Да сохранится имя мое

-…и возлагаю на тебя схиму, в коей будешь именоваться ты…
Сестра Сусанна, инокиня Новодевичьего монастыря, внезапно открыла глаза и приподнялась на своем ложе. Смерть была уже совсем близко, стояла у изголовья: вот-вот оборвется тоненькая ниточка жизни. Но нужно было успеть еще одно, последнее, самое важное…
-Софья, - шевельнулись бескровные губы инокини. – Софья…
-…будешь именоваться ты схимонахиней Софией, - нараспев продолжил архимандрит Московский.
-Слава тебе, Господи!
Последние силы ушли на крестное знамение…

Яркое весеннее солнце било в подслеповатые окошки кремлевского терема. Софья зажмурилась – и еще шире распахнула глаза. Праздник нынче, Светлая Пасха! Значит, службу стоять не в тереме, в особой палате, а в домовой церкви, с батюшкой и матушкой, с братцами и сестрицами. И трапезничать потом вместе…
Софья соскочила с высокой постели, наскоро перекрестилась и бросилась к окну. Так и есть: праздник! Вон как птицы гомонят. Распахнула тяжелую створку и всей грудью вдохнула такой знакомый и любимый московский воздух.
-Охти, господи, - раздался позади нее испуганный голос, - негоже так поступать, царевна! А как простынешь?!
-Не простыну, мамушка! – весело отозвалась Софья. – Ништо мне не сделается! А на воле-то как хорошо…
-Чего ж там хорошего-то? – ворчливо заметила нянька Агафья, пестовавшая царевну с рождения. – Еще и снег не весь сошел, зябко, сыро… Вот лето наступит, пойдешь в садик с сестрицами…
Агафья решительно захлопнула окошко и накинула на воспитанницу теплую душегрею. Софья досадливо вздохнула: опять взаперти! И угораздило ж ее родиться царской дочерью! Боярышням, да простолюдинкам хоть есть чего дожидаться: свадьбы. А ей? Либо в тереме состариться, либо в монастырь удалиться.
У государя Алексея Михайловича, прозванного «Тишайшим», - шестеро дочерей, да двое сыновей. Всего детушек государыня Мария Ильинична из старинного рода Милославских, родила шестнадцать, да восемь, волею Божией, скончались в младенчестве. Сыновья беспокоили: здоровье слабое, дух весьма некрепок, а младший, Иван, и вовсе главою скорбный. Зато дочери, словно в насмешку, были здоровехоньки. К чему сие царевнам?
Замуж их, испокон веков, не выдавали: заморские женихи в государстве Российском тогда еще были не в чести: не православные. Свои же для царской крови считались слишком худородными. На обособленной женской половине, среди исключительно женского окружения, в молитвах и постах, в занятиях рукоделием, в чтении церковных книг да в невинных девичьих забавах проходила жизнь… безвозвратно и бесследно.
Вот только Софья, подрастая, все чаще привлекала к себе отцовское внимание. Всегда умела настоять на своем, подчинить своей воле братьев и сестер. Выделялась и внешне: крепкая, резкая, лишенная малейших признаков девичьей нерешительности и застенчивости. И смышленая, ох смышленая! В добрую минуту разрешил ей отец присутствовать при занятиях братьев с наставником – Симеоном Полоцким. Так пока Федор с Иваном в буквах путались, сестрица их уже грамоту освоила, а самой всего-то девять годочков исполнилось.
И государь-батюшка, невзирая на недовольство окружающих, позволил Полоцкому заняться воспитанием царевны по-настоящему. Мудрый царь понимал: сыновья слабы, бояре при них все по кускам растащат, о пользе государственной не радея. Пусть братьям Софья дельное что присоветует, хоть бы и втихомолку.
Ожиданий отца она не обманула: училась легко и радостно, шутя осваивала языки, так что вскоре получила разрешение пользоваться достаточно обширной царской библиотекой. Читала царевна взахлеб - на греческом, польском, латыни, и, конечно русском. Герои древности — Византия, Рим, Запад — вот что подстегивало воображение юной царевны.
А однажды батюшка дозволил взглянуть на театральное представление…
-Ну, виданное ли дело?! – привычно ворчала нянька Агафья, собирая с полу светелки гусиные перья. – Девица должна молиться или за пяльцами сидеть! А ты, свет мой, все пишешь, да пишешь… Эдак и умом тронешься, да и грех, чай, вирши-то складывать. От лукавого это…
Софья ее не слышала. Вирши сами складывались в ее голове и выплескивались на бумагу. Она писала свою пьесу, на манер тех, что видела в театре. Жаль, маменька скончалась, теперь рядом с батюшкой другая – мачеха. Молодая, красивая, да худородная: всего-то двести лет Нарышкины в боярах числятся. Но падчериц не обижает, хотя и не любит.
Ну, и они ее не больно-то привечают. Тем паче, батюшка при молодой жене про детей от прежней супруги совсем забыл. Только на нее и смотрит, только ею и дышит, особенно после того, как она ему сыночка родила, Петрушу. Ох, заморочила ведьма нарышкинская царя-батюшку, одурманила ласками греховными, оплела речами сладкими, опоила винами заморскими! Вся Москва только об этом и шепчется.
