Лидия Григорьева, Сумасшедший садовник, стихи, М

ПРЕКРАСНАЯ ЧУЖБИНА
       
       
 



       АНГЕЛ ПРЕДСТОЯЩИЙ

Писано было - да видно утрачено,
сдобрено ложью.
Призваны, названы или назначены
Ангелы Божьи?

Чем представления переиначены -
чаяньем, мщеньем?
Были ль небесные силы истрачены
по назначенью?

Жить на просторах российских обучены
без упоений,
мы словно нить на основу накручены
тайных сомнений.

Что было явлено, что обозначено
знаком воздушным?
Знать не дано никому, а тем паче нам -
овцам ослушным.


12.01.97

 
       ***

Если я рыба, то придонная,
роющая тину бытия.
Если же я птица - то бездомная,
а иначе я - это не я...

Если я букашка насекомая,
то меня приметить нелегко.
Если бабочка, прилежно невесомая,
то меня заносит ой как далеко.

Если я не помню роду-племени
и коверкаю житье-бытье,
значит потерялась я во времени
и пространство обживаю - не свое.


21.10.97
       Лондон
       
КРАСНОЕ МОРЕ

Я видела подводный Божий мир!
В коралловых садах гуляли рыбы,
похожие на бабочек и птиц. И рыба-Ангел
сияла оперением меж них. Не верилось,
что это может быть со мной при жизни,
а после смерти я не заслужила
воочию - в упор - увидеть рай...
Сквозь толщу вод струился свет небесный.
Бродячий целлофановый пакет
за рифы зацепился - и свисал,
светился, как неоновая рыбка:
паломник вечности - нетленный негодяй!

Толпа прекрасных рыб перетекала.
под сводами, под кронами кораллов,
из сада в сад струилась и текла,
и множилась, и становилась гуще.
В морских мирах,
в подводных райских кущах
плыла ли я - пылала ли в бреду?

"Сегодня много Ангелов в саду..."

       
20-30 марта 1997 г.
Синай-Лондон

       


       ГЕКЗАМЕТР


О том, как месишь жизнь, не покладая рук,
как вертишь жернова, недолею умучен,
гекзаметром скажи - тяжелым, как сундук,
как ветра долгий вой, как трубный глас – тягучим


7.03.97

 


       ГОРОД НА ВЕРБЛЮЖЬЕМ КОВРЕ

Я хочу знать, куда она идет,
кому и чему на потребу?
Ведь эта лестница никуда не ведет -
разве что к небу...

Ведь эта улица явно ведет в тупик,
но она спешит под сенью покрывала.
Что ей пригрезилось в этот миг -
на что она уповала?

Я хочу знать, что это за дом,
куда нужно по такой жаре влачиться.
Эта странная странница - в городе пустом,
древнем, как библейская страница.

Мне хотелось бы знать, кто строил, окучивал города,
побиваемые затем голодом, мором и градом.
Неужели же - бедуин и беда,
как в словаре на моем языке - толкутся рядом?

Вот ее тень упала на белую от зноя каменную плиту.
Я хочу знать, что ее заставило ссутулиться и согнуться.
Не может же она, в самом деле, лелеять мечту -
уйти и никогда не вернуться.

И если песчаные стены ее теснят,
то выход из города только один - в пустыню.
А еще мне хотелось бы перехватить ее взгляд:
не могут ее глаза оказаться пустыми.

Каменный город - песчаный свет - охра и терракот,
макет миража в полуденном зное, на самом краю обрыва.
       
Отчего же мне кажется, что тут больше никто не живет -
как после взрыва...

Я хочу знать, отчего верблюжий этот ковер,
вытканный бедуином Тариком вручную,
свое плоскостное пространство в будущее простер,
в реальность немыслимую - иную.

       4.11.97

 
       СОН В СИНАЙСКОЙ ПУСТЫНЕ
       
       Р.Б.

Спи.
Покрывалом Синайской пустыни и небом,
взметнувшимся над головою -
укрою.

Спи.
Звездный путь гипнотических диких гусей
над тобою восстал -
ты устал.

Спи.
Ветер звездное просо так густо и пряно
над нами просеял -
у горы Моисея.

Спи.
Головой на восток, ну а ноги туда,
где горит бедуинский костер -
ты простер.

Спи.
Ведь английская поздняя ночь не напрасно
бела и туманна,
как небесная манна.

Спи.
Там, где сон тебя тяжкий
железной узорной уздою взнуздал -
ты устал.

Спи.
Распластавшись от моря до моря, в пустыне,
и как рукавицу за пояс -
заткнув мегаполис.

Спи.
Мой избранник.
Спи, межзвездный скиталец и странник.
Пусть очнется душа на рассвете
в монастырской мечети .

март - октябрь 1997 г.
Синай-Лондон



1. Древнетюркское название Млечного пути.
2. Мечеть внутри православного монастыря св.Екатерины на Синайском полуострове.

 

       
       СИНАЙ

Ежели даже кошка может в пустыне выжить,
значит из пустоты можно надежду выжать,
искру из тьмы извлечь –
       даром, что грунт бесплоден, -
можно из камня испечь
       сладкий кулич Господен.

15 марта 1997 г.
Синай
 


       ***

Последнюю ветку на дереве жизни
       обломят не наши ли дети?
Не наши ли внуки подошвой сотрут в порошок незабудку последнюю
и не заметят?
Уж Ангелам трудно дышатьот озоновой астмы
в гутаперчевых льдах Антарктиды,
как будто мы счеты сводили с той
       силой вселенской, что нас породила, и – квиты.

15 февраля 1997 г.
       Сретенье

       ***


       Verde que te quero verde...
       
       Ф. Г. Лорка
       Было иное слово, словно сквозная рана.
Двадцать четыре раза взбрызнул затвор нагана.
И опалили нёбо диким огнем словесным
двадцать четыре неба, двадцать четыре бездны.

Истина в чистом поле - горю равновелика:
двадцать четыре боли - двадцать четыре крика.

Зря подчинялся слепо гулким словам напрасным -
был голубым, как небо или как бездна - красным.

Полнилось тихим слухом - взвеялось злым посевом:
бычьим пахнуло духом, львиным дохнуло зевом.

Так и ловила фраза - время - дырявым бреднем
двадцать четыре раза - каждый и был последним.

11.08.97



СОН ОБ ИСПАНИИ
       
Испания – лишь черное на желтом.
А также то, что всяк – свояк – нашел там:
допустим, бычью кровь, свернувшуюся ртутно,
случайную любовь, сверкнувшую беспутно,
иль стихотворный плач периода распада
и сон, бегущий вскачь... Не греза ли- Гренада?
Литературный фон, вотще в душе носимый.
Автомобильный гон опасней, чем лосиный:
за горсточку пессет - висеть шарами в лузе,
запойно оглазеть просторы Андалузьи.
В духовные отцы возвесть певца и хвата.

Как солнечны дворцы эпохи халифата!

Кто подлинник сличит с подтекстом дня и ночи?
Испания – перчит, рифмует и чесночит.
Жара вскипает всклень – и нет живого места.
Благословенна лень – божественна сиеста.
Ажурна тени суть. По золотому зною –
ужо тебе! – несут поднос с живой водою.

Сон ловят на блесну... Чернеют тени тминно,
Добавив в желтизну и сини - и кармина.

       6.12.98

 



 ВЕЙМАРСКИЕ СТРАСТИ

       "...О Шиллере, о славе, о любви."
       А.С. Пушкин
       
       Здесь гордый Гете почивал,
       безмерной славой утомленный.
       А что же Шиллер? Разве мал
       его талант непревзойденный?
       
Вам не понять, дорогой курфюрст,
малой одной детали:
мокнет под окнами дряхлый куст,
хмурятся дымные дали.

Я выбираю одно из двух:
кто-то из нас сфальшивил...
Знать я хотел бы из третьих рук:
как поживает Шиллер?

