Разговор о Толстом

     Ко мне пришел Чехов Антон Палыч и сказал:
     – Поговорим о Толстом.
     – Ну, не знаю, – сказал я. – У меня и мыслей-то о нем никаких нет.
     – А я вот о нем часто думаю, – сказал Антон Палыч. – Замечательный в своем роде человек был и замечательный писатель.
     – Чем же он замечателен как человек? – спросил я.
     – Прежде всего тем, что оставил много документальных и литературных свидетельств, позволяющих проникнуть в суть его характера и его отношения к людям и Богу.
     – Вы не первый Антон Палыч, – сказал я, – кто интересуется характером Льва Толстого. На днях у меня был Горький и тоже говорил о Толстом.
     – Что же он вам наговорил? – спросил Чехов.
     – По его мнению Толстой очень боялся смерти. Этот страх и был сутью его характера.
     – Очень проницательно для Максимыча, – сказал Чехов. – Не ожидал от него такой прозорливости.
     – Путаетесь, Антон Палыч, – сказал я. – Прозорливость есть способность предвидеть будущее, а проницать в суть характера – это совсем другое.
– Не ловите на слове, – сказал Антон Палыч. – Все равно не поймаете. Тот, кто проницает в суть характера имярек, предвидит поступки, которые тот будет совершать, и наоборот: предвидеть поступки имярек – значит понимать его характер.
     – Согласен с вами. А вы согласны с Горьким? – спросил я Чехова.
     – Отчасти, – сказал Чехов. – Потому что страх смерти в Толстом был эффектом производным, а изначальным эффектом, или, лучше сказать, аффектом, была его тревожность, неуверенность в себе. Отсюда и желание доказать свою смелость и стремление добиться расположения других, завоевать их любовь. Ведь что такое желание славы, о котором он так много писал? Это желание всеобщей любви. Отсюда же такая острая его реакция на «нелюбовное» отношение со стороны крестьян и лакеев. Ему хотелось бы, чтобы его все любили, даже сапожники, потому что он не чувствовал в себе права на существования – естественное чувство любого уверенного в себе человека.
     – Интересно, – сказал я. – Не отсюда ли и его постоянное стремление к самосовершенствованию?
     – Именно так. Он как будто все время чувствовал себя виноватым и хотел исправиться. И обратите внимание, с какой настойчивостью он стремился воспитать в себе равнодушие к тому, что думают о нем окружающие. Это потому, что его крайне заботило мнение о нем других людей.
     – Антон Палыч, – сказал я, – вы – великий диагност.
     – Я бы предпочел быть великим писателем, вроде Толстого, – сказал Чехов. – Но, как говорится, каждому свое.
     – А что вы скажете об отношении Толстого к Богу?
     – Оно соответствует всему, что я уже говорил. Не в силах добиться безусловной любви всех людей на планете, Толстой обратился к Богу и попытался добиться Его любви. Ведь такая любовь по определению была бы бесконечной и превзошла бы людскую любовь, и Толстому не нужно было бы думать о людях и их отношении к нему.
     – Антон Палыч, – сказал , – почему бы вам не изложить эти мысли в большом биографическом труде о Толстом? Вы сравняетесь тогда с Радзинским и Быковым.
     – Я – вроде Сократа, – сказал Чехов. – Предпочитаю устное слово письменному. К тому же мне мешает мой скептицизм: я никогда не уверен полностью в том, что говорю.
     – Значит, и вам не хватает уверенности, – сказал я. – Ну что ж, у меня есть отличное лекарство от неуверенности.
     – Неужто шампанское? – глаза Чехова заблестели.
     – Да, – сказал я, – Veuve Clicquot. Вчера привезли из Франции.
     – Так что же вы сразу не сказали! – воскликнул Чехов. – Столько времени потеряли.
     – Почему же, – сказал я. – Мне ваши мысли показались занятными.
     – Скорее звоните Максимычу, – сказал Чехов. – Пусть принесет икры и лимонов.
     – Можно и Радзинскому позвонить, – сказал я, – или Быкову.
     – Ну, это уж перебор будет, – сказал Чехов. – На троих – в самый раз.