Софья отложила перо и нахмурилась. Все вирши, да вирши, чтение да рукоделие… А ведь уже девятнадцать лет исполнилось – перестарок. Что с того, что умна, что ковер, сотканный ее руками, лежит в царской горнице – для вящей отцовской гордости. Царица Наталья иголку в руки взять толком не умеет, сама дура-дурой, а замуж за государя вышла и женское счастье сполна вкусила. Кому лучше?
В дверях послышался какой-то шум, приглушенные голоса, вроде бы даже вскрики. Софья прислушалась: что там стряслось. И тут в ее светелку влетела сестра – царевна Катерина, простоволосая, зареванная, страшная…
-Батюшка померли! – выкрикнула она и завыла в голос.
Софья так и обмерла…
За гробом отца несли на носилках нового царя - благоверного Федора Алексеевича, хворого, безусого отрока, всего-то шестнадцати лет от роду. Бояре пристойно вздыхали: ничего, Бог управит. Первому Романову, Михаилу Федоровичу, тоже шестнадцать лет было, когда его на престол возвели, а процарствовал в благолепии тридцать с лишним лет. Хотя здоровья был не богатырского…Зато ближних бояр всегда слушал…
Федор Алексеевич, надев шапку Мономаха, ровно преобразился: хоть и хворый, а умудрился и влюбиться, и жениться, да все – против воли бояр. Жену взял, как и покойный батюшка, худородную – Агафью Грушницкую, красавицу-полячку. То-то загомонили на Москве, вспомнив недоброй памяти Маринку Мнишкову, «царицу» заморскую.
Софья помалкивала, жену брата привечала, перенимала от нее иноземную моду и манеры, а сама тихонько, незаметно освобождала Федора от дел государственных, прилежно в них вникая. Пусть Федор царствует – она будет править.
Но тут после тяжелейших родов скончалась царица Аграфена, а через день умер и младенец ее – царевич Илья. Федор Алексеевич так и не оправился от этого удара – занемог окончательно. Тут уж Софья решительно отодвинула всех и стала подле брата почти неотлучно. Она кормила и поила его из своих рук, давала ему лекарства и всячески хлопотала над ним.
Но царь есть царь, хоть на престоле, хоть в постели. Так и оказалась Софья среди бояр, военачальников да иных государственных лиц. Уж и льстила она им, уж и подлаживалась, и помалкивала – когда нужно, и говорила – тоже впопад. Окружение царя только диву давалось: до чего светла умом, да славна благочестием царевна. А та лишь усмехалась про себя: мудрено ли умом да добродетелью светиться, коли учителем был сам Симеон Полоцкий?
А потом и сами бояре могли бы внятно объяснить, как такое могло случиться: девица, девка незамужняя, пусть и царская дочь, вершит государственными делами? Так ведь не зря Симеон составил однажды гороскоп, в котором говорилось, что «вознесется царевна на высоту небывалую». Она тогда усомнилась:
-Разве есть путь на Руси, на котором женщина может вознестись и прославиться?
В ответ Симеон поведал ей историю Пульхерии Августы, дочери греческого кесаря Аркадия, которая после смерти отца стала править греческой империей вместо своего брата, скорбного главою. Что ж, с головой у родных братьев царевны действительно не все было ладно, что у Федора, что у Иоанна.
Софья про сию Пульхерию не забыла и ликовала в душе, когда тугодумные бояре смирнехонько принимали решения «по воле государевой». А волю-то эту кто царю Федору внушил? То-то и оно…
Но однажды подняла глаза и… Сердце так и рухнуло вниз, точно с горушки покатилось. Намедни вернулся из Польши князь-воевода Василий Васильевич Голицын, муж - ума государственного. Да и внешней привлекательностью Бог князя не обидел: хорош был Василий Васильевич, точно сказочный витязь. Ни разу еще не доводилось царевне повстречать такого мужчину…
-Мамушка, неужто я непригожа? – с утра огорошила Софья вопросом старую няньку. – И ростом не вышла, и лицом неказиста…
-Окстись, дитятко, - перепугалась Агафья, - с чего это ты? Личико бело, шейка кругленька, сама, слава Богу, в теле. Да такой красоты, такой несказанной…
Царевна махнула рукой. Шейка, вишь ты, кругленька, сама – в теле. Правда, дородство женщины на Руси всегда ценилось, многих девиц специально откармливали, чтобы не меньше пяти пудов весили. А личико… Личико московские красавицы щедро размалевывали: белили, румянили, брови сурьмили, ресницы красили.
Ей малеваться недосуг, да и не для кого. Князь Василий… ах, князь Василий в Польше, небось, насмотрелся на тамошних красавиц. Да и законная супруга его, княгиня Евдокия, слыла одной из первых красавиц на Руси. Ну и что? Слова молвить путного не может, лебедушка белая. А Софья говорит – у князя Василия очи загораются, на ланиты румянец набегает…
-Мамушка, - позвала Софья, - поди-ка ты к братцу Феденьке, да скажи, что мне князь Голицын нужен для беседы важной. Пусть повелит ему прийти сюда…
Нянька аж побелела:
-Да ты в уме ли, дитятко? В девичью горницу – да мужчину?! Стыд-то какой…
-Иди сей же час! – прикрикнула Софья. – Не тебе, дуре темной, решать, что мне в своих покоях делать! И возвращайся побыстрее.