Ваш ли фальцет или мой баритон -
петь хорошо дуэтом...
Только скажите, все так же он
первым слывет поэтом?

Хоть и пою я, как пьяный лев -
Вам отказать не смею...
После всего покажу, осмелев,
дивную эту камею,

что из античных глубин извлекли.
Можно ее потрогать...
Снова, поверьте, я на мели:
канули деньги в пропасть.

Но на камею ушли гроши...
Древность - дворец творений!
Правда, что Шиллер живет в тиши?
Самолюбивый гений!

Эту балладу до дна не испить,
коль не извлечь примера...
Я не осмелился в землю зарыть
страсть коллекционера.

Так, как мы с Вами, споет не всяк...
Правда - мирами движет.
Правда, что Шиллер давно иссяк
и ничего не пишет?

Правда и то, что от злых годин
я изнутри обуглен.
Дымно и душно: опять камин
бурым топили углем.

Как бы осенняя морось и мразь
голоса нас не лишили.
Так что, прощайте... И все же, Князь,
как поживает Шиллер?

4.11.97

 
В МУЗЕЕ СКРЯБИНА

       На концерте пианиста Пола Барнса

Ноктюрн сперва уперся в потолок,
но пианист,
астральной сущностью влекомый,
из красного рояля звук извлек
прозрачный, как стакан
с водою родниковой.

Потом его рассек, как суфий,
пополам -
движением души
отточенным и верным.
Стеклянная вода струилась
по полам,
по улицам, полям
и оголенным нервам.

Казалось с высоты небесной
проистек,
и души напоил,
и - испарился вроде -
не звук, не музыка,
а болевой порог
всей сути бытия:
круговорот воды в природе.

12.05.97
Москва
       
 
ЛИОНСКИЙ ВОКЗАЛ


В гостях у маркиза Де Сада,
с Бастилией рядом - в гостях,
платан в униформе десанта
на чьих воцарился костях?

В сиреневой гари вокзала,
где время кипит без границ,
чья тень от меня ускользала
меж кожаных книжных страниц?

Сторонней судьбы заваруха
в глубоком клубилась углу.
История, злая старуха,
спала на вокзальном полу.

Оборвыша и нувориша
толпа уравняла в правах.
Жемчужные дали Парижа
истерлись, как кожа на швах.

И мнились ясней и жесточе
в истрепанной книге слова.
Да Красная Мельница ночи
крутила свои жернова.


9-17 октября
Кассис-Париж-Лондон

       


 
       МОСТ ВАТЕРЛОО
       
       
       Длинный, как поезд, сошел под откос
       мост Мирабо. Или Каменный мост?

Над Темзой мост течет на Южный берег
окаменевшей мощною струей.
Бегут авто по известковым венам,
как красные и белые тельца.
Фантазиям на тему нет конца...
Мост Мирабо и Каменный московский,
от зависти на цыпочки привстав,
глядят во все глаза. На континенте
им равных нет в литературной славе…
А там- над рыжей Темзой,
упрямо упираясь в берега,
бликует, как бегущая строка,
прославленный и твердый, как пучина,
бурлит, от горных вод неотличимо,
течет над Темзой -
и бежит в века.

А под мостом - темно и многотонно -
вода висит, как арка Веллингтона.

31.12.96
Лондон



       ЛЕТАЮЩИЙ ЧУЖАК*

Физически над миром вознесясь,
над Андами -
«конкорд» и кондор разом,
он горд собой, как тот поместный князь,
что пыжится,
вращая круглым глазом.

Кто этот некто? И куда летит?
Под ним не то Мадрас, не то Саратов.
Ворсистое пальто его толстит.
Он лысый - как последний император!

Он, может, проклят или окаян?
Он грохается вниз, как Ниагара.
Зачем присел на Тихий океан,
как буревестник или там - гагара?

Потомок, видишь, это Потомак.
И Белый дом, а чей - пока не ясно.
Таких мастей летающий чужак
в эфире попадается не часто.


1.01.97



*
 Посвящается поэту Алексею Аркадьевичу Бердникову- по его личной просьбе .
       






       ИСПУГ


Как получить из первых рук
прозрений благодать?
Нельзя вообразить испуг,
но можно испытать.

И как осмелиться, посметь,
незримое прозреть?
Нельзя свою представить смерть,
не умерев допредь.

       
3.03.97
 







       БЕЛЫЙ ВОЗДУХ ВАТИКАНА
       

Я помню белый воздух Ватикана
и коричневый воздух Рима.
Темно-золотой венецианский сумрак
и самоубийственную синеву лагуны.
Слово - Болонья - мне слышится
словно - болтунья, дуэнья...
Падуя ниспадает, как плащаница.
Разноцветная флора флорентийских соборов
расслаивается и троится...
Помню, как в Риме мы пили вино
на открытой веранде,
от звезды заслоняясь падучей -
накануне распада СССР -
рядом с виллой несчастного Дуче.

30.12.96

 
       И ДЫМ ОТЕЧЕСТВА …

Уж пять пополудни, а я не живу:
иссякли последние сроки.
По пояс войду в ножевую траву -
высокие сабли осоки.

Английский ли Тилфорд над речкою Вей
в тоске этой ярой повинен?
Зачем ни о чем не поет соловей
на этой прекрасной чужбине?

Зачем понапрасну я Бога гневлю
заботой пустых откровений.
Не пахнет жасмин в этом дивном краю!
И запаха нет у сирени.

Уж ночь подступает. На небе заря -
надежды последние крохи.
Иссякло ли время, что прожито зря
на фоне кровавой эпохи?

О том, что Отчизна развеяна в дым,
стенать довелось мне не слабо:
на ясной поляне, под дубом седым,
вблизи от английского паба...


июль 1992 г., Тилфорд -
10 января 1997 г., Лондон



       ***


Я не могу сказать: мне очень одиноко,
пока с небес следит за нами Божье око.
Как люди слезы льют,горюют и нищают,
пока дожди идут и пашни насыщают?


3.05.97



 

       ***


Как вести с Родины - черна сегодня ночь.
Как буря за окном - душа на части рвется,
не в силах осознать, что нечем ей помочь,
и что незнамо кто на слово отзовется.



       Москва
 
Пока обживалась я в городе этом старинном,
слезами душа обросла, как свеча стеарином.
Пока обжилась, угнездилась я в этой юдоли -
сын вырос. Отчизна распалась на атомы боли.



       ***


Я на ветру остудном стыну,
гнобит поклажа нажитая:
Москва, Москва, моя чужбина,
изжитая - необжитая.

декабрь 1996 г.

 
 
       ***


С тоской псковской, с тоской московской
по свету белому бродить.
С красой мирской, с красой заморской
пытаясь душу примирить.



       ***


Сей островной страны богатое убранство -
веками нажитое рукоделье.
Зачем свобода нам, и равенство, и братство,
когда так тяжелит в чужом миру похмелье.


       ***


В декабре даже розы цветут!
Зимний Лондон природу иначит...
Только ежик свернулся - и спит.
Только сердце проснулось - и плачет.



декабрь 1996 г.

 
       ***


Январь - не лучший месяц для любви:
и заморозки чувств и - заморозка...
Темно, как в проруби. И хоть в трубу труби -
не будет слышно даже отголоска.



       ***

А безначальность всех начал,
изложенная на иврите...
Конечность жизни - вот печаль.
А вы о чем мне говорите?



       ***
       
       Памяти С. Кузнецовой

Отчаянье твое - уже за Божьей гранью.
Испепелилась в прах зачем душа твоя?
Ведь так отрадно жить, согласно упованью:
земной предел не есть - граница бытия.



январь 1997 г.


 
       ***


Всю душу вынимает ветра свист!
Окрестный мрак клокочет и клубится.
В такую пору даже атеист
душою дрогнет - Бога убоится...



       ***


Боюсь сластьми житейскими прельститься
и не воздать за бывшее - добром.
Боюсь спугнуть сиятельную птицу,
голубку дикую - роскошную пером.



