Бессонница

За окном март. Ещё снег.

- У Вас бронхит и воспаление лёгких, - равнодушным голосом говорит участковый врач местной поликлиники в синем теплом плаще, из-под которого выпорхнул белый халат, и нервно рисует на жёлтом бланке вереницу пляшущих человечков.

- Не может у меня быть воспаления никаких лёгких, - успеваю подумать я между частыми приступами кашля, - вчера лёгких не было совсем, а сегодня они совсем не лёгкие, а очень даже тяжёлые.

Врач оставляет на столе стопку рецептов и, отчетливо шаркая по паркету подошвами мокрых ботинок, идёт коридором к входной двери навстречу выкатившемуся из кухни звону разбитых тарелок. Кот, с вечера предоставленный самому себе, бьет в голодные литавры – перекатывает по полу пустые блюдца.

Набухшая голова проваливается в дребезжание посуды и, широко открыв рот, выныривает из стакана с какой-то отвратительной тёмной микстурой. Рядом с рецептами за столом развалилось зеркало, пьет кофе неторопливо. За зеркалом, в углу, стоит тёмное старое кресло. Когда-то в нем за чашкой сидела бабушка. Потом кресло задвинули в угол, и сейчас в нем никого, только старые журналы.

По ту сторону зеркала сумасшедшее лето.

Очень тёплое лето. Ветра совсем нет. Вечернее солнце сваливается за покатые крыши высоких домов на тихие бульвары.

Странно, раньше в моих снах никогда настолько отчётливо не представлялось ни время суток, ни время года, тем более погода. А тут - как наяву.

Бред, - думаю я, - точно бред. Горячечный бред.

В дальней аллее Сретенского бульвара плывут две тоненькие фигурки. Не знаю, откуда, но я знаю, что рядом с уже знакомой солнечной улыбкой плыву именно я. Я, и никто другой. Непривычно видеть себя со стороны. Да ещё без тёплого шарфа на шее, только что повязанного доктором после того, как он настырно, ручкой вперёд вталкивал мне в рот столовую ложку, с какой-то особой озлобленностью давил на язык, подозрительно заглядывал в горло и, как в первом классе, беспрекословно требовал произнести: - А-А-А-А-Ааааа..

- А-А-А-А-Ааааа.., - говорю я, показывая белый язык.

Глаза сами собой закрываются под мерное жужжание компьютера.

Старый монитор, трижды присвистнув, выдавил на поверхность выпуклой линзы стайку тропических рыбок. Пёстрые лоскутки множатся, заполняют все пространство и, затрепетав треугольниками плавников, вдруг вылетают в испуге за жесткие границы аквариума. Опустившись в кресло, улиткой свернувшееся в углу, лупоглазые начинают листать подшивки старых журналов «Огонёк», где на последних страницах, заполненных мелким бисером бабушкиных букв, крестятся черно-белые кроссворды.

Мы идём по бульвару. На девушке светлые джинсы и синяя кофточка. Над кофточкой только глаза. Глаза моей давнишней и прекрасной собеседницы, приходившей ко мне под утро в моих обрывочных снах уже несколько недель подряд. Серые глаза с янтарной бусинкой. И больше ничего. Она держит меня под руку, а я что-то все говорю, говорю, говорю. Рассказываю, рассказываю про все, что вокруг, не переставая, словно боюсь, что сон растает и все просочится между камешками мелкого гравия бульварной дорожки. Исчезнет вместе с девушкой, которая сегодня, вдруг, пришла не во сне, а словно наяву. С теплом рук, с запахом волос, с необыкновенным, проникающим до последнего слухового нерва, живым голосом.
Кот, зацепившись за подлокотник кресла, неловко столкнул со стола на пол второй том энциклопедии Брема «Жизнь животных». Испугался и спрятался на подоконнике за тяжёлой гардиной.

Из-под обложки выскользнуло стадо пятнистых антилоп и покатилось с топотом под старый комод. Там паутина, в которой запутался мой старый резиновый мяч. Антилопы скачут по нему, как по земному шару, и скрываются на обратной стороне маленькой планеты.