Нянька, ворча и охая, удалилась. А Софья, решившая было для встречи с князем надеть новое – польское! – платье, вдруг передумала. Ни к чему сие, платье уж больно диковинное для русского боярина. Хотя в Польше паненки щеголяют затянутой в корсет талией, да полуобнаженной грудью, пусть пока князь Василий увидит царевну в сарафане, да с лентой на голове. Ленту нужно повязать синюю – в цвет глаз…
Мужа дельного, значит, пригласить для приличной беседы – стыд? А сестрицам родным, Катерине да Марфе, которые после смерти батюшки только польское платье и носят, да в светелки свои певчих приваживают – им не стыд? Да последняя судомойка в Кремле знает, чем царевны занимаются!
Ничего, привыкнут к тому, что у нее, Софьи, совсем другие гости в терем захаживают. А если кто бурчать начнет, братец Феденька такому рот-то быстро заткнет. Лучше в Москве молчать, чем в Сибири ворчать…
Стукнула дверь в передней горнице, послышались голоса. Софья задохнулась на секунду от волнения, потом взяла себя в руки, опустилась на стул с высокой спинкой, скрестила руки на груди. Так оно девице приличнее будет.
-Звала, государыня-царевна? – осведомился вошедший князь Василий. – Так вот он я, холоп твой верный.
Глаза их встретились – как тогда, у царской постели. Но Софья уже справилась со сладким мороком, ответила пристойно:
-Звала, батюшка. Присаживайся, разговор у нас с тобой долгим может быть. А говорить хочу о том, о чем при самом государе беседовать невместно.
-Слушаю, государыня.
-Женить нужно царя, хватит ему вдовствовать. России наследник престола нужен, да не нарышкинский пащенок, а нашего, Милославского корня. Царевич Иван молод еще…
-Не зря тебя, царевна, Софьей назвали, - тихо ответил князь. – Мудра ты, государыня…
-Не рано ли государыней величаешь, князь? – усмехнулась Софья.
-В самый раз, - вернул тот ей усмешку.
«Ох, красив, ох, грех-то, прости, Господи!»
Но если бы был князюшка только пригож, сумела бы царевна совладать со своими чувствами. Только второго такого, как Голицын, во всей Руси тогда не сыскать было. Дом его, первейший в Москве, был устроен совершенно на западный манер: с изящной мебелью и огромной библиотекой. Все прибывавшие в Московию иностранцы непременно были гостями Голицына и неизменно приходили в восхищение от общения с этим умнейшим человеком.
 Муж ума отменного, государственного, рода – знатнейшего: потомок в пятнадцатом колене великого князя литовского Гедиминаса. Немудрено, что пленил он Софью. Слушала его, как некогда Симеона Полоцкого: ликуя и загораясь душой. Его бы планы – да в жизнь воплотить! Батюшка покойный начал было, да не успел. Может, теперь время настало?
То, что она любит князя Голицына, Софья поняла лишь тогда, когда пришлось ему отъехать к войску в Малороссию ради безопасности южных рубежей России. Вернулся через год – с подписанным Бахчисарайским мирным договором, за что был пожалован царем Федором Алексеевичем большими земельными владениями. А царевной – особой ее благосклонностью…
Кто был больше потрясен в начале их романа, неясно. Софья со всем пылом отдалась любимому безоглядно и ни о чем не жалея. А князь… Сорок с лишним лет прожил, всегда любил женщин, но такую встретил впервые: пылкую, страстную, неутомимую и… умную. Не думал Василий Васильевич, что станет так восхищаться женским умом, тем паче, что доселе и не сталкивался с ним. Хотя ум у его любовницы был уж точно не женским – государственным.
Ну, с какой, скажите на милость, женщиной, мог бы он после опустошающих ласк обсуждать свои сокровенные идеи: справедливое налогообложение крестьян, регулярная дворянская армия, правый суд? Кому мог поведать о давней мечте: искоренить устаревшее, тянущее Россию назад «местничество», при котором высокие посты распределялись не по уму и не по способностям, а исключительно «по древности рода»? Только с ней, с его «царь-девицей», понимавшей с полуслова его мысли и развивавшей их дальше – до воплощения в жизнь.
А какие письма она ему писала! Пронзительно-нежные, восторженные, полные любовью!
«...А мне, свет мой, веры не имеется, что ты к нам возвратишься; тогда веры пойму, когда увижу во объятиях своих тебя ...
Свет мой, батюшка, надежда моя, здравствуй на многие лета! ...Велик бы мне день тот был, когда ты, душа моя, ко мне будешь.
Если бы мне возможно было, я бы единым днем тебя поставила перед собою.
 А что, свет мой, пишешь, чтобы я помолилась, будто я верна грешная перед Богом и недостойна, однако же дерзаю, надеяться на его благоутробие, хоть и грешная…»
Еще бы не грешная! Нянька Агафья, почитай, с колен не вставала, молила Богородицу и всех святых, чтобы помиловали ее ласточку, да направили на путь истинный. Только… теми же руками, какими крестное знамение творила, отворяла двери в светелку царевны для князя, а потом стерегла покой любовников. И письма князя к царевне передавала исправно…
Он отвечал – и вполовину не так одухотворенно, но его письма были для нее глотком свежего воздуха, лучом света, смыслом жизни. Даже ее безмерное честолюбие отступало перед силой ее любви: ради своего князюшки она бы, не задумываясь, отдала жизнь. Да что там жизнь – она бы свободой пожертвовала, кабы смогла стать его законной женой. Только… невместно было царевне венчаться со своим «холопом», даже если этот «холоп» был самого высокого происхождения.
