В союзе

Он никогда не врал мне и красиво истолковывал сны.
Я рассказывала ему о людях, которых знала, нет, встречала – тех людей невозможно было знать. Рассказывала о дождливом в то время лете, порой стихами, о своей маме и о снах, о снах. Сны те были ещё интересные, новые. Это потом, когда приближался красный август, я не стала видеть те сны. Они стали короткими и безрадостными, скорее, напоминавшие собой искусственные картинки с приевшейся улицей, некоторыми подругами, которые во снах выглядели ещё отдалённее и холоднее. Сны стали разрозненными и бессмысленными. Они не несли в себе жизни, не заставляли, как раньше, проснувшись, бежать и искать, искать до потери сознания приснившиеся места, здания, лица, фигуры и неизвестные дворы, залитые вечерним устало-золотистым сиянием. Сны уже не увлекали. Неживые, тёмные, они становились как чувства. Я жаловалась ему на недовольство событиями, сказками и собой. Он не утешал… Просто слушал, зачем-то испытывал взглядом и продолжал беспричинно искать смысла в лишённых сюжета снах…Моих снах – он заботился обо мне! И никогда не рассказывал, что снилось ему. Он хотел, чтобы я овладела умением связывать, сплетать, искать, чтобы я находила то, что служило бы мне ключом к некоему редкому, чуткому моему миру. По его словам…Да, его слова всегда живут во мне. Я помню, иногда не понимала их, но удивлённо ловила каждое из них. Не уставая.
 Я любила наши беседы – за долгое время в них никогда не возникало споров, что поразительно. Мы не говорили одновременно. Сначала я исповедовалась ему, потом он помогал мне словом и ждал, что отвечу я… Но я молчала и молилась внутри. Он радовался этому. Он верил в нашу близость, а я – в разность, якобы обеспечивающую довольно надёжное наше притяжение. Я же говорю: глупа была тогда. Так вот, беседа наша бывала смирной, спокойной, и только в этой беседе я непроизвольно сдерживала себя, умела хранить покой в сердце и оберегать его, себя, сад- тот благословенный, скажу по старинке, сад, открывший нам тайну чувств и слов, - от всего сомнительного, вспыльчивого, разрушительного. А, быть может, он оберегал – он же говорил, что занят охраной тепла. И мне тогда вспоминалась песня Виктора Цоя, его слова об охране тепла. Но мой собеседник не знал тех песен, которые знала я, и лишь потом полюбил музыку. Он сам пришёл к пониманию «музыки волн», «дождя для нас»…А тогда я не могла не рассказывать ему о том, как верна я тому, что было открыто мне этими песнями, исполненными духом правды, свободы и любви. Я говорила и изображала удивление – как он
не слышал их… Потом начинала молчать, терялась. Да, когда я терялась тем дождливым летом, чувства становились ещё рассеяннее… Я будто не могла собрать их – собрать чувства в мысли, как он учил меня… Я не могла. К концу беседы моё сознание окутывала боль, я резко ощущала невечность той…счастливости, одиночество того сада и лета…
А что ощущал он?.. Смотря на меня, на мои странные движения души, на мои губы, произносящие
 что-то вроде исповеди, он ничего не говорил о себе. Возможно ждал или до глубины души был занят охраной тепла, охраной меня. Но как же чудесно было осознавать для меня, что я не предмет его наблюдений и учений, - я касалась его сердца…Как он значительно позже коснулся моего…

Наступивший август принёс много забот – дожди не шли и не очищали моих смутных порывов.
Солнце пекло. Энтузиасты говорили о походах и речках, дети о птицах, новых играх, а мы с ним –
о кострах. Я никогда не знала чувств, когда сидишь вблизи пламени, окутанная дымом, освещённая
багровым огнём. Никогда не знала бархатной мягкости вечера у костра. А он захотел подарить мне это вечернее чувство и испытать снова самому, только со мной. Здесь нужно сказать об особенности моего собеседника. Познавший многие вещи неоднократно и неравнодушно, прошедший огни и воды, как с испугом говорят старушки, хлопочущие за неопытных девочек, он был не против снова испытывать испытанное, познавать познанное. Я так думала, но, возможно он просто любил открывать это людям…
Всем ли? Не знаю. Но в тот вечер в его больших глазах горел огонь, гораздо жаркий, чем в костре. Оттого я смотрела не на горящие ветви, а в самый его взор. Мои глаза слезились от дыма, на губах неожиданно появлялась исчезающая нежная улыбка… Он всё видел и говорил, что я чистая. А я,
действительно, была с ним чистой, ясной. Его сила, разгоревшаяся в тот вечер в его глазах, меня смягчала, а раньше зачем-то призывала спорить, но и тогда я смиренно, спокойно молчала. Да, поняла… Всё, что происходило со мною – от исповедной речи до спонтанной улыбки – всё было под его силой. Я всегда была безоружна. Внутри него горел огонь, открыто и ярко горел. Внутри меня всегда жило величие, но с ним во мне были только светлость, только восхищение и тяга. Но если не внутренняя моя свобода –
разве был бы он тогда со мною, разве глядел бы на меня теми внимательными глазами, разве бы открывал мне познание чувств у костра – познание вдохновенной смелости…