- Вот, смотри, - повернув голову направо, показываю я, - там, где сейчас вывеска модной студии красоты «Парижские тайны», была старая чебуречная, её держали два брата грузина, оба лет шестидесяти и оба толстые, наверно, сами любили попробовать своей стряпни. Мы с друзьями, после парной в Сандунах, заходили туда по вторникам перекусить парочкой чебуреков и выпить по стакану недорого портвейна.
Она кивнула и, улыбаясь, посмотрела на меня. Не заметив рытвины на дорожке, покачнулась, и я взял её под руку. Под рукой тепло.
- А вот доходный дом страхового общества «Россия», очень роскошный дом, его построили в 1902 году. Там до сих пор настоящие камины, цветные витражи в окнах и литые чугунные решётки на перилах лестниц в подъездах.
Аллея на Сретенском бульваре усыпана мелким красным гравием. Девушка иногда оступается, приходится, ах, как я мечтал об этом, поддерживать ее под локоть.
- А слева ведомственная гостиница какого-то упразднённого министерства. Здание построил известный архитектор-конструктивист, - забыл, как его звали, и я на ходу сочиняю фамилию. - А теперь в первом этаже дома разместился роскошный магазин «Брюссельские штучки».

Девушка снова оступается, и, прижимаясь ко мне, замечает, как я волнуюсь. И снова улыбается, и уже почти не слушает того, что я сбивчиво рассказываю.
- А в переулках слева кафе «Сиреневые сумерки», - показываю я, - раньше в нем обитала свойская компашка; выпить в удовольствие, стихи почитать, послушать тихий джаз. Теперь там уже никто не собирается. Вместо удобных диванов понаставили строгих стульев, завели китайскую кухню и пригласили модного ди-джея, да и название новое никак не запоминается. Правда, иногда захожу ещё туда выпить рюмку коньяку, скорее, по привычке.
Девушка наклоняется вперёд, чтобы заглянуть в переулок, я вижу, как переливается-переливается волнами прямо у меня перед глазами солнце в её золотой гриве. Держать под руку становится неловко, я обнимаю её за плечи. Она улыбается и совсем ни капельки не отстраняется.

На мониторе слева внизу, рядом с корзиной, задрожал красно-белый значок «Opera». «О» растет, пузырится по всему экрану, из сердцевины красного овала выползает сеть запутанного трубопровода. Червяки множатся, вереницей перетекают через стол. Cамый яркий, пятнистый, похожий на угря, ухватив замешкавшуюся мышь «Logitech», исчезает, съеживаясь в левом углу экрана, по дороге зашвырнув мышь в корзину.

У меня вдруг поплыло в голове, и я уже забываю рассказать про «Главпочтампт» и бывшее здание ВХУТЕМАСа, где преподавали Машков, Кончаловский и Куприн, памятник Грибоедову. Оставляю это на «потом». Мне очень тепло обнимать её за плечи и совсем не хочется отрываться. Мне почему-то кажется, что мы сюда ещё вернемся, и я не боюсь упустить ничего из того, что вокруг. Ничего, кроме неё.

Из глубины монитора вылетают два круглых матовых глаза, два белых шара и тысяча шестерёнок, тысяча зубов белобокой акулы. Поверхность воды на стекле монитора расплывается колышущейся простыней и медленно сползает вниз. Зубы, вырвавшись из лабиринта компьютерных дебрей, щёлкают рядом с рукой, заснувшей на клавиатуре, брызгами разлетаются по столу и, потрескивая, осыпаются светящейся разноцветной дробью, отстукивая ритм кубинского танца по паркету. Вода хлюпает и упругой ртутью втягивается назад.

Мы долго ждем зелёный светофор на перекрёстке у «Главпочтампта». Мимо несутся машины. Много машин, они всегда едут очень быстро и никогда не уступают дорогу пешеходам, даже когда горит зелёный огонёк светофора.
В глубине аллеи Чистопрудного бульвара видны две белые статуи. На самом деле там нет никаких статуй, кроме памятника, у которого мы стоим, - я это точно знаю. Рядом цветочные ларьки. Я выбираю диковинный жёлтый бутон на длинном стебле, не похожий ни на какой другой, названия которых еще помню. Девушка с серыми глазами протягивает руку навстречу махровому комочку. Цветок на секунду становится белым и улетает вдоль дорожки. Белые статуи на фоне зелёных листьев на деревьях становятся светлым прозрачным воздухом, колышутся и медленно повисают посреди аллеи. Постаменты под ними осыпаются, статуи плывут, и мы уже не смотрим на них издалека, а на самом деле это мы сами и плывем, плывем, плывем над бульваром. Я держу её за руку и очень хочу обнять.

Глаза открываются.