Хотя… Найди князь Василий в себе силы отправить супругу Евдокию в монастырь и обвенчаться с возлюбленной Софьей, она сумела бы заставить бояр примириться с этим браком. Царь Федор Алексеевич, братец Феденька, ни в чем любимой сестре не перечил, поддержал бы. Особенно после того, как она сосватала ему юную красавицу Марфу Апраксину. Теперь бы наследника дождаться – тогда сводному братцу Петрушке одна дорога: под клобук…
..Тело новопреставленного царя Федора несли стольники в санях, а за ним в других санях несли молодую вдову Марфу Матвеевну. Всего-то два месяца и побыла царицей… Софья только одна из царевен, в противность обычаю, шла за гробом и так громко голосила, что покрывала вопль целой толпы черниц, которые по обряду должны были причитывать над умершим.
И возвращаясь домой, Софья всенародно вопила:
-Брат наш, царь Федор, нечаянно отошел со света отравою от врагов. Умилосердитесь, добрые люди, над нами, сиротами. Нет у нас ни батюшки, ни матушки, ни брата царя. Иван, наш брат, не избран на царство. Если мы чем перед вами или боярами провинились, отпустите нас живых в чужую землю к христианским королям...
Горе ее было непритворным, а горло то и дело перехватывало спазмом страха: на царство избрали не шестнадцатилетнего Ивана, а десятилетнего Петра, «волчонка», «нарышкинское семя». Сам-то еще мал, да при нем матушка, Наталья Кирилловна, а при матушке – весь род Нарышкиных, многочисленный, наглый, жадный до богатств и почестей. Возьмут верх – прощай, власть, прощай, любовь, прощай сама жизнь…
Оттого и кричала царевна об отраве: смутить народ, настроить против Нарышкиных, а там, Бог даст, Иван на трон сядет. А ей что при Федоре, что при Иване – править по-прежнему, рука об руку с другом сердечным, зазнобой непреходящей, князем-воеводой Голицыным, от которого... ох, от которого непраздна она теперь, дите носит.
И дите это травить придется, грех смертный на душу брать, иначе… Иначе и подумать страшно, как все обернется. Вон, и сейчас в толпе голоса раздаются: негоже, мол, царевне появляться на людях да ещё в голос плакать. Ничего, гоже. Вырвавшись на волю из постылого терема, возвращаться туда она не собиралась. Совсем другое было на уме ее: посадить на трон брата Ивана и - править.
Легко сказать: посадить на трон. Иван хоть и старше Петра на шесть лет, но слабоумен, болезнен, да еще и подслеповат. Петрушка-волчонок по годам ребенок, а по уму… Востер, ничего не скажешь, да и здоров, окаянный, еще как здоров! В самый день смерти Федора, как только удар колокола возвестил Москве о кончине царя, бояре съехались в Кремль, и большинство их уже было на стороне Петра, лишь некоторые поддерживали право первородства Ивана.
Патриарх Иоаким, как самое почетное лицо после царя, поторопился возвестить народу с Красного крыльца Кремля:
-Да будет великим государем царем Петр Алексеевич!
Новоизбранный царь находился в это время в хоромах, где лежало тело Федора. Патриарх и святители отправились к нему, нарекли царем и благословили крестом, а потом посадили на престоле, и все принесли ему присягу, поздравляли его с восшествием на престол и подходили к царской руке. Пришлось и Софье поздравить – а куда денешься?. Вот тогда-то и решила смутить народ воплями об отравлении царя Федора. И – смутила.
Верные люди разбежались по стрелецким полкам с вестью, что Нарышкины задушили царевича Ивана и злоумышляют теперь на царевича Петра, чтобы посадить на престол кого-нибудь из своих. Вечно недовольные стрельцы, казалось, только того и ждали: бунт вспыхнул, как сухая солома, через считанные часы им была охвачена уже вся Москва.
Стрельцы ворвались в Кремль, требовали «выдать им Нарышкиных головою». Царица Наталья Кирилловна, по совету патриарха, вышла в сопровождении бояр на Красное крыльцо, держа за руки царевичей Иоанна и Петра. Не помогло. Стрельцы уже не желали останавливаться, поднимали на копья всех неугодных, а заодно – и вовсе невинных людей. Затем разбежались по городу и три дня кряду тешились убийствами, грабежами и поджогами.
Эта кровавая волна и вынесла Софью на самую вершину власти. По воле стрельцов стало на Руси аж два царя – Иоанн и Петр, а над ними – она, правительница, государыня-царевна. Настоящая владычица земли русской… Надолго ли?
А на все воля Божья! По этой-то воле не пришлось Софье совершать смертный грех: травить дитя в утробе. Выкинула младенчика в один из тех дней, когда стрельцы на Москве буйствовали. Может быть, поэтому отказалась свершить то, о чем ей в уши дудели князь Иван Хованский, да боярин Федор Шакловитый: извести под корень весь нарышкинский род.
Все вспоминался Борис Годунов, да убиенный им (им ли?) царевич Дмитрий. Нельзя царскую кровь проливать, от такого деяния смута в государстве делается великая, да долгая. А ей сейчас смута не нужна, дел важных, наиважнейших нужно успеть сделать немерено. А если Петрушка, чертенок вертлявый, сам себе где шею свернет или в речке утонет – так за то она, Софья, ответа не несет. То – воля Божья.