       ***


Как жизнь прожить без горестных помех,
докукой небеса не допекая?
Грех жаловаться. Жаловаться - грех.
Ведь это жизнь. Твоя. Какая никакая...


январь 1997 г.


 
       ***


Какую страну под собой погребла
войны воровской роковая невзгода!
И в банке стеклянной тогда зацвела
святая вода високосного года.



       Закрома Родины


Собрали урожай стрельбы -
давно полны подклетия...
А бомбы - дикие бобы
конца тысячелетия.



       Русский гербарий


Над Россией - солнце средостения...
Дикий киллер - это не растение.
В дикий клевер, на луга наброшенный,
упадет, дурной и отмороженный.


       
январь 1997 г.
 
       ***


Кто там мыкает горе весь день напролет?
Кто судьбе нарекает?
Одиночества нет, если птица поет -
словно Бог окликает...



       ***

Ту Родину, которая была,
как нищенку прогнали со двора.
А новая, незнамая пока,
как мягкий воск в руках временщика.



       ***

И даже в полной нищете,
в тщете недоумения,
найдете, если ищете -
отдушину для пения.


январь 1997 г.


 
       ***


Усну уставшая, притихшая...
Но в полночь, знобким снам вослед,
чеканное четверостишие
оттянет руку, как браслет.



       ***


Строка вплывает тихо, как ладья,
по воле Бога, по вине дождя...
И вдруг разверзнется такая глубина!
"Звездам числа нет, бездне дна..."



       ***


Когда в моей душе не шевелятся строки,
мне кажется - уже прошли земные сроки
и больше нет меня: уже душа не дышит...
Зачем я говорю, когда никто не слышит?


декабрь 1996 г.


 
       ***


Это подлинник, конечно,
если в пагоде стиха,
хоть и сумрачно, и млечно -
тихо светится строка.



       ***


Только горстка речи человечьей
нам в чужих краях перепадет.
Там, где Бродский - брода нет для речи,
есть над бездной каверзной - пролет.



       ***


Мне кажется, что больше не нужна
святая простота родного слова.
Прямая речь - о, как она нежна!
Извечна, безнадежна, бестолкова...


декабрь 1996 г.

       



       СОН О СЛОВЕ

Печалилась, что речь моя ясна,
что тайных Знаков нет - одни значки...
И вот приснились не стихи, а письмена:
крючки и точки,
точки и крючки...

То Слово явное, то чистое Число -
отрада тайная старинных словарей -
возвысилось, гордыней заросло:
пырей и пустошь,
пустошь и пырей...

Неясности и темные места,
как черный пал змеились и вились...
О чистой тайне белого листа
молись и помни,
помни и молись.


14.01.97

 
ПРИЧИНА МОЛЧАНИЯ

       1.
Загадка молчания долгого
осталась пока нерешенной.
Из леса осеннего, волглого,
я вышла с душой сокрушенной.

Гордыня моя окаянная
неужто навек усмирилась?
И слово еще несказанное
в притихшей душе отразилось.

       2.
Как бы ни жила я суетно -
все в сундук судьбы слагалось.
Красота неописуема!
Слишком поздно догадалась.

Много лишнего, поспешного,
пустозвонного скопилось.
Эта тварность мира внешнего
словно милость мне явилась.

Тишина легла на волглые
златоглавые вершины.
Божьим словом, Божьей волею
эти чудеса вершимы.

Уж не мню себя пророчицей
к словоблудию причастной.
Красотою мир упрочится -
описанью неподвластной!

22.11.96

 
       

       ***


Раздрызганную жизнь вести - и присмиреть.
Застыть, как вешний мир пред грозовою битвой,
в страстях своей души не обнажая впредь,
и обжигать ее - лишь страстною молитвой.


22.11.96

 

       
       ***


Что нужно нам двоим?
Какой для жизни повод?
В окне, взгляни, не Рим,
но тоже Вечный город.

Туманами пропах -
легендою нетленной...
Лежащий на холмах.
Простертый во вселенной.


5.12.96

 

       ДОМ


Я рада счастью молодому -
блажен моей судьбы итог!
Как будто ходит кто по дому,
легчайший издавая вздох.

Как в детстве скрипнет половица,
хоть в доме снова ни души.
Есть Дом - есть место, где молиться
так сладко в благостной тиши.

       
22.11.96

 

       ***


Над пропастью, открытой пастью
манящей - жму на тормоза,
как человек, причастный к счастью
смотрения во все глаза.



       ***


А если - касаемо слуха -
все счастье сюда подверстать:
достаточно филину ухать,
сороке весь день стрекотать.



       ***


А здесь не слышна городская оральня,
здесь лисы шустрят по двору!
В такой тишине пребывать аморально
на лондонском горном юру.


ноябрь 1996 г.




       ***


Увы, нам, милый! Как ни ерепенься -
ни англичане мы, ни европейцы.
Так одиноки - хоть сто верст скачи!
Мы и в Москве с тобой - не москвичи...



       Снег в Лондоне


Разлуку непомерную стерплю.
И поклянусь - и слово не нарушу:
когда я вижу снег, я Родину люблю -
прекрасную ее, измученную душу.



       ***

Выпали снега, потом истаяли,
обнажив скудеющую пажить.
Вяхири зимой летают стаями -
видно в одиночку им не выжить.


1.01.97



 
       ***



Как мало предсказаний не оплошных!
Никто не знает заданных путей:
от Северный Сияний заполошных
до евроэлектрических затей.

Кто эту даль всемирную пригубит?
Страсть к странствиям, всесильная, странна...
Кто видел тундру - Англию полюбит:
такая же зеленая страна.


22.01.97

 





       ***


Разве нету мне износу? Разве нету спасу?
Всюду перед самым носом закрывают кассу!
Сунусь в ранге словотворца в храм словотворенья -
там повсюду крохоборство и столпотворенье.
Только я слегка, негромко, стала тараторить -
кончилась моя путевка в этот санаторий!
Только зажила неплохо, сил не напрягая,
кончилась моя эпоха - началась другая...


14.01.97





       ***


Вот все мое имущество,
нажитое трудом:
и золотое существо,
зовимое котом,
и эти книги там, в углу,
понятные не всем,
останутся, когда во мглу
уйду. Не насовсем.


21.01.98
       





       ***

       "Не дай мне Бог сойти с ума,
А.С. Пушкин
       
 
И у меня сошел с ума зеленый пес.
И у меня сошел с ума зеленый пес.
И у меня сошел с ума зеленый пес -
довел до слез.

Неужто бедный и больной уйдет с сумой?
Неужто бедный и больной уйдет с сумой?
Неужто бедный и больной уйдет с сумой -
зеленый мой...

Печальный пес зеленый мой мне был, как брат.
Не стой у врат с своей сумой - ступай назад!
Иль лучше я уйду с тобой -
где посох мой?


29 ноября 1997 г.

 
       
       
       
       ***
 

Наполни, Господи, и смыслом и трудом –
мой дом.

Ведь я Тебе ни в чем не прекословлю!

А сердце опустевшее – любовью…


       9.02.98





СОН О КАЗАНИ



 ***


Случайный фикус
В кадке голубой,
Как мог ты оказаться
Моим единственным
Жестоким собеседником
В эти чужие ночи?


13.05.64
Нальчик

 


       ***

Я ношу в своем кармане авторучку,
а ты – ключ от своей машины.
Вот по этой причине
я не люблю тебя.

Я люблю японские трехстишия,
а тебя влечет понятность досадная.
Ты, по-моему, сам виноват,
что я не люблю тебя.


апрель 1964 г.
Нальчик


 


       ***

Я стану мрачною и злою,
посыплю голову золою,
и убреду в далекий Незнам,
возьму с собой – себя и Незвала.
А что мне нужно и не нужно?
Кусок стихов – да хлеба кружка.
Я книжку спрячу на груди
под сердевидную холстину,
я буду проходить сквозь стены
и сквозь все то, что впереди.
Когда пройду, тогда заплачу
и не поверю, что конец,
и не пойму. А неба мячик
отнимет у меня юнец.