За окном фонарь длинной лианой закручивается вокруг шеи спокойного, как жираф, столба. На шее нашлёпаны подпалённые больничные полотенца. Овал света от фонаря нервно крутит на стене дома напротив восьмёрку бесконечности. Мокрые тени тонут в омуте двух её петель. Столб еще с зимы голоден. Слепит металлическими блюдцами, наклоняется к окну, заглядывает мне в слезящиеся глаза. Я ощущаю сквозь полуприкрытые веки его хищный прищур. Скрученный жгут стремительно расплетается и швыряет фонарь в мою форточку. Проснувшийся жираф, вытянув шею, принимается вылизывать змеиным языком тёмное покрывало ночи среди последних звёзд.

Мы летим боковой аллеей, иногда цепляясь за шляпы на головах прогуливающихся по бульвару людей. Впереди, на фоне белых колон «Коллизея», летняя эстрада, очень похожая на ракушку из южных морей. На самом деле площадки давно уже нет - лет пятнадцать назад её разобрали и теперь на её месте устроили красивые фонтаны в виде разноцветных рыб и птиц. На эстраде стоит огромных размеров, высотой в окружающие нас старые липы, саксофон. На саксофоне повязана белая концертная бабочка.

Мы медленно опускаемся на эстраду.

Люди вокруг исчезают, рядом никого, и девушка читает только для меня:

Море острит плавник свой рыбий.
Гибель
несут ненасытные волны –
больно
терять тебя снова и снова,
крово-
точИть, застегнувшись на все застежки,
кошкой
гулять самой по себе, лакать синеву из блюдца…
Бьются
рыбы в пернатой воде, сбиваются в стаи…
врас-т-а-ю-т
медленно так …и так неумело в прохладу,
взглядом
солнце срывают на дно –
темно…
Закрыть глаза. Дотянуться с тобой до лета –
к свету!

Я вспоминаю, что именно это стихотворение было первым, написанным для меня за долгое время нашего знакомства в снах.

Девушка уже не улыбается, а смотрит на меня и с какой-то особенной интонацией сосредоточенно произносит:

- Но т-а-к-н-е-б-ы-в-а-е-т!

На минуту прерывается, а потом чуть тише продолжает читать:

Трамваи
увозят: тебя – домой, меня — в тридевятую сторону,
к городу N,
где каждый третий безумен – забыт меж вещей, не нашедших ни в ком ночлега.
Снега
там на улицах столько, что можно,
встав на цыпочки, клён целовать в макушку,
слушать
как душам тесно в сетях рыболова.
Слово
выходит на сушу. Меняет обличье –
на птичье.
Про-ступает. Становится речью:
- Здравствуй! – говорю тебе.
С каждой встречей
погружаясь всё глубже… приближаясь всё ближе и ближе…

И уже совсем тихо, словно не веря самой себе:

пока море меж нами
последнюю
точку
не слижет

Она произносит последнюю строчку и уже не улыбается, и говорит:

- Я, не Маргарита, я Мурка!

Я держу её за руку и боюсь, что она улетит. Улетит навсегда. А над нами в насмешливом изгибе склонился сверкающий саксофон, только вместо белой бабочки под мундштуком на длинной шее повязан жёлтый цветок, который я выбирал несколько минут назад у говорливой продавщицы.

Шнур от наушников зашевелился, вплетаясь все туже и туже в завитки перламутровой ракушки. Раковина, привезённая знакомыми с Карибов, лежит под абажуром настольной лампы и выдыхает запах незнакомых духов и чужого моря. Ракушке хочется перестать быть, приплюснутым к одному насиженному месту, моллюском, она ползет, перебирая створками, подтягиваясь за гибкие стебли водорослей к подоконнику.


Меня будит удушливый кашель. В груди захрипело. Я приоткрываю глаза и замечаю, как в погасшем мониторе отражается люстра. То по очереди, то в разных сочетаниях вспыхивают буквами безгласные плафоны, почему-то всегда согласными, без гласных, страшновато, хотя бы одна загорелась, хотя бы одна соединила отрывистые звуки. Пусть бы они превратились даже в окрики или рычание раненого зверя, думаю я.

А вчера вдруг стали сниться целые слова, и даже коротенькие предложения:
- За окном март, пока снег.

Я уже давно забыл включать и выключать свет, сразу к компьютеру, потом бросил включать компьютер, впрочем, через пару дней вставать тоже перестал, только на кухню, к холодильнику.

В темноте обжёгся чаем, потерял правый тапочек и даже курю меньше.

Маленькие перламутровые гуппи потащили с экрана значок Recycle к люстре и стали поливать из неё светлячков в плафонах. Лишь назойливые часы в углу экрана неугомонно меняют цифры, напоминая о времени.
С полки падает третий том Брема с пожелтевшими листами. Книга открывается на 46-ой странице, я знаю - это знак, наспех просматриваю страницу.