Семь лет практически безраздельно царствовала она. По сути, впервые после княгини Ольги русской землей управляла женщина. Если бы не смуты, не бесконечные свары боярские, да не козни окаянных Нарышкиных! И не только их.
Смута, смута… Стрельцы много воли взяли, а их предводитель, князь Иван Хованский и вовсе задумал несусветное. Донесли верные люди, что пожелал Ивашка женить сына на одной из царевен, а затем и на трон посадить. Нужды нет, что царевны поведения блудного. Нет уж, ни одной из сестриц княгиней Хованской не быть! Да и самим Хованским надобно урок дать, чтобы другим неповадно было…
Судили князя боярским судом по обвинению в государственной измене. В селе Воздвиженском, аккурат в день ангела правительницы, отрубили голову и ему, и его сыну. Считай, обезглавили все стрелецкое войско. Тут же Софья призвала дворянское ополчение «ради защиты живота нашего и трона родительского». И неделю спустя торжественно вступила в Первопрестольную, как законная правительница, Богом избранная. Как та греческая цесаревна Пульхерия…
Ох, не единожды потом вспомнит Софья сию цесаревну «поверяя её судьбою собственную жизнь». Семя было брошено в добрую почву и дало пышные всходы, да только… Да только, видно, и из сходного семени на Руси другие совсем цветы вырастают. Или сорняки их глушат… не прополотые вовремя.
Но пока все шло на удивление гладко, даже недоброжелатели Софьи это признавали. Да и советника такого у русских царей доселе не было. Князь-лапушка, Василий Голицын подле престола своей возлюбленной государыни обрел новую, грозную, но мудрую силу. Ужесточилась борьба с произволом местных властей, взятками, поборами. Женщины, убившие своих мужей, уже не карались страшной смертью — «окапыванием», что означало зарывание виноватой живьем в могилу. Простой народ государыню-царевну только что не боготворил.
Но и сословия повыше были не в обиде. Софья повелела всемерно развивать торговлю с иноземными странами, а чтобы страна богатела и процветала, указала наладить в России свое производство. Стали сами изготавливать дорогие ткани: бархат, атлас и парчу, которые ранее привозили из-за моря, а для обучения русских мастеров выписывались специалисты-иностранцы.
И строили, строили…В начале ее правления то ли случайно, то ли нет – полыхнул в Кремле пожар немалый. Сгорели дотла деревянные хоромы Петра Алексеевича и царевен, занялся и первопрестольный Успенский собор. Насилу успели людей спасти, а сколько добра сгорело – и вспомнить страшно.
 Через три года на месте погоревших были выстроены новые хоромы для царя Петра и его матери, а для царевны Софьи и других меньших царевен возведены трехэтажные каменные палаты, в нижнем этаже которых была устроена, по приказанию Софьи, комната, «где сидят с боярами и слушают всякие дела». Царица Наталья тогда сильно осерчала, кричала, что «скоро-де, царевна трон к себе в светлицу перетащит!» Ну, покричала-покричала, да и затихла.
Зато все так и ахнули, когда возле верхнего Красного сада и новых хором царя Петра, возвели церковь Святых Петра и Павла, обновили Грановитую, Золотую, Ответную и другие палаты. Батюшка бы порадовался: то, что он только начал, Софья за несколько лет завершила. Кремль сиял величием, какого не было никогда доселе.
И не только он… Москва стала истинно столицей русского православия, храмом России, алтарем которого как раз и был Кремль. Без счета было в Златоглавой церквей, с утра до вечера плыл над ней величавый перезвон колоколов. А через Москву-реку перекинули Каменный мост, считавшийся чудом столицы наравне с Иваном Великим.
Ну, это все в камне, это все – глазу утеха, душе радость. Но и науки при ней, при Софье, в небрежении отнюдь не находились. Открылась Заиконоспаская академия, любимое детище наставника Софьи, Симеона Полоцкого. Завелись на Москве пушечно-литейные и стеклянные заводы, выделка своего оружия, сахароварение, ботанические сады… А сколько еще задумывалось в беседах задушевных, заполночных с сердечным другом, советчиком умным, князем Голицыным!
И все это – исподволь, с улыбкой приятной, со словами льстивыми. Не ломать заведенные обычаи, а потихоньку переделывать их, приучать русский народ к иным обычаям. Бояре хоть и ворчали, однако каменные хоромы исправно строили, в атлас и парчу российские рядились сами и рядили своих жен. А иноземцы… так для них особая Немецкая слобода за Яузой выстроена, зря они глаза никому не мозолят, пусть… живут. Все казне прибыток.
Ох, знала бы Софья, чем обернется для нее эта слобода, этот кусочек Европы на окраине Москвы! Отправила бы всех иноземцев подалее – на Волгу-матушку, в Нижний Новгород. Не знала… И только усмехнулась, когда доложили ей, что зачастил братец Петруша к немцам, почитай, днюет там и ночует. А пускай – может, споят его там, благо пить он мастак. Или утопнет на лодчонке своей – туда и дорога.