июль 1965 г.
Билибино. Чукотка


       
       ***

Старик, старик,
как будто встал из гроба,
так ты инфарктен с головы до ног.
С распухшей папкой,
белой, как утопленик,
ты шел по улице,
смотрела я в окно
и удивлялась.

Старик, старик,
я тоже старикую!
На рыжем стуле,
шатком, как калека,
я у окна сижу
и удивляюсь.
Но стул стоит
и я на нем сижу...
       
 
август 1965 г.
Билибино
Чукотка

 
       ***
 
Мокро...
Только ветер с пьяным отчаянием
бьется головой о край тротуара.
И вдруг подло - как нож в грудь -
Г У Л !
Равномерно и мягко
давит на мякоть мозга.
Страх брызнул, как кровь из вены -
испуганно метнулась в подворотню,
о г л я н у л а с ь:
меня догонял долговязый фонарь на одной ноге,
лампочка съехала набекрень
и невпопад мигала.
Я потеснилась, он пригнулся и, дрожа,
влез в мое сырое укрытие.
"Да погаси ты свет, одноногая дылда! -"
грубо крикнула я.
Свет торопливо съежился.
ГУЛ НАРАСТАЛ ...
Я выглянула на улицу, увидела:
со всех сторон сбегаются фонари,
ослепительно таращат одинокие глаза,
беспомощно отталкиваются от земли бликами,
чтобы сохранить равновесие.
ГУЛ НАРАСТАЛ ...
Нарастал свет - фонари приближались.
ГУЛ НАРАСТАЛ -
был ветер и дождь -

САМОЛЕТ НАБИРАЛ ВЫСОТУ.

апрель 1966 г.
Казань




       ПЕСОК НА ДНЕ РЕКИ

Я болела – в глазах круги,
мне хотелось на песок
на дне реки,
шелковый и гладкий,
как тело любимого,
рыбки без оглядки
пролетают мимо.

Так думала я
и шла за кипятком к титану,
я думала,
завтра встану,
соберусь и уеду в Незнам,
я найду там речку с таким песком,
я пройдусь по нему босиком
и привезу по горсти
всем нелюбимым,
чтобы забыли горести
(лежишь, а рыбки – мимо).

Что вы знаете о такой реке в Незнаме?

Но если
я жива-здорова,
все бегаю я с чайником в руке
по общим, по житейским коридорам
и – некогда.

А когда я болею,
и в глазах – круги,
я чувствую всем телом
песок на дне реки.

17.10. 66 г. Казань



       ***

Я полая внутри, как контрабас,
могу гудеть чуть нервно, но солидно,
и сверху не заметно и не видно,
что я молю о снисхожденье вас.

В моем громоздком, но красивом теле
гнездятся неуверенные звуки,
чужие неталантливые руки
их объяснить когда-то не сумели.

И вот стою в затишье и в пыли,
вдали от музыкантов и концертов,
былые представленья и оценки
теряют в весе, как календари.

Сползает лак, приходит хворь и бедность,
не мучает желанье заиграть.
И только чья-то нотная тетрать,
забытая, мне сохраняет верность.


октябрь 1966 г.
Казань

 
       С О Н

Пробежался трамвай на длинных ногах,
люди рисовали на его запотевших стеклах
смешные рожи.
Человек в одежде (под одеждой не было кожи,
были нервы - синие, как от холода)
похожей на дурной перевод с английского,
силился понять, кто он такой.
Кроме того, мне навстречу из желтого дома
(там, кажется институт финансово-экономический)
выходили чужие тайны с большими глазами
и взлохмаченной, детской еще головой.
Кошки били в литавры
и мягко мяукали о любви непорочной.
Извращенные формы электрогитары
намекали на то, что она конченная сволочь
и не верит в чистые отношения между полами.
(И метались и рвались - почти пополам -
как по темени били крики гитар,
и какие-то тайны с кругами у глаз
засмотрелись в большой зазеркаленный таз).
И на углу, где я обычно поднимаюсь к университету,
мне сказали, что я не туда иду,
что того, что ищу, не было и нету,
(и так во всем).
Зеленый, похожий на таксу самосвал
читал стихи неизвестного поэта.
Я накормила самосвал-таксу овсом
(мой сон, что хочу, то и делаю),
оставшимся от завтрака.
И решила завтра,
продать все известные мне сексуальные тайны
старому скопцу
(я часто встречаю его на углу,
где мне подниматься к университету).

А тайны с большими глазами,
разбежавшимися по розовому лицу,
я оставлю себе.
Хотя они и менее интересны,
но с ними спокойнее.
Незнакомый покойник
подошел ко мне в толпе у магазина
и сказал, что до смерти любил меня.
Очевидно обознался.

Трамвай на длинный ногах
приближался с другой стороны.
Я поняла, что пора просыпаться,
и испугалась.

Самосвал-такса читал и читал стихи.
Он убеждал меня, что был такой поэт,
и жил он там, где ничего нет,
и жил он там, куда я иду.
Иду долго,
сбиваясь с ритма,
начиная не с той ноги,
налетая на острые вещи и плечи,
и на горы тоски и неверия,
я еще не вижу - куда
(во сне вообще плохо видно).
Трамвай на длинных ногах
выбежал из-за угла
совсем близко.
Кошки завыли в унисон
с литаврами.
Гитара вовсю изгалялась.
Кончался мой сон.
А что начиналось?

24.11.1966 г.
Казань

 
       ***

Я живу как монашка,
никого не любя.
Голубая рубашка
обнимает меня.

Там, где меньше народа,
плоской тенью метнусь.
Я любви, как уродства,
как болезни боюсь!

Но пойду на моленья
по утру, в январе,
и приникну к деревьям,
к их холодной коре,

и признаюсь, что страшно
мне себя хоронить,
раскладушке железной
ночью тело дарить…

Может будет иначе,
стану – кум королю.
Я не плачу, не плачу…
Но кого я люблю?

Город выдуло будто.
Тишина, ни огня.
Некрасиво и мутно
На душе у меня.


1966 г.
Казань
 


       ***

В мою голову сегодня утром
вошла респектабельная Идея.
Она оставила у входа
свою персональную машину
и представилась:
« Я – Идея. Все великие люди
имели меня по ночам.
Вам я делаю снисхождение –
Вы так молоды и бесстрастны.»

И она положила голые волосатые ноги
на мой письменный стол.

Я присмотрелась:
красный чувственный рот,
безукоризненный смокинг
и - голые мужские ноги…

« Вы уверены… »- начала было я.
« Дура!»– лаконично заключила Идея
и вышла из моей головы.

Теперь я долго сплю по утрам
и старательно закрываю глаза,
когда слышу, как шуршат под окнами
персональные машины Великих Идей.

7.01.67 г.
Казань


 

       ***

Разбить окно и выброситься прочь:
там жизнь, там ночь -
раскинулись деревья...
Разбиться в кровь,
пуститься в стон и плач.
Зато не в сон и не в безделье.

И чтобы лист оберточной бумаги
прилип к лицу, впитал холодный пот.
И полежать в спокойствии и мраке,
покуда боль пройдет.

А можно так: повиснуть на суку
вниз головой
и сочинять поэму...
Я все, что не войдет туда, могу
раздать вокруг, как по кусочку хлеба -

да не возьмут…
И беспричинных слез
вдруг разгадать и устранить причину.
Все можно бы, когда б не этот свист,
не этот визг, что издают машины.


18.10.1967 г.
Казань
 


       ***

На чердаке в полутьме паутины
мертвый художник рисует картину.

Линия вправо. Наискосок.
Желтая краска. Белый висок.

А перед ним на складном табурете
голая женщина в красном берете.

Линия влево. Линия вверх.
Будет картина. Будет успех.

Долгие годы длится мазня.
Умерли дети, соседи, родня.

