ч. 6 Сказка про недостроенные города

На краю земли, если край такой есть, то именно там, жила-была девочка лет семи.
В том краю края два - старый мир и его заблужденье.
Отчего невесть происходит земля, будто кругом ее голова, будто
формою в шар. Но невидима здесь та поверхность ее, что привычною под ноги шагом ложится.
Здесь ее противленье и мир оспоримы стоят и тревожатся бесконечно об этом.
День и ночь поразмыты оборванными краями двух берегов, став материей лоскутов, за которой виднеется далью времен, покрытая старостью бренная тишина, то застывая, то двигаясь по ступеням остылым когда-то позади ненарочно забытой истории недостроеннных городов.
В разные времена строительное дело являло миру строения, сотканные из, казалось бы, правильно оцененных обстоятельств макро и микро природы, запечатлев плотность ее на краеугольных камнях той или иной мыслительной стадии.
Нет, нет, я и не думала измыслить научно-скучный трактат. Это ведь сказка. Сказ или сказка подразумевает приток в глубины фактического происхождения доли иронии, смысловой заостренности на отдельных деталях. Именно сказ на самом деле является исконно ответственным делом в потребности говорить что-либо настоящее.
Поэтому, предисловя об этом маленьком уточнении, я желаю заметить еще раз, что сказка - это умело охваченное разумение обо всем, с точки зрения частности, вне условия времени.
Итак...
Девочка сидела на самом краешке этого мира и смотрела задумчиво.на что-то или куда-то. Ей исполнилось целых семь осознанных лет. Но для нее это было просто событие, а не праздник, потому что праздновать его было не с кем, да и края земли для того, что бы праздник устраивать было, наверное, маловато.
День и ночь на краю, день и ночь...
Она сидела спиной ко мне и лица ее не было видно.
Оставив попытки неумело понять, я осилила лишь одно - устоять, не идти и тем более не бежать траекторию мысли. Посмотрю на часы, засекая их ход и замедлю движение.
Семь лет, что это - возраст мгновения или зрелых шагов по истории существа? Не те ли это мгновения, что прожиты над землею, не на земле, где-то, где прочное бытие ненарочно придумано, а протиснуто сквозь мерцание тишины вдоволь так, что бы жить, не робея на час. Так ли мило теперь, коли счет не унять и мгновения топают малышами до взрослых.
Нету до края мира того дорог, но ведь край все же есть, где милее всего и роднее всего.
Каждый шел туда, шел, но не видя себя, на пути лишь мечтой застывая об этом.
Когда-нибудь, я наверное буду идти мимо края того так, просто, что бы идти, не стоять, но при этом не стану наверное замечать свое время на шаг, буду просто идти.
Это просто? Ах, если бы. Нет, нет. Не правда. Боюсь я того же, чего и весь мир - потеряться на время во времени без кого-либо родненького, самого близкого человека. Подожду себя там, где он есть, ждет меня, понимая, как трудно мне, не шагая, идти.
Время - шаг, время - шаг, день за днем, точно в точь свою норовя, да в ней-то и пропадая, живем, потому не успеть ничего.
Не успеть оторваться от пристально взирающих в душу бессовестно и удудушливо скучных, призрачных глаз - грезы сонны как миф, а история их - потрошеная кутерьма, где растрояный звук в очертаниях правд - пылью множества стад голосом голосит, голосит...
Семь долгих лет беспомощной верности краю, где вселенная - это маленький мир крошечного мгновения на одну только истину, столь большую, как жизнь одного настоящего, неподдельного человека.
Я увидела это и кажется, узнаваемо в том поняла и себя.
       
Мир не сказать, но просто сделать, так понять.
Съезжая напрямик дорогой, которая невесть куда
Ведет до боли босоногой по соли белого труда?
Не укорю себя за это - мне не удел топорный путь.
Мне каек перец, злая ртуть,
Замесом кровного поэта.
Я не люблю себя за это.
Наверное наступит лето
И я примусь делами вновь,
Пленяя смысл давних слов,
Трудиться нестесняясь где-то.
Природа, рыбка и улов...

