он был тонок и легок

Он был тонок и легок – почти невесом. Не невесомостью перышка, но невесомостью маленького деревянного манекена, у которого локти и колени – четыре шарика. Руки то и дело взлетали, жестикулируя, вверх, при этом прямая, красивая спина оставалась гордо-неподвижной. Походка мима, осанка танцора, руки актера и глаза поэта. В нем – скорость, вдохновение, слова, движения – еле поспевали друг за другом, лишь к глубокой ночи, а чаще и вовсе только под утро укладываясь все вместе на кровать или маленький диванчик в его комнатке в театре.
Острые пальцы часто хватали мою руку, тут же становившуюся как-то неправдоподобно объемной. Они будто врезались в нее, в такт перебирая мои пальцы или постукивая по внутренней части ладони. Такт тут же выходил в мелодию и слова: он начинал петь, достаточно громко и совершенно не фальшивя. Часто это были украинские песни.
Сидя в комнатке, перебирая мои пальцы, его глаза ненадолго застывали то на мне, то на чем-то, что обитало в его голове и было неподвластно ни догадки, ни разгадки. Может, это были стихи. Может, какой-то прибор на сцене, установленный наспех и требующий демонтажа. Только в одном случае я могла знать наверняка его мысли: думая о брате или маме, он переходил на украинский; и тогда я тоже начинала говорить на его родном языке, всегда улыбаясь любимому произношению.
Из театральной комнатки он выходил редко – работа требовала постоянного присутствия при отсутствии работы, как таковой. И я сама приходила к нему. Он вставал, помогал снять пальто. Потом садился обратно за стол, а я – на диванчик. Диванчик оказывался совсем в темноте - горела только лампа на столе - и не знаю, всегда ли он замечал мое присутствие, но почему-то отсутствие меня его всегда тревожило: часто звонил, спрашивая, приду ли я сегодня, и не получив утвердительного ответа, перезванивал, словно забывая, через час или два.
И я неизменно приходила. В театр, в эту комнатку перед залом, на маленький диванчик.