Мерные взмахи мертвой руки -
ведь умирают одни дураки!

Белое тело. Наискосок -
синяя краска. Красный мазок.

Умер художник - он еле стоит.
Дальних потомков его восхитит

пиршество линий, бледность плеча,
мужество гения и палача.


24.04.67
Казань




 







       ***

Казань. Глубокие дворы
по горло завалило снегом.
О, будьте же всегда добры
наедине с сверхчеловеком!

О, дайте же ему домыслить,
и дайте что-нибудь сказать!
Ведь никогда не поздно свистнуть
и, пальцем тыча, указать.

ноябрь 1967 г
Казань

       
       ***

Это игрушка,
подшутил какой-то умный умелец.
И вот стоит кибернетическая женщина,
мерцает, молчит,
и ничему не верит,
даже тому, что она – женщина.
Потряхивая пружинами волос,
она тихо движется по комнате,
подходит к человеку в очках и целует его,
и ему приходит в голову мысль,
что она – женщина.
(А это игрушка – подшутил какой-то умелец.)
Потрескивают лампы у нее внутри.
(Разве не лучший способ убить желания –
это не верить им?)
Стоит женщина, голубеют тяжелые плечи,
пыль на них садится.
И человек не выдерживает этот поединка неверия,
устало опускается в кресло, берет ее на колени,
гладит ее вспыхивающие волосы,
и думает: чего здесь больше –
истинно человеческих чувств
или голого экспериментаторства.

1967 г.
Казань
 



       ЭКСЦЕНТРИЧЕСКИЙ ЭТЮД


Упали белые снега на вечереющие дали…

Стою, как женщина в бокале:
Твоя холодная рука
Меня сегодня не коснется…

( вдруг эта женщина проснется…)

Вокруг тончайшее стекло
Незримых розовых морозов.
Молчи. Не задавай вопросов!

Как удивительно светло
В ночи от завтрашнего снега…

( … и убежит на одинокой
на стекленеющей ноге…)


21.11.67 г.
Казань



       ***

Я помню ковер
над кроватью у бабушки Груни:
дивчина и хлопец,
понуривший голову конь.
Меж ними глубокий,
заброшенный, видно, колодец,
и все освещает
неяркий вечерний огонь.

Я помню, как в детстве
тревожила и донимала
непознанной страсти
обманчиво близкая весть,
и я с замиранием детской души
понимала,
что это разлука
и трудно ее перенесть.

1968 г.
Казань

       





       ***


Играй, играй...
Как белое крыло,
немеркнуще, красиво, тяжело,
над нами звуки светлого этюда.
Не мне одной дыхание свело
предчувствие, предощущенье чуда.

Играй же...
Мне не видеть глаз таких,
наполненых, как музыка, как стих,
необъяснимым человечьим счастьем.
Пока не слышно твоих пустых,
играй, играй о вечности и страсти.

Играй еще...
иллюзию продли -
великую иллюзию любви.
Когда бы предстояло ей продлиться,
мы б никогда, наверно, не смогли
понять себя, простить и распроститься.


       1969 г.
 
       





       ***

В холодной комнате пустой
на вымирающем рояле
заигранный мотив простой,
похоже, только что сыграли.

Отставив стул, он вышел в сад
заснеженный, заледенелый,
еще на клавишах лежат
его догадки и пробелы.

И день ничем не омрачен,
а он задумчив и печален,
с утра он думает: зачем
так прост мотив и гениален?

Зачем господствуют над жизнью
задуманные кем-то звуки:
непостигаемые числа
невычислительной науки.


1969 г.


 





       ***

В кругу философских проблем
сидел опечаленный мальчик,
в руках - философский задачник,
над коим он долго потел.

О, как он хотел убежать
на луг, где гуляют коровы,
где солнечный климат здоровый,
где можна в траве полежать.

Но жизненно важных вопросов
воображаемый круг
плотнее смыкался вокруг
подобием снежных заносов.

И как это все совместить -
снег мысли и солнце желанья,
связать тиранию сознанья
с инстинктом в единую нить!

Ведь так соблазнительно знать,
что все разрешенье вопроса:
трактаты писать, как Спиноза,
но стекла уметь шлифовать.


1970 г.






       ШЕСТОЕ АВГУСТА


Шестое августа, мой мальчик загорелый,
песок вокруг тебя летит, как пепел белый,
под солнцем гибельным, под солнцем одурелым,
как облако черно твое живое тело.

Ты говоришь: "А мне какое дело,
что двадцать с лишним долгих лет назад...
Я вижу вас, и пляж, и этот сад,
и плод в саду свисает перезрелый…
Я в вас влюблен... Прохладен ветер южный,
не понимаю, почему вам душно..."

Шестое августа, мой мальчик равнодушный!
Не я одна полна тревог воздушных:
к земле плоды тяжелые летят,
так долго падают, так медленно свистят,
что и смотреть на них - невыносимо.
Шестое августа. Россия. Хиросима.


август 1970 г.
Одесса




 
       ***

       Ю.В.

Мой друг,
мы заперты вдвоем в консервной банке.
Минутами, как жестью, шелестя,
в непроходимой пелене дождя,
мой друг, мы заперты
нечаянно - с изнанки.

И может быть не дождь стучит по крыше,
а просто слез нам некуда девать...
Согрелись бы, когда б в одну кровать -
одною этикеткою укрывшись.

Кто выгадал тугие барыши,
надежные проценты с капитала
за то, что заперты до глубины души
два человека?..
Кто выдумал? Кому ума достало?


сентябрь 1970 г.
Москва
 






       ***


Ветер гонит сырую листву по Тверскому бульвару,
мимо окон высоких, ограды, метлы и ведра,
мимо мокрой скамьи, где сидим, одиноки на пару,
словно гулкая бездна, меж нами Москва пролегла.

Нашу жажду любви утоляют вино и искусство,
чей-то голос родной - от него на мгновенье теплей.
Мы, как ветви живые, боимся внезапного хруста
под ногами грядущих, вслепую шагающих дней.


       1971 г.


 







       ***


Как мне выйти из этого круга?
Восемь строчек записанных впрок,
равнодушная рядом подруга,
вспомогательной школы урок.

Замыкаются в кольца пустоты,
в их пределах я птицы вольней.
И всегда под рукой для полета
двадцать метров пяти этажей.


1971 г.

 







       ***


Столько за зиму тепла во мне скопилось,
а куда его девать,скажи на милость?
В этом городе ни деревца, ни сада,
здесь и воздух тяжелее самосада.

Снова сердцу пустеть, как улице в полночь,
где носится ветер и "скорая помощь".


       1971 г.

 
       ***

У моего ученика была собака.
Он ее любил.
В утлой комнатенке остро пахло
обильной щенячьей мочой.
"Растет, как гриб! " -
злилась бледная женщина,
ночной сторож, мать ученика,
отрывая куски от семьи
для роскошного белого боксера
(в сумраке нежно-розового)
рослого, тупоносого.
Мой ученик,
угрюмый олигофрен
третьей степени дебильности,
так любил собаку,
так плакал,
так убивался...
Мне он сказал,
что собаку украли грузины,
квартирующие в их дворе,
те, что торгуют ранними овощами
на местном центральном рынке.


1971 г.
Казань

 
       ***

Испитое лицо молодое...
Каково у судьбы под пятою?
У вокзала, в глубинке двора,
у корыта, у рынка с утра...

Голова не покрыта платком.
Может, мы потолкуем ладком?
Всюду изморозь, льдистая вязь.
Эта исповедь кстати пришлась.

Телогрейку у горла схватив,
заводила знакомый мотив,
улыбалась, кривила губу:
"Это все я видала в гробу!"

Бледный блин молодого лица...
Ни ответчика нет, ни истца.
Да и нам ли рядить да судить?
Хоть бы денег сумели ссудить...