Мы ещё больше сошлись в тот невыносимо жаркий август. Мы оба были заняты своими порывами, сожалениями и желаниями, оба позабыли себя. Правда, я оставила себя за много времени до тех дней.
Это было так. Люди, встречи, солнце, чувства… Всё это было слишком связано и слишком поражало меня. А я боялась поражения. Если бы тогда я начала опускаться в свою глубину, то могла б разрушить светлое в безумной борьбе с тёмным, могла убить себя собственными противоречиями и неизведанными страхами. Но я не ходила в себя, в том была некоторая мудрость. Но вместо того, чтобы подождать, я опускалась в глубину других людей, не зная, была ли это вообще глубина (глубина снизу или сверху…).
Я допускала, чтобы события, потери, нужные и ненужные обновления заполняли меня. Во мне стало столько всего, что потом я не решалась опускаться в себя, ведь тогда б могла, право, погибнуть где-то на середине пути к своей душе.
И теперь, в этом августе, мне захотелось поведать ему о своих замыслах и горестях незнания себя. Он не смог мне помочь. Он был подобен мне.
Подобное к подобному – эти слова я не раз слышала. Но здесь во мне что-то оборвалось. Я вспомнила свои нелепые выдумки о разности и нашем притяжении, о невечности счастья. Я не могла подумать, что огонь в его глазах таков же, как пламя в моих рассеянных мыслях, что на его ладонях такая же линия сердца. И вроде в том не было ничего страшного. Мы могли б стать ещё сильнее. Сплочённые, неразные, мы могли б вести борьбу, будучи союзниками…
Дым не вызывал слёз моих обеспокоенных глаз. Я встала с земли и села к нему на колени. Он был так же далёк, что удивило меня и сильнее притянуло к нему. Я всё так же не знала, какие сны снились ему на эту ночь, какие чувства заполняли его в тот момент, мог ли он сам собрать их в мысли, быть цельным, как учил тогда меня. Мне по-прежнему казалось, что мог, что он другой. И я не знала, что уже думать. Не знала, что будет дальше. Костёр гас, как и далёко-жаркий огонь его глаз.
Это не расстраивало. Во мне что-то оттаяло. Мы ушли, взявшись за руки, коснувшись ладонями, на которых наши линии сердца были как одна…
Именно так, именно тогда, после чудного, странного, огненного вечера, он коснулся моего сердца.
Ладонь в ладонь. Сердце к сердцу.

Что было дальше? Какова была осень? Затемнила ли что-то зима своими чёрными длинными ночами?
Я не помню. Но сейчас началась весна, и эта весна наша. Мы беспричинно полюбили её чистое лазурное небо. Люди бомбят его, увлечённые опасными интересами, они хотят проникнуть в него как можно скорее и увидеть наднебесный мир. Им не жаль рвать воздушную ткань, отделяющую землю от того мира, а который они хотя бы, слава богу, верят. Но беда людей в том, что они уверены, будто над этими ничтожными, якобы высокими девятиэтажками через несколько уже метров скрыто небо!..
Люди бомбят голубую гладь, взбираются на крыши и пытаются прыгнуть, попасть туда. Но глупцы падают; эгоисты, недоделав ничего в этой жизни, РЕЖУТ НЕБО, ХОТЯТ БЫТЬ ВЫШЕ. БОЖЕ, КАК ЭТО ПОРТИТ ВЕСНУ! Я С НИМ… МЫ ИДЁМ С НИМ ПО ТИХОЙ ЗЕМЛЕ. ОНА НАСТОЛЬКО ТИХА, ЧТО СЛЫШНЫ НАШИ ЛЁГКИЕ ШАГИ. ПОЧЕМУ ТАК ТИХО? ПРОСТО ВСЕ ЛЮДИ НА КРЫШАХ – ОНИ КРИЧАТ И ВОЮЮТ ТАМ – ТОЛЬКО ЗА ЧТО? ЧЕМ ОНИ ХОТЯТ ЗАСЛУЖИТЬ БЫСТРОЕ СЧАСТЬЕ? ТЕМ, ЧТО РВУТ ВОЗДУШНУЮ ТКАНЬ, ЖЕРТВУЮТ КРАСОТОЙ, ЗАБЫВАЮТ О ТЕХ, КТО, ЛЮБЯ, ОСТАЛСЯ НА ЗЕМЛЕ ДОВЕРШАТЬ ИХ БРОШЕННЫЕ ДЕЛА – ПЛОХИЕ ЛИ, ХОРОШИЕ – БРОШЕННЫЕ!!!

Я С НИМ… МЫ ИДЁМ И НЕ ПОСЯГАЕМ НА НЕБО. Но как больно видеть его страдания!
«ВИКТОР, ПРОШУ, ПОДНИМИСЬ К НИМ И ОБЪЯСНИ, НАУЧИ ЖЕ!..» - ГОВОРЮ Я.
ВИКТОР КАСАЕТСЯ МОЕЙ ЛАДОНИ, ЗАКРЫВАЕТ ГЛАЗА… Я С НИМ…
ЧЕРЕЗ ПАРУ СЕКУНД МЫ ПОДНИМЕМСЯ. МЫ ОБЪЯСНИМ. МЫ ОСТАНОВИМ.