Бьются, ритмуются и сбиваются с ритма, силы теряя, старые, временно моложавые люди. Иль утомителен мир сам по себе иль утомительно лишь наше, пришлое из неволи сознание? Исписаны дыханием мысли пытливые слоги, строки их времени не живут, точно стерты они.
Стремится рассудная промысель, померещится и в дыбы, а отмеренное и смешное, доподлинно осмыслено кем-то и в деталях двусмысленнно осведомлено. Мне как быть? Натрудиться, творясь ежемысленно или внемля, стоять от безустали торопея?
Зачем, кто-нибудь произносит слова, делает мысль незаметно запя-тнаной и затейливо уязвленной в самоё-то ее самолюбие?
Что бы жить человечеству нужен разум? Нет ли в нем отсутствия человека, а признаков лишь, хоть отбавляй?
       Слижет губами нетрезвыми лепесток устаревшую пыль ста дорог и ослепнет от ужаса праведных междометий. Так слепнет отверженно истина, на которую уж и сверху-то до низу, видимо, наплевать.
Всюду пробоины, рытвины и ушибленные ухабы сердец, опустошенные они, пьяные и дурные, пришлого или прошлого убоясь, прячутся во глубинах настоек граненого во всех смыслах стакана.
История не вершится, потому что давно уже обрела покой, а вот время ее возрождается и плодит эту плазму иллюзии снова, что бы во плоти ее кажется жить, кажется умирая.

И стая лицами тесна,
Что наваждение немое,
Пустое, тяжкое, чужое -
Во многожды умножена.
       
В полоумной игре нету цифры один, нету сталобыть начинания.
Что бы жить надо пить влагу мокрой.
Что бы жить надо пристально на привычное налегать, но и помня себя, и вникая во всякое изменение на пути.
Путь не догма, но идти его надо так, что бы старое не волочь, да и новое не напяливать, ибо сослепу, потеряв отрезвление, можно пьяно идти, забываясь зависимо.
Что же делать? Идти напролом, невозможное выбирая или посуху добираться до отмели, а потом в глубину?
Как сказать, что тут лучшее из неволи неволь.
Многое не понять. Путаное смеется натруженно. Подождать...!!!

Призрачная эпоха дел и памяти жить. Она живет и мучается в нас, а мы попросту умираем от этого, не имея от этого избавления никогда.
Не может мир живой умереть, даже, если ему этого очень захочется. И зачем же тогда ничего свое живем, тем ничем и не брезгуя?
Вот она - зыбь на пустой волне, вот она старая ось проблемы, на которую мир нанизан. Любить себя - обидная, вредная мука, но и тщетная сласть. Липкая сеть пастуха тут как тут. Вот тебе и смирение, вот тебе и позоры суетного греха, - «на!» - прищуришься, да попоробуешь.
Неказистое детище юмора - мир. Ныне власть распирает его изнутра. Речь течет, как река, но руками не трожь - ее быстро течение. И ступить в нее некому, потому лишь, что и мир стал похожь на нее.
Вот и мысль, возглавляя модель постоялой словесности, возжелала испить не ту мудрость. Глубин не видать, все гонимо течением разве что жажды.
Стыд и прибрежье притворное - мы и наши желания - плот шаткий из бревен забытого равновесия. Но иссохнет рутина, - «что же тогда?» - засуха перемножит мгновения пустоты и затейница-мысль разболтает незрячему человеку сухую, отжатого бытия, постную правду?
Да, конечно, казалось бы просто: ответы есть, я понимаю их смысл, глубину начинания и ответственность, на которую надо ступить. Но отважиться на такое простое, казалось бы, дело, отчего так не просто?
       
Стелется ползкое пламя огня.
Я не вижу - оно меня видит.
Наблюдая горит, замирая остынет.
И лишь след на ладони его уголька,
Намекая, во тьме моей сгинет.

Не старая еще струна, а эхо чуткое у сердца.
       
И ветру брошенное где-то,
Летит неведомо судьбе,
От края взорванного света,
Письмо, гонимое к себе... .