Из цикла Содом и Гоморра

Слыл Иннокентий извращенцем,
Когда до судорог продрог
Любил любезный чачу с перцем,
Массаж со шлюшкой и порок.
С ним тёрся дворник – шалунишка,
Узбек иль турок – не понять.
Как звали? Мойша или Мишка
(Ну что на зеркало пенять)
Но если всё как есть оставить,
То шлюшек я и сам любил
И устно и, простите, вставить,
Но чачу с дворником не пил.
А дворник тот – казах Микита,
(С весёлой искоркой в глазах
И причиндалом из гранита)
Всегда косился на девах.
И Кеша вызывал бригаду
Из тех, кто занял парапет,
Чтобы ему таджику гаду
Лахудры сделали минет.
Ну что возьмёшь с того Мамая,
Киргиза с мудростью совы
Он сам того не понимая
Жил, как пенёк – без головы.
Какой там ум – одни инстинкты,
Они – монголы, иху мать,
Не то, что кельты или пикты,
Способны только размножать.
И этот кролик – верх цинизма
Строчил не вынимая хер,
Как основатель коммунизма
Болезнью мозга он болел.
Но Кеша всё прощал злодею –
Любил восточных мудрецов,
Галиматью и ахинею,
Кремень обрезанных концов.
Всё то, что для туркмена важно –
Халат, пиала, разговор,
Порой раскинувшись вальяжно
Калмык раскладывал прибор.
И чай заваривал как надо,
Пиалу Кеше подносил
И две пластины мармелада
И вновь на девочек косил.
А как же двор? Его убогость
Уже не радовала глаз
И порождала всуе строгость
На фоне всяческих зараз.
И будь ты даже мексиканец
В сомбреро, пончо и … могуч…
(Смотри сосед танцует танец,
Чтоб втиснуть тело между куч)

Слыл Иннокентий альтруистом
Он возводил пороки в культ
И во дворе, доселе чистом,
Вчера разбил его инсульт.
Разбил его бейсбольной битой,
Подошвой жёстких башмаков
(И в купе с рожей неумытой)
С подачи местных блатюков.
За чистоту, за предков веру
Страдали Кеша и примат,
Которому его сомбреру
Легко впихнули в тощий зад…


***