мемуары

Было уже за полночь, Лешка тщетно перебирал струны, никак не получалось найти последний аккорд. Соседи давно смирились с его привычкой играть по ночам, с его ужасной привычкой для картонного общежития. За это к нему приходили в любое время суток на консультацию. Он расспрашивал, осматривал, перкутировал, пальпировал, выслушивал и прописывал жаропонижающее или что-нибудь от давления, когда это было необходимо. Надо отдать должное, делал он это абсолютно честно и бесплатно, ну разве что иногда по ночам врубал гитару через усилитель.
Вот и этой ночью красавица его не отпустила. В его руках она расцветала пышной гармонией, множилась звуками и дрожала от бешеной страсти. Он ее обожал, и она знала это. Но даже она не всегда могла понять его, как сейчас, например. Он терзал ее «серебряные нервы» уже 5-ый час подряд и никак не мог найти последний аккорд для новой песни.
Лешкины руки были произведением искусства: теплые чуткие пальцы совсем без мозолей на подушечках были словно выточены в ювелирной мастерской самого Бога, круглые мягкие ладони внушали безоговорочное доверие тому, кто в них оказывался, пусть даже ненадолго, изгиб лучезапястного сустава чем-то напоминал изгиб талии его единственной «любовницы»-гитары… и они были похожи, как настоящая влюбленная пара… как муж и жена, прожившие вместе достаточно долго.
Я оказалась в этих руках совершенно случайно, летом, в колхозе, на сборе урожая… Если бы не они, лежала бы, месяца два точно, в каком-нибудь травматологическом отделении районной больницы. Лешкины руки оказались очень кстати протянутыми мне в момент «сползания» с кузова грузовика, набитого доверху мешками с морковкой. Тогда я еще и не подозревала, что стану его… Но об этом, пожалуй, позже.
Звуки становились все громче, истерия новой мелодии плотно засела в мозгах, постепенно оформилась гармония, появилась некая последовательность в развитии. Но чего-то не хватало. У него было все: был слух, был талант, был драйв, была любовь… но что-то… какая-то мелкая деталь не давала спокойно выспаться вот уже третьи сутки. Не хватало, похоже, одного единственного аккорда, может быть одной единственной ноты, но в то же время, не было гарантий, что та самая нота спасет его от дальнейших поисков. «Бзяк»… третья струна за сутки… больно полоснуло по пальцу и кровь запачкала деку. Он встал, пошатываясь от недосыпа, побрел в ванную, достал бинт из аптечки и, смыв водой красные потеки, быстро замотал безымянный палец. В голове продолжали стучать звуки… Текста еще не было, но Лешка знал, он скоро «родит»… родит песню для нее.
За окном город приобретал едва различимые очертания, эдакий эскиз для будущей картины. Лешка всегда снимал квартиру где-нибудь наверху… на сопке… куда вели несколько десятков ступенек… там было дешевле. Из его окна я любила смотреть на чаек, что сидели на проводах, высматривая очередную помойку. Он не понимал мою страсть к этим птицам, к этим бездомным, вечно голодным, вечно грязным птицам, которые кричали так, будто наступал конец света. Когда он хотел обидеть человека, назвать его подлым, жадным и беспринципным, он называл его «чайкой». Но я не обижалась. Лешка не любил мой ветреный город, не любил моих чаек, не любил мое утро… но у нас с ним была одна общая любовь, и ее хватало нам обоим.
Но все же, мне иногда хотелось уснуть рядом с ним, зарыться под мышку и тихо сопеть от счастья, дышать его телом, греться его теплом, думать его мыслями, петь его голосом… мне так хотелось стать с ним единым целым… но целым он мог быть только со своей гитарой, так что мне пришлось их дополнять. Так я стала его… вторым голосом. Я творила для него секунды, терции, кварты, квинты, сексты, септимы, октавы… слышала его следующий звук и… вздох, пауза и… снова музыка. Мой голос был его соло, мой голос был его эхо, мой голос раскрашивал его голос. Однако ноту мы так и не нашли, но продолжали искать, теперь уже вдвоем.
Мимо него со свистом проносились поклонницы. Ну разве могли мужественные руки, чеховская бородка, гитара за плечом и ковбойские сапоги оставить равнодушными девочек-первокурсниц. Кто-то задерживался чуть дольше остальных, кто-то исчезал едва прикоснувшись. С ним было нелегко, я это знала, да и он меня не выгонял, не смотря на все мои безголовые выходки. Рядом со мной тоже появлялись какие-то люди, но очень быстро исчезали – у меня не было для них времени. А когда было… после парочки таких свиданий я вваливалась в его скворечник на самой высокой сопке совершенно обессилившей, обесцветившейся, дохлой, грязной, голодной чайкой… Он откармливал меня холостяцкими бутербродами, отпаивал кофе, убаюкивал песнями и укрывал своим любимым пледом, а после… на «помойку» больше не пускал.
Песни сыпались с нас как перезревшая черешня с веток. Мы просто не успевали их запоминать. Это был своеобразный диалог двух, на самом деле, очень одиноких людей, которых никто… никогда… не слушал. Мы рассказали друг другу самое важное, мы готовы были слушать… и, какое же это блаженство, мы СЛЫШАЛИ друг друга! И в какой-то момент даже стало казаться, что мы нашли ее, ту самую волшебную ноту, мы действительно нашли себя друг в друге…
Зал умер от предвкушения… еще пара аккордов, и вступаем. Из мониторов полился голос, наш голос… один на двоих. Он с удивительной способностью проникал в каждый уголок огромного конференц-зала гостиницы, просачивался сквозь щели и за кулисы. Все, чего он достигал, замирало, замолкало и устремляло взор в нашу сторону. Вдруг голос расслоился на два и зазвучала любимая терция, переливаясь разноцветными гранями, потом вдруг исчезла ее нижняя грань, и проявился чистый холодный высокий стонущий звук. Зал продолжал умирать. Они сидели в креслах, боясь шевельнуться, боясь спугнуть дикую птицу, и птица продолжала петь, выводя связками в воздухе гроздья волшебных нот. Когда струны, слушаясь его пальцев, содрогнулись последний раз, сидящие в креслах словно опомнились, пытаясь расшевелить затекшие конечности, они повскакивали со своих мест и стали судорожно лупить в ладони. Именно тогда мы окончательно поняли, что нашли ее… мы все-таки нашли ее!
Но тут появились они: черноволосая кареглазая бестия с белой кожей, яркими губами, скальпелем вместо ногтя и рыжий веснушчатый мальчик с безумно голубыми глазами и теплой, как летний морской песок, улыбкой. Я утонула в этом песке, а Лешкино сердце было бессовестно вскрыто «инфицированным» ею скальпелем… Думаю, эти двое тогда сговорились… Агония наших с ним песен зафиксирована на блестящем пластиковом диске, а дует под конец существования получил очень незамысловатое, но весьма символичное название… «Легенда».