Со страниц посыпались маленькие жирафы в лоскутных покрывалах. Рыбки мелко-мелко захлопали выпученными глазами, и суматошные колибри зигзагами полетели к двери на звук бьющихся хрустальных стаканчиков дверного звонка.

Мы в лодке посреди Чистопрудного бульвара. Я за вёслами, девушка с золотой гривой сидит напротив и улыбается. Я каким-то странным чужим голосом читаю:

Мне стали странно сниться сны…

Мы подплываем к лебединому домику посреди пруда. Там никого нет.

Вплывают мягким серпантином
В промозглую оседлость зим,
Не замечая постовых
Тяжёлых призрачных гардин.

Девушка говорит:
- Твои стихи хорошо слушать, когда их читают вслух.

Нездешний ветер –
Здравствуй, что ли –
Уложит мягко на подушку
ромашек ворох.

Я никогда не знал этого стихотворения наизусть и, странно, во сне вспомнил его полностью, до последней паузы, до точки.

А вверху
С прозрачных лёгких облаков
Свисает пятками босыми
Повеса-дождь -
Слепой и тёплый.

Я читаю, а прозрачный ветер уносит наши одежды.

И начинаются стихи.
Я отпускаю их с руки
К вечерним птицам.

Я смотрю на неё. Девушку с серебряными глазами это немного смущает, но она опять улыбается, и я снова очень волнуюсь.

Мне бы небо
Одно на нас двоих с тобой.

В голосе возникает непривычная дрожь. Я неловко цепляю веслом воду, и на неё попадают брызги. Они скатываются с головы на плечи, скользят вниз и стекают на дно лодки.

И череду ночей беспечных
В которых странны имена,
как обветшавшие обновки.

Мне так хочется до неё дотронуться.
Я наклоняюсь, и осторожно повторяю рукой дорожки капель воды, и очень боюсь, что она меня оттолкнет.

И все вчерашние слова
Так не нужны,
И так неловки.

Она не оттолкнула, встала, наклонилась ко мне и вдруг поцеловала.

Стоя в лодке, заканчиваю читать последнюю строчку:

Мне стали странно сниться сны.

Пока я читал, с нас ветром уносило одежды, по лоскуточку, как листья, по ниточке, они улетали к деревьям вокруг пруда и повисали вдоль ветвей и стволов, срывались и летели дальше, скрываясь за белыми колоннами «Современника».

В этот момент с берега закричали люди и стали показывать на нас руками. Девушка повернулась и посмотрела в их сторону.

Я обнял её:
- Не бойся ничего.

Она прижалась ко мне, запрокинула голову вверх, заглядывая через своё плечо мне в глаза:
- Я и не боюсь, это обычные кошки, они совсем не сердитые.

Люди на берегу и в самом деле стали превращаться в кошек и понеслись по дорожкам изогнутых аллей в разные стороны, крича ещё громче.

Кот загнал рыбий глаз под книжный шкаф, распугал стаи кенгуру и улёгся в кресле. Смотрит на меня, прищурившись, урчит, ждёт. Одному спать ему холодно.
Скоро за окном настанет лето. А пока ещё ранняя весна, и за окнами виден потемневший снег на крышах.

У моей кровати стоит доктор, пробует ладонью лоб.
- Да, уважаемый, воспаление лёгких Вас миновало, ещё пару деньков и от бронхита не останется и следа, - медленно, с расстановкой говорит он, пакуя стетоскоп и коротенькие обрывки фраз в свой саквояж, где среди пузырьков и каких-то других предметов я заприметил маленький зелёный листик клёна.
- Поменьше сидите за компьютером и - на бульвары. На бульвары! - уже в дверях бурчит доктор.
Кот из огромного, обшитого старомодным плюшем кресла перебрался ко мне на диван и, наконец-то, заснул.
Мне нравится, как он довольно мурлычет, когда засыпает.

Никак не закончится затянувшаяся в этом году зима, - думаю я, глядя в окно.

На улице все ещё март. Пока снег. За окнами видны потемневшие мокрые крыши.

А совсем скоро настанет лето, от меня сбежит надоевший до одури бронхит, и я повешу на стену старое зеркало. В нем будет отражаться вся моя повеселевшая комната.
И только тёплое бабушкино кресло, застрявшее в углу, теперь всегда будет смотреться в него пустотой.




Оригинал стихотворения: http://www.stihi.ru/2009/02/06/4505, Миронова Елена.
Оригинал стихотворения: http://www.proza.ru/2008/03/04/381, Борис Бельский.