Князь Голицын, политик изрядный, смог даже давние свары с Польшей решить к обоюдному удовольствию, даже заключил с гордыми поляками Вечный мир. Согласно выговоренным князем Василием условиям, Речь Посполитая юридически признала переход Киева к Русскому государству и подтверждала принадлежность ему Левобережной Украины, Смоленских и Северских земель. Западным границам отныне ничто не угрожало. Равно как и восточным: Нерчинский договор с Китаем уладил отношения с Поднебесной ко взаимному удовлетворению.
Но вот рубежи южные… Постоянные набеги татар со стороны Крыма давно уже следовало пресечь. А для этого – выжечь каленым железом это осиное гнездо злобных и алчных турецких пособников. Воевать Крым нужно – вот что. А кому этим заниматься, как не князю-воеводе? Только вот как расстаться с ним надолго?
Переломила себя, вняла уговорам других советников. Отправился князь Голицын Крым покорять. Софья чуть ли не сутками напролет перед иконами поклоны земные клала, чтобы уберегли ее лапушку, свет ее очей от несчастья какого. Хорошо, хоть весточки регулярно слал.
«…Письма твои, врученны Богу, к нам все дошли в целости из под Перекопу... Я брела пеша из Воздвиженскова, только подхожу к монастырю Сергия Чудотворца, к самым святым воротам, а от вас отписки о боях: я не помню, как взошла, читала идучи, не ведая, чем Бога благодарить за такую милость его и матерь его, Пресвятую Богородицу, и преподобного Сергия, чудотворца милостивого...»
Вымолила… Войско вернулось с полпути: татары подожгли степь. А может, и не татары… Против огня и безводицы было бесполезно новейшее по тем временам вооружение армии: ружья с кремниевыми замками и «винтовые пищали». Войско бесславно вернулось, а на воеводу дождем посыпались милости и награды, как если бы он был истинным «победителем агарян».
Ждала Софья своего князя еще и для того, чтобы посоветоваться с ним по делу наиважнейшему: о продлении династии. Женила она брата Ивана, невесту выбрала из старобоярского рода Салтыковых. Всем была хороша молодая царица Прасковья: бела, дородна, лицом пригожа. Да вот царь… Неспособным оказался Иван к супружеской жизни, отчего новобрачная извелась вконец.
Злые языки поговаривали, что даже девства молодую лишил… братец Петруша. Вот уж воистину мал, да удал. Софья, когда донесли об этом, лишь плечами пожала: пускай резвится, дурачок, ежели понесет от него царица Прасковья, так дитя потом на троне окажется – вместо самого Петра. Правильно говорят: деверь невестке – первый друг. Да только не получилось по-софьиному, родила царица дочь Анну. И что теперь?
-А теперь, Софьюшка, надобно царице Прасковье помочь, - спокойно ответил князь Василий в ответ на рассказ своей возлюбленной. – Есть у меня на примете молодец один, говорят, сила мужская в нем – необыкновенная. Вот и определим его к царской чете в спальники. А там… как Бог даст.
-Грех ведь, Васенька, - засомневалась Софья.
-Ох, милая, в народе-то как говорят? Грех – пока ноги вверх, а опустил – Бог и простил, - рассмеялся князь, притягивая ее к себе. – Отмолим, чай, не впервой…
Не впервой, это верно. Только не думали, не гадали, что – в последний раз так-то вот любятся, забыв про все на свете. Наутро Софья встала будто росой умытая, спокойная, собранная – правительница! И повелела готовить новый манифест – как бы ответ на челобитную стрельцов о венчании ее на царство. Хватит с нее временной власти, пора и о постоянной подумать!
Два венца грезились ей – царский и брачный. Станет царицей, никто и пикнет не посмеет, коли обвенчается с князем-воеводой. Братец Петруша с потешными мужиками забавляется, в селе Преображенском баталии разыгрывает, да на Кукуе сутками пьянствует. Братец Ванечка – слабоумный, только молитвами тешится, что жена со спальником живьмя живет – не видит. Царица Прасковья вот-вот вторично от бремени разрешится …
Времени не хватало – все враз исполнить, медлительна была Русь, ох медлительна! А поспешишь – людей насмешишь, так еще предки говаривали, а они, чай, не глупее нынешних бояр были.
Вот и со вторым Крымским походом поспешили, предупреждал князь Василий, что нельзя пока татар воевать, нужно сил набраться. Гневался сильно, даже шапку об землю кидал в боярской Думе. Но… пришлось подчиниться.
И хотя на сей раз русская армия выступила в поход ранней весной и избегла огненной ловушки в степи, удалось только добраться до Перекопа. Каменная сова с ворот по-прежнему неприступной крепости равнодушно взирала на русское войско, а по Москве же носились слухи, что крымский хан откупился от Голицына двумя бочками золотых монет. А царица Прасковья вновь дочку родила – Катерину…
Ничего не вышло с брачным венцом. Опередила Софью царица Наталья, женила сыночка Петрушу на Евдокии Лопухиной. А по российским понятиям женатый человек – совершеннолетний муж. Нужды нет, что как был Петр вздорным мальчишкой, так им и остался, да и жену не часто видел. Зато все громче раздавались голоса в его окружении, что пора бы власть передать законному царю, что царские скипетр, да держава – не для бабьих рук ноша.
И Софья решила упредить удар, убрать раз и навсегда с дороги Петра. Как и в первый удачный для себя раз, она сделала ставку на стрельцов. Казалось, осечки не будет — теперь во главе их стоял ее верный слуга Федор Шакловитый. Из покоев Софьи в стрелецкие полки поползли слухи, что Нарышкины опять обижают Милославских: обещают-де не только «извести» царевича Ивана, но называют «великую государыню царевну «девкою», не ставят ее ни во что.