1971 г.
Казань


 
       ЛЕДА И ЛЕБЕДЬ
       триалог

На изумрудной зелени легенды,
под свежий запах леса и лаванды,
под звуки тихой эллинской свирели
они любили. Мы на них смотрели.
Как скрытой кинокамерой отсняты,
просмотрены, отобраны, распяты.
Только эхо летит коридорами:
"Это Леда, которая..."
       
       Примечание:

       Никто не видел третьего лица,
       свидетеля, смотрителя, гонца...
       Он наблюдал, запоминал. И стоило.
       Что без свидетеля - история?

       ПРОЛОГ

       Он:
От тесной влаги твоего жилища
отяжелел, как от обильной пищи,
и опьянел от зрелых винных ягод,
созревших на холмах твоей груди.

       Свидетель:
Что за язык?
И грубо, и безвкусно!

       Он:
Ты так в любви чиста и безыскусна.
Что нас соединило?

       Свидетель:
Только миг!

       Леда:
       ( поет)
О, как он неожиданно возник!
И так же непредвиденно исчезнет,
моя надежда, выдумка, жених...

       Свидетель:
Его не удержать подобной песней...

       Он:
Ты не боишься третьих лиц вокруг?

       Леда:
       (напевает)
О, как прекрасен солнца полукруг
и круг твоих объятий белоснежных...

       Свидетель:
       (с раздражением)
Она, возможно, вовсе без одежды...
       (напрягает воображение)
А он-то! Вырядился в перья, словно птица!

       Он:
К тебе припав, так жаждал я напиться!
Источник мой, холодный и прозрачный,
тебя я встретил девочкой невзрачной,
теперь ты мой родник в зените лета:
дождинка, белоснежка, льдинка, Леда...

       Леда:
       (поет)
Ты потому пришел, что я звала.
Когда к жилищу подступала мгла,
я не спала.
Ты потому пришел...

       Он:
Ты как в бокале.
Чтоб не расплескать,
боюсь тебя я крепко обнимать.
Иди ко мне...

       Свидетель:
       (вздыхает)
Ах, с этими влюбленными беда,
укрыться не дают себе труда.
       (напрягает воображение)
Ах!..
(заслоняется книгой "Греческие мифы"
в изложении для старших школьников)
       Свидетель:
       (листая книгу)
Конечно, бык - это излишне натуралистично...
а, впрочем, чувственная нагая Европа...
Оправдано частично...
тонкой натуре это было бы неприятно...
Леда хотела, понятно,
чтобы все было красиво...
Натура поэтическая...
И перед нею плоть и сила
предстали в упаковке эстетической...
Перья от Кристиана Диора...
Самообман!
Но сколько выдумки у древних...
       (вздыхает)
…Умели любить.
       (задумывается)
…А мне как быть?
       (вздрагивает, услышав песню Леды)




       Леда:
       (поет)
Нежный белоснежный
влюбленный Лебедь.
Влажный отважный
влюбленный Лебедь.
Огромный бездомный
влюбленный Лебедь.
Верный, наверно,
влюбленный Лебедь.
       (слышен шум крыльев)

       ЭПИЛОГ

Леда в Парке культуры и отдыха
кормит крошками белого лебедя.

       Леда:
Так вот ты, мой милый, каков?
Не виделись столько веков.
Ты - бог, ты - легенда, ты - миф,
исчез, отгремев, отлюбив.
Но хлебную корку сжимая,
стою пред тобою - живая.
       (поет)
Выйду в туфельках- инфузориях
на беду свою, на позорище.
Посмотри, какою стала я,
я совсем еще не старая!

(Из-за дерева появляется Свидетель
в белом халате. Подмышкой "Греческие мифы"
и "Справочник практического врача".
Свидетель уводит Леду).



       Леда:
       (поет)
Мне ночь теперь пустынею
и день - ее подобием.
Я белою простынкою
укрыта, как надгробием.
(слышен шум крыльев)

       Примечание:

       А кто не видел третьего лица!
       Свидетеля, сказителя, скопца...
       Он в этом деле был всего полезней:
       что без Свидетеля история болезни?



май 1971 г.










       ***


Полночная графика мощного мрака и света:
как точен рисунок, как тени взметнулись мятежно!
Всевышний художник, картину закончивший эту
нечаянно и небрежно,
вписал и меня в эту темь - не случайно, однако,
чтоб было кому наблюдать, восхищаясь и плача,
сплетенье летучего снега, могучего мрака
и робкой своей неудачи.



       1972г.



 







       ***


Коротконогих, одиноких,
случайных спутников в дороге
я, оборвав на полуслове,
пресекала.

Сердце замирало сладко:
перепутье, пересадка,
станция Я с и н о в а т а я!

Так и живу, виноватая...

Каюсь я, Господи, каюсь...
Маюсь я, Господи, маюсь...



1973 г.






       ***


Бездомностью гордилась, бесприютностью,
опомнилась, когда рассталась с юностью.
Кичилась и смотрела свысока.
Выходит, что сваляла дурака.

Выходит, не любила никого.
Выходит - не выходит ничего...
Давно ли счета не вела годам?

"Выходите на следующей, мадам? "



       1974 г.

 







       ***


Посуху жила -
побелу.
По миру пошла -
пробило.
Било и корежило,
мяло.
Было ли хорошее?
Мало.
Слишком уж корежило,
било...
Было ли хорошее?
Было.



1974 г.


 



       ЭЧМИАДЗИН


Камин, орган – все вечные заботы,
старания греховные людей.
И невесомы каменные своды
под тяжкой ношей Божеских затей.

Когда зрачок тебе туманит вечность,
вино горчит и каменеет хлеб,
и робкая всемирная известность
венком терновым осеняет лоб,

когда Творец – воспетый и любимый,
уронит луч на камень алтаря:
вода чиста, душа неколебима
и сладко жить, судьбу боготворя.

1975 г.
Ереван



 
       

       АСФАЛЬТОВОЕ

       ПОЛЕ


       ***


День умирает за днем,
так ли живем мы, иначе...
Не уместиться вдвоем
в пекле моей неудачи.

И не старайся, не мни...
Полные зноя и света,
круглые катятся дни
в теплую, летнюю Лету.


1975 г.
Москва

 








       ***


Приемлю этот мир вполне -
мир праведный, греховный!
И улыбается во сне
мой сын. Мой сан духовный...


1976 г.

 







       БЕЛЫЙ КОНЬ


Бедный конь - такой высокий!
По обочине дороги
да по кромке ледяной
шел, окутан зимним паром,
шел с усердием немалым
белый конь - как слюдяной!

Зимний сумрак вполнакала...
От недальнего канала
надвигалась ночи тьма.
Шел с поклажей несусветной
дивный конь - высокий, бледный!
Бедный! Белый, как зима.


1977 г.

 
       ЛОПУХИ

«В сём христианнейшем из миров
Поэты – жиды!»
       М.Цветаева «Поэма конца»

Такую жизнь мы наберем петитом:
и спать, и есть с завидным аппетитом,
жить в лопухах, в столице, на Садовом,
в зачуханном отчаяньи бедовом.

И все-таки - она жила в столице,
готовая окрыситься, озлиться,
а лопухи - животного размера -
под окнами клубились, как химера,

огромные, как олухи, как снобы.
И дикие ее трясли ознобы.
Затеряна, забита, как жидовка,
а под окном - глухая Божедомка.

Рукой подать - да некуда податься.
А лопухи высокие плодятся,
толпятся, опухают, как живые,
в окно глядят: мол, вы еще живые?

А это нужно выделить курсивом:
в застиранном халате некрасивом,
затравленная, заспанная, злая -
она была до ужаса - живая!

И вымахала вровень с лопухами.
Уехала - с хорошими стихами.

1978 г.
Москва

 
       СТАДИОН "АВАНГАРД"

Когда стадион, как конфетка -
зеленый мятный леденец,
и сарафанчик, чуть живой,
щекочет острые коленки,
и десять лет, и, наконец, -
каникулы, свобода, лето,
и мама молода - все это
и было счастьем. Но уже
спирало дух и замирало
в недетской сумрачной душе
начало бед, судьбы начало.

