нибудь тяжелым по голове – может, хотя бы тогда мозги станут на место?
- На то пальто, что мне понравилось, денег не хватает.
- Сколько?
- Пятьдесят баксов.
- У меня сейчас нет таких денег.
- Ну, я так и знала. Стоит…
- Лена, езжай домой. Мне сейчас некогда. Вот деньги на такси.

Та недовольно выхватила мятую купюру из рук, и небрежно взмахнув сумочкой, нервно зашагала по направлению к дороге.

И тут вдруг Смельчаков заметил, что за ним из толпы пристально наблюдают две пары внимательных глаз.

- Сержант Петрищев, рядовой Иванов. Предъявите документы – два
милиционера, небрежно козырнув, обратились к Смельчакову.
- А что случилось?
- Документы.
- У меня нет с собой… А в чем дело?
- Пройдемте с нами.
- Да в чем собственно… - чернявая внешность Смельчакова, в какой то степени
перешедшая к нему от бабушки армянки, и его нервное поведение за последние полчаса, бег по пересеченной местности туда-сюда, призывы к сознательности отдыхающих на рынке граждан, - все это, наверняка, вызвало подозрение у тех, кто не поленился понаблюдать за ним. Народец то нынче, ух, подозрителен.

- Вот в чем дело… так я «скорую» вызывал, потому что человеку плохо…
- Пройдемте.
- Он же помрет…
- Гражданин, пройдемте.
- Давайте, сначала, «скорую» подождем…

Патруль уже готов был применить силу, когда, наконец, через «десятиминутных»
 полчаса, на въезде в рынок послышалась сирена и показался белая машина «скорой помощи».

Смельчаков, воспряв духом, при помощи блюстителей порядка, показал прибывшим эскулапам путь, и готов был уже сдаться на милость властей, когда он, вдруг, к своему ужасу увидел, как его «Иисус» настороженно поднял голову, прислушался к сирене, прищурился в сторону милиции, затем проворно вскочил на ноги и задал такого резвого стрекача вниз по склону, что за его физическое состояние оставалось только человеколюбиво порадоваться.

Тем временем из белоснежной «скорой» выпрыгнул толстенький дядечка с брезгливым лицом, нехотя огляделся по сторонам и, заметив людей в форме, лениво процедил сквозь зубы:
- Где больной?

Представители власти вопрошающе посмотрели на Смельчакова, по всей видимости, ожидая ответы на поставленные вопросы.
- Больной?
- Да, где больной?
- Ах, больной… Больной внезапно выздоровел и приказал долго жить – вдруг не
выдержал Смельчаков и расхохотался, как полоумный, что было мочи.

Он бил себя ладошками по коленкам, приседал и ржал, как некастрированный жеребец по весне, - а что мне ему еще оставалось?

Правда, позже выяснилось, что лучше бы он скорчил самую скорбную мину на своей армянской физиономии, на какую только был способен, и повинился во всех истинных и мнимых грехах, чем так веселился в присутствии представителей Фемиды и апологетов Гиппократа.

И те и другие были уверены, что этот наглец смеется именно над ними. И у первых и у вторых странным образом напрочь отсутствует чувство юмора.

Толстенький врач переглянулся с сержантом Петрищевым и, подмигнув тому, ехидно поинтересовался:
- Сначала к нам, потом к вам?
- Валяй – ответил Петрищев.

Смельчакова под руки загрузили в белоснежный крейсер с надписью шиворот-
навыворот “Ambulance” – до сих пор непонятно, с какого ляду они там все буквы перепутали - и повезли его в прекрасный дворец из розового камня под названием «Поликлиника», где толстенький коновал стучал ему молоточком по коленке, затем тем же молоточком водил у него перед носом, а потом задавал всякие идиотские вопросы, вроде «Как зовут ребенка его, Смельчакова, жены». Когда же тот ответил, что точно не знает, врач строго посмотрел на него, как на сумасшедшего. Откуда ему было знать, что жена Смельчакова во второй раз вышла замуж и полгода назад разрешилась мальчиком, которого назвали то ли Алексей, то ли Александр?

Час и сорок минут спустя горе-спасателю выдали какую-то извазюканную квитанцию и сказали, что он может идти, но прежде он должен внести в кассу 250 рублей.

После чего Смельчакова уже милиционеры повезли к себе в участок и два часа устанавливали по компьютеру его личность, хотя тот им с самого начала сказал кто он, где живет и кем работает Но они не ему не поверили, а поверили только компьютеру, хотя это и заняло уйму времени.

Они также выдали Смельчакову какую-то бумаженцию и сказали, что он должен внести в их кассу 350 рублей. Смельчаков отдал последние деньги, которые у него были, вывалился с помутнением рассудка в шестом часу вечера на улицу и почувствовал себя странно счастливым.

По причине неожиданной возникшей неплатежеспособности он проковылял пешком девять или десять автобусных остановок, всю дорогу зарекаясь никогда больше не играть в сердобольную мать Терезу, и прибыл домой в одиннадцатом часу вечера.

Рухнув прямо в одежде и обуви на кровать, он в уме продолжал удивляться странным метаморфозам нашей жизни, в которой добрые поступки часто самым причудливым образом принимают необычайно уродливые формы и после вызывают чувство неловкости или стыда у совершившего их, а дурные, наоборот, нередко вызывают эйфорию удовлетворения и заставляют гордиться собой. Ну, разве были не правы те, кто тысячу лет тому горько заявил, что благими намерениями вымощена дорога в ад, а зло и глупость способны простого смертного возвеличить и даже сделать счастливым?