Но, как ни старался Шакловитый, не озлобились стрельцы против «царевниных супостатов». Отказались подписать челобитную к Софье, дабы венчалась на царство, «отшибив» Петра от престола. Ну, что ж… Нашлись смельчаки, взялись «извести волчонка смертью», но… опоздали. Куда больше нашлось тех, кто поспешил предупредить молодого царя об опасности. А Петр…
А что – Петр? Бросил мать, беременную жену Евдокию и своих «потешных» солдат, вскочил на лошадь и в одной рубашке умчался в Троице-Сергиеву лавру: бери его там голыми руками. Опять промедлили, опять опоздали. На защиту молодого царя неожиданно встало высшее духовенство: архимандрит и патриарх. Святейший патриарх даже напомнил Софье, что она - всего лишь правительница при государях.
И вот уже воспрявший духом Петр написал брату:
 «Срамно, государь, при нашем совершенном возрасте, тому зазорному лицу государством владеть мимо нас».
Призывал брата «государство наше успокоить и обрадовать вскоре» жестко и окончательно, показав кто есть кто. То ли сам додумался, то ли кто из его советников подсказал, но волчонок внезапно обернулся молодым, сильным волком – вожаком всей стаи. А стая требовала крови… Пока – немногих оставшихся рядом с Софьей людей. Уж лучше бы возжелали ее смерти: страшно, но еще страшнее ждать, что лишат жизни ее друга сердечного, князя Василия.
-Уезжай, батюшка мой, - молила она его не раз и не два. – Схоронись где-нибудь, спаси себя. Сердце за тебя ноет.
Князь только головой качал:
-Нет уж, государыня моя, вместе с тобой останусь. На плаху – так на плаху, на все воля Божья. И не проси, не побегу: невместно Гедеминовичу от подлых людишек прятаться.
-От Петра, от царя проклятущего! Ох, нужно было придавить его в колыбели…
Князь рукой закрыл рот правительнице:
-Окстись, государыня, не множь грехов!
-Да куда уж больше-то, Васенька! – почти простонала Софья. – Вот Бог и карает…
-С Богом судиться не будешь…
Не тронули в тот раз князя, потребовали головы другого близкого Софье человека – боярина Федора Шакловитого. Софья и грозила пришедшим за ним стрельцам, и умоляла о милости – все впустую. Схватили, отвезли к Петру в Лавру и после нечеловеческих пыток – казнили. Как вора казнили, в пыли, на обочине дороги… Той самой дороги, по которой Петр с торжеством возвращался в Москву, Москву покорную, раболепствующую, забывшую о еще недавно всесильной правительнице.
Месяц лишь минул с позорного бегства Петра в Лавру а уже всем казалось странным, как это они почитали за государыню всего-навсего женщину, так ловко вывернувшуюся из мрака терема на свет Божий... Семь лет правила Россией – будто и не было этих семи лет. Коротка память человеческая, ох, коротка!
В полном отчаянии Софья вновь обратилась к стрельцам, еще остававшимся в Москве:
«Злые люди рассорили меня с братом, выдумали какой-то заговор на жизнь младшего царя… Вы, стрельцы, за вашу службу получили важные награды, и я к вам всегда была милостива. Я обещаю вам награду, если останетесь мне верны и не будете мешаться в это дело, а те, которые будут не послушны и начнут творить смуту, будут наказаны...»
Поздно…
Князь Голицын не выдержал пытки ожиданием: отправился навстречу своей судьбе, навстречу Петру – с повинной. Готов был голову сложить, лишь бы не тронули его государыню-царевну. Но молодой царь и видеть его не пожелал, не то что – выслушать. С дороги поворотили князя в дальнюю ссылку. Говорили: помиловали.
За что – помиловали? За верную службу государству российскому? Ой ли? За князя заступился двоюродный брат, Борис Голицын – любимец Петра, выпивоха и балагур известный. Обвинение в измене ложилось пятном на весь род Голицыных, - вот и упросил князь Борис не казнить родственника, а выслать с глаз долой. Заодно и с Софьей разлучить. Только и успела последнее, прощальное письмо передать с верной оказией. С последней верной оказией.
А неделю спустя велено ей было ехать в Новодевичий монастырь и «вести себя там тишайше». О постриге пока не заикались – и на том спасибо. В тридцать два года оказалась бывшая владычица Руси там, где смолоду боялась оказаться: за монастырскими стенами. И не монахиня, и не свободная.
Могла бы тогда Софья заняться одним делом, к которому у нее был явный талант. Многие говаривали, что «царевна могла бы сравниться с лучшими писателями тех времен». Но отлучение от всего, что составляло суть азартной, неукротимой натуры царевны подкосило ее. Любое иное занятие казалось теперь мелким, никчемным, недостойным той высоты, с которой она только что была сброшена. Так и тянулись бесконечные годы, время длилось однообразно до исступления.
 Зато по-прежнему кипели страсти за стенами монастырскими. Скончался болезненный и слабоумный «старший царь» - Иван, оставив после себя – себя ли? – трех дочерей. Умерла царица Наталья Кирилловна, хоть как-то сдерживавшая бешеный нрав Петра. По Москве пошли слухи, что молодой царь хочет переделать царство на иностранный лад.