А близлежащий стадион
с переиначенным названьем
казался лакомством, призваньем.
В зеленых солнечных лучах
он жил, ярился, а не чах -
не поддавался суховею.
Я и теперь так не умею...

Ступай же, маленький жилец,
в магнитный круг его! Мне это
язык царапнет, как конфета,
дешевый липкий леденец.

1978 г.

__________________________________________
Бывший стадион им. Ворошилова в бывшем городе Ворошиловграде.

 
АНДРОНИКОВ МОНАСТЫРЬ

Земные рослые шмели -
как будто смотришь из-дали:
в цветной космической пыли,
на звездных розовых цветах.
Святой испытываю страх:
прекрасное - нетленно.
Рублевских фресок чистота...
Здесь не уместна суета,
а суть - обыкновенна:
о малом Бога не моли,
святое - сокровенно.

Высокий, тихий, Божий день.
Но не отбрасывает тень
мой спутник бессловесный.
Уже душа видна до дна.
Благая льется тишина
за облак поднебесный.


1979 г.


       


 
       ПОЭТ И МУЗА

Анри Руссо живет в своем лесу,
среди помпезных вычурных бутонов.
При жизни он не знал полутонов,
и жирные растенья, разрастаясь,
свет застили ему.
Жадно-зеленый цвет
и ядовито-алый
преобладали на его полотнах.
Там друг его - Гийом Аполлинер
изображен с лицом простолюдина,
великовозрастного хитрого балбеса.
Он гостем был в лесу вообразимом
и зрительно уже запечатленном
на мною обожаемых картинах.
О, детский холодок воображенья!
Аполлинер любимую привел
к "таможеннику" в лес.
И здесь, в лесу, они -
на мягких травах,
среди цветов, в чаду малоазийском -
так долго были...
Видно, потому-то
у них такой нелепый вид,
как будто у нашкодивших детей.
О, этот лес - дворец его творений!
Когда вхожу в него,
от пряных испарений
и от любви
кружится голова.

1980 г.

 
БОТАНИЧЕСКИЙ САД

       Маркиз гуляет с другом в цветнике,
       у каждого левкой в руке...
       М. Кузмин

Дорожки ботанического сада.
Лианами опутаны ступни.
Мелькает тень преступного Де Сада,
смотри, не оступись и не спугни.

Тогда увидишь, как в зеленом мраке,
в тени роскошных замшевых дерев,
появятся магические знаки,
и вспыхнут, и поблекнут, отгорев.

О духи сада, дикого, лесного!
Средь остролистых неземных щедрот
мятежный брат почтенного Краснова,
как пария, суровый, промелькнет.

В глубинах субтропического сада,
где мне примнился северный маркиз,
где тьма, где, наподобье водопада,
отвесный лес с небес свисает вниз,

я там была! В тоске и в обреченной
печали, наблюдая до поры
прогулку двух сомнительных ученых,
забредших в запредельные миры.

О, мистики, садовники и маги!
О, сад теней! И наводящий страх
миндальный привкус сатанинской влаги
на жаждущих, искусанных губах!

Как звали, завлекали и манили -
зеленый смерч, небесная трава
и сладкий запах запредельной гнили...
Я тоже там была!...

октябрь 1980 г.
Батуми



 
       

       ***

Как в зелени батумской, в окруженьи
махровых мхов, мохеровых стволов, -
тепло и влажно
от листьев, льющихся, как водопад отвесный,
от самой крепости старинной, поднебесной, -
в сторожевых развалинах Петра
тепло и влажно,
и легко - с утра
до вечера, от вечера до утра,
от розовой зари до перламутра
ночных небес над зеленью безбрежной.
Но снова день,
и ветреный, и нежный,
и ты летишь, как будто невесомый
бесплотный дух –
в морскую даль несомый.

Октябрь 1980 г.
Батуми
 
       

       ШМЕЛЬ ЗОЛОТИСТЫЙ

Необратимая жизнь - коротка,
мчится, на стыках грохочет.
Шмель золотистый в устье цветка
долго и нежно хлопочет.

И, за витком завивая виток,
в звоне зеленого зноя,
шмель золотой окунает в цветок
тело свое молодое.

Зной бесноватый, соленая муть,
грохот вблизи автострады.
Жизнь коротка, но ее обмануть -
нет вожделенней отрады.

Не перестанет и не улетит,
далью влекомый душистой,
видишь - витает, слышишь - гудит
шмель золотой и пушистый.

Венчиком дымным стоит над цветком
жаркий дурман аромата.
Это не важно, что будет потом,
жизнь коротка, но чревата...

16 августа 1981 г.

 
       ОТКРЫТЫЙ ТЕКСТ

       Четырехстопный ямб мне надоел -
       им пишет всякий. Мальчмкам в забаву...
       А.С. Пушкин

       1.

Одесса. Год семидесятый.
Я взгляд бросаю непредвзятый
в десятилетних далей тьму:
что там и сердцу и уму?
Но это время так далеко:
там холодно и одиноко...

Холера. Август. Карантин.
И вспоминается один
довольно милый одессит,
но от него вином разит:
его покинула жена.
И вспоминается: одна.
И нет ни смысла, ни отваги.
Но тянется перо к бумаге.

И через десять с лишним лет
я снова здесь, но смысла - нет.


 
       


       2.


Брусчатка. Пыль. Автомобили.
Забытый сон на грани были.
Одесса. Август. Сизый дым.
Юнец зеленый, пьяный в дым.
Девицы в платьях ацетатных.
Два-три Онегина заштатных.
Шуршит на девочках "фирма".
И негде ставить уж клейма.

Морской вокзал. Смотрю, как дура.
Портальная архитектура
в ажуре легком. Бар в порту
"под сенью девушек в цвету".
Соблазн велик - субтильный бес -
да только времени в обрез,
не до объятий вороватых.
Потом не сыщешь виноватых.
Тут ко двору любая сука.
Но, Боже мой, какая скука!

Все это, впрочем, дребедень,
сниму со счета этот день.
 
 
       3.

Сужу с придирчивостью вящей:
лишь только ищущий обрящет
и понимающий поймет.
Я попадаю в переплет.
Сама себя с ума свожу
и счеты старые свожу
с прекрасным городом приморским.
С высокомерьем командорским
смотрю на улицы, дома,
и нет - ни сердца, ни ума.

Опять жарища, мухи, лето.
Нет ни воды, ни туалета.
Дворец Нарышкиной? Пустяк.
Теперь нас любят, но не так:
один художественный свист.
И колоритнейший таксист
покажет кладбище, тюрьму,
помянет войны и чуму,
и привезет, хотя не сразу,
в уединенную турбазу.
А там - над морем раскладушка.
Моя любимая подружка
и терпелива, и тиха.
Дымком подернута уха.

И как сосед, что вечно пьян,
в округе буйствует бурьян.




 
       4.

Но мой лирический герой?
Он за меня стоит горой.
Мы вновь возникли друг для друга,
тому порукою - подруга.
Он, кстати, трезвеник, педант,
в любви давно не дилетант.
Жена по-прежнему в бегах.
Он не нуждается в деньгах.
Но нет острее дефицита,
чем ласка женщины забытой,
а может быть и прочих дам...

Я по своим иду следам,
полна вселенскою тоской,
хоть воздух радует морской
и трав медвяных пряный дух...
Воспоминаний прах и пух:
Ведь в двадцать лет вдвойне обидно
быть одинокой и - фригидной.

Смотри: закат. Морской этюд.
Одесса. Август. Solitude.

 
       5.

Не мрачной девочкой невзрачной,
столичной львицею безбрачной
сюда приехала опять.
Не повернулось время вспять!
Вольно же мне блуждать во мраке...
Поднаторев в портальной драке,
идет с разбитою губой
навстречу нам - морской ковбой.
Пускай идет до поворота
типаж, с эмблемою морфлота!