       Почувствовав тяжелую руку молодого царя, ненавидевшего все русское, прадедовское, да еще и на расправу скорого, засомневались те, кто отрекся от Софьи ради ее сводного братца. Того ли властителя на престоле укрепили, ту ли от престола отринули?
Может, еще не поздно вернуть? Тем паче, что «чертушка», царь-государь Петр Алексеевич изволили в заморские страны отбыть – учиться. Да виданное ли это дело, чтобы помазанник Божий чему-либо у басурман учился? Своих пакостников в Немецкой слободе мало? То ли дело было при государыне-правительнице Софье Алексеевне!
Стрельцы двинулись походом на Москву, «освобождать государыню-царевну и спасать Русь от антихриста, а коли понадобиться – извести его совсем». Ах, ежели бы они это сделали тогда, когда еще был жив Шакловитый, да князь Голицын не отправился в ссылку!
Срочно возвратившийся Петр железной рукой подавил мятеж. Но начал не с пыток и казней стрельцов, а с издевательств над боярами, паче всего – над знатнейшими. Петр собственноручно отрезал им бороды, силком брил и заставлял переодеваться в европейское платье. Лучше бы бил, да за эти самые бороды таскал! Боярская Москва замерла в ужасе перед таким неслыханным поруганием дедовских обычаев.
А потом пришел черед и остальных. Девять лет не видевший обитательницу Новодевичьего монастыря брат явился к ней для решительного объяснения: стрельцы действовали от имени Софьи, хвалились даже, что имеют «грамоту, царевниной рукой писанную, в коей звала она их идти на Москву и вновь ее на царство сажать».
-Не писала я никому, - безучастно роняла Софья. – Поклеп сие.
-А вот допросим твоих прислужниц, выясним – поклеп ли. Тебя на трон стрельцы посадить хотели!
-Эко диво! Я на сем троне семь лет сидела, али забыл, братец?
 -Не забыл. И как ты всегда моей смерти желала - помню!
-А ты – моей. Допрашивай, братец. У твоих катов ангелы чертями станут.
-Ангелы, говоришь? Сама ты ведьма! Дознаюсь до истины – быть тебе в самом глухом скиту черницей!
-На все воля Божия, - по-прежнему равнодушно отвечала Софья.
Столица превратилась сперва в пыточную, а затем - в кровавый эшафот. Но ни один человек не показал – даже под самыми страшными пытками, что бывшая правительница хоть как-то участвовала в «злоумышлении на царскую персону».
В гневе на «запирающихся» Петр перешел все границы – собственноручно пытал, сам казнил. На Красной площади одним ломали руки и ноги колесами, другим рубили головы, большинство – вешали. В един день в селе Преображенском лишилось голов сто десять человек. Этим занимались, по приказанию царя, бояре, а сам он, сидя на лошади, смотрел на это зрелище.
Тела казненных лежали неприбранные полгода - до весны, и только тогда велено было зарыть их в ямы близ разных дорог в окрестностях столицы. А под стенами Новодевичьего монастыря повесили сто девяносто пять человек. Перед окнами Софьиной кельи братец Петруша велел повесить троих, вложив в руку каждого стрелецкую челобитную о вступлении царевны на престол.
Только келья та уже была не царевны Софьи, а инокини Сусанны. Когда постригали ее, Софья молчала, стиснув губы, как делали все, насильно постригаемые. Настиг ее все-таки монашеский клобук, но горше всего было то, что имя отобрали, то имя, под которым она уже вошла в историю.
…Воет за окном кельи зимний ветер, раскачиваются обледенелые тела казненных стрельцов. И жить не хочется совсем, нет ни сил, ни желания. Уснуть бы – и не проснуться, наконец-то обрести покой. Только не будет ей покоя, пока носит чужое имя. И молитвы тут не помогут, ни смириться, ни простить она не в силах.
-Да сохранится имя мое, - вновь и вновь беззвучно шепчет она. – Да не забудут меня и деяния мои… Господи, вразуми, господи, наставь…
Даже за стены обители проникали мирские слухи. Царицу Евдокию постригли в монахини и отправили в Суздаль. Нужды нет, что родила царю наследника, что никогда не перечила венценосному супругу. Неугодна, немила – с глаз долой, заживо похоронена…
Ох, Петруша, ох, братец, круто забирает, как бы не надорвался! Шведов воевать надумал, а сам с турками еле-еле справляется. Столицу, вишь, новую решил ставить – на болотах, да кочках. Москва, стало быть, тоже неугодна стала…
Только еще разочек бы побывать в Кремле, в любимых садах, вдохнуть московского – особенного – воздуха, послушать праздничный благовест! Поздно. Все реже поднимается с ложа, все меньше нужно пищи бренному телу. Конец скоро. Только вот… похоронят как инокиню Сусанну – и сгинет она навеки.
-Схиму принять желаю, - прошептала как-то прислужнице. – Скажи настоятельнице, пусть постригут в схиму… перед смертью.
Радостным, звонким июньским днем инокиня Сусанна приняла схиму под именем Софьи. Сутки спустя сестры Новодевичьего монастыря закрыли ей глаза и проводили в последний путь.
Первая российская женщина-правительница прожила сорок шесть лет. Имя ее помнят до сих пор.