Все это странно без привычки:
две натуральные москвички,
и рядом с ними, хороши,
идут ахейские мужи,
авантюристы, аргонавты.
Об этом всей не скажешь правды.
Преодолев разброд в душе,
беру готовые клише.

И в жизни, и в литературе
все соответствует натуре.

 
       6.

Расположась под сенью ивы,
мы так в любви неприхотливы
на берегу, во мраке лета.
Причал. И полая "Комета".
В плену полночного эфира
под кайфом спит уже полмира.

Попробую начать сначала:
"Комета" рвется от причала.
На берегу ночного моря
стались мы, с судьбой не споря.
И море, тяжкое как мед,
то всколыхнется, то замрет.
И ночь стоустая - густа.
Нет ни возврата, ни креста.
Трава глубокая, как мех.
И сладок первородный грех.

Любовь, спокойсвие и лад
я положу на срочный вклад.
Такой духовный капитал
не промотать, мой капитан!

 
       7.

Но рано предъявлять счета.
Он, впрочем, прочим не чета:
он и приветлив, и раскован.
Подруга действует рисково.
Смотрю, как меркнут краски юга.
поглощена собой подруга,
и на ее душе штормит.

Вот остров. Там растрелян Шмидт.
Там спит история сама.
Там много сердца и ума.
Там не в чести пустая трата!

Потом последует расплата.
И ты отвлечься не надейся
в Очакове или Одессе -
в пылу любовного транзита.
С непостоянствои одессита
сквозит вечерний ветерок.

Не запасешься жизнью впрок!
Пора напропалую жить
и хватит на судьбу грешить.

 
       8.

Не утолив вседневный голод,
вернулись мы в портовый город.
Там рты разинув, ходят гости.
Там Дюк позеленел от злости.
Там сохранился образцово
дворец магната Воронцова.
И там имеют бледный вид
дома в плену кариатид.
Там чудеса. Там волны бродят.
Русалки в нетях верховодят.
Там хороши морские дали.
Там не читают нам морали.
Там не тиранят, не корят.
Там утром чаем напоят.

Добавь сюда ума и сердца.
С высокомерьем страстотерпца
на старый город не смотри.
Черты случайные сотри.

 
       9.

Но если я вернусь к герою,
он может надоесть, не скрою.
Пусть остается в центре мира
его уютная квартира.
Я на окраину - туда:
на рейде светятся суда,
бормочет в ночь буркун-трава.
И я, как никогда, жива.

На жизнь - не выдают лицензий.
Необоснованных претензий
к своей судьбе не предъявлю.
Я дни копила по рублю
с остервененьем скопидома!
Из полуночного содома
душа вспорхнула налегке.

Огни Одессы вдалеке.

Шуршала полевая мышь.
Сияла ночь, шумел камыш.
Все это поросло быльем -
степной полынью с ковылем.

август 1981 г.
Одесса



 
       
       ОКРЕСТНОСТИ НУЛЯ

       В каждой окрестности нуля
       содержится некоторый ненулевой идеал.
       Из теоремы

Горьки воспоминания, прогорклы…
А что мешало никого не зля,
блаженствовать на солнечном пригорке
в божественных окрестностях нуля.

Ни окрика худого, ни проклятья…
Потворствуя тебе, благоволя,
в неведенье и в невесомом платье
гулять с тобой в окрестностях нуля.

И потакать, не гневаясь нимало,
всему, что скажешь, душу веселя.
Любви ненулевые идеалы
остались там, в окрестностях нуля,

затем чтобы, в уме перебирая
подробности, прощение моля,
я вспомнила: обетованней рая
окрестность абсолютного нуля.

июнь 1981 г.
 

       НЕБЕСНЫЙ ОМУТ

Летние гульбища юных славян,
ночь на Ивана Купала.
Сразу поверила этим словам:
тоже была, гулевала.

Даже венки колдовские плела:
новости, глупости, вести...
И по реке полнолунной плыла
с ним - белокурою бестией.

Трепет языческий, жар и озноб,
и ожидание чуда -
были со мною, наверное, чтоб
помнила это, покуда

в городе жарком и пыльном сную.
Помню прошедшее слабо.
Словно бы жизнь прожила не свою:
жадина, гадина, жаба...

В городе шумном - кричи не кричи -
светлой безумною ночью
лес полнолунный, коряги, хвощи
вижу, как будто воочью.

Пламя моих белокурых волос
вьется, трещит и клубится...
Снова я слышу - откуда взялось? -
"Лебедь моя, голубица..."

Юный и сильный славянский мужик,
пан, великан синеглазый –
в травах медвяных примятых лежит.
...Вспомнила это не сразу.

Я ли живу, холодея в ночи,
в городе пыльном и шумном?
Я ли рыдаю - кричи не кричи -
в позднем прозрении умном?

Сколько колдобин, неблизких дорог,
слов неродных, залихватских.
Сколько погибельных - кто бы помог? -
дней и "горючих, и адских".

Мне не избыть этой древней тоски -
стыну над звездною бездной.
Летние ночи стоят, глубоки,
в омут глядятся небесный.

1982 г.

 
       ПОЛЯРНАЯ НОЧЬ

       1.
И снежная лежала там пурга,
калачиком свернувшись, словно лайка -
за ухом можно было почесать,
но я ее страшилась - это слово
вселяло ужас в душу детскую мою:
я слышала сквозь стены засыпные
шумит она и воет, и рвет в клочки
огромное пространство. И вот летят
ошметки ледяные полярной ночи
и стучат к нам в окна.
И утром заметет дощатый домик
полярного поселка - по трубу.
Нас не найдут: пока отец на льдине
в полете дальнем -
некому хватиться нас с мамою...

Потом он прилетит,
войдет - такой высокий и веселый,
пропахший ветром ледяным, межзвездным,
пропахший снежным, радужным бензином,
сам - золотой от радости насущной,
сам - освещенный светом, отраженным
от наших лиц сияющих, счастливых...

Гулять меня водил не на бульвары -
на близлежащий Ледовитый океан...

И было небо в искрах ледяных
полярных звезд немеркнущих. Не помню
на Крайнем Севере беззвездного далека:
всегда сияло все и полыхало,
искрилось и стремительно неслось,
и втягивалось, как в воронку, - в бездну...

Так и поныне - светит да не греет
Сияний Северных космический костер,
сквозь толщу времени мигает, освещая
неторный санный путь моей судьбы...

       2.
Не я себе судьбу определила,
тогда меня беда опередила...
Когда отец в горящем самолете
не о себе подумал -
обо мне:
чтоб я росла и в холе, и в тепле -
машину посадил,
а сам - сгорел...
огромное пространство обогрел...

       3.
Вот жизнь моя, отец, -
       сосуд скудельный -
наполни содержанием иным!
Мы встретимся в полете запредельном
над бесконечным полем ледяным.

       4.
Руки опустила в Енисей -
холодом свело и отпустило.
Мне теперь не хватит жизни всей,
чтоб найти отцовскую могилу.

1982 г.
 
       АСФАЛЬТОВОЕ ПОЛЕ

На мельницу, молоть полову слов,
какая погнала тебя недоля?
Через Москву - асфальтовое поле,
засеянное злаками домов.

Как буйно колосится урожай:
людские умножаются гнездовья.
Тебя здесь ждет безлюдье и бездомье,
бери котомку, дура, уезжай!

Но у осоловелой головы
ума достанет хлеб мирской едяти.
Единому и кровному дитяти
чернее не предначертать судьбы.

Вела тебя чугунная тропа
в скопленье труб, где плавал трупный запах.
Скользила по паркетам в тронных залах,
ныряла в топи сбитая стопа.

Гнал грай вороний, острый, как кинжал,
за горизонт, где городская свалка.
Заблудшая овца, провинциалка,
какой тебя Вергилий провожал?!

И раздвигал рукою облака
отец, когда с небес к тебе склонялся,
чтоб свет по белу свету рассеялся.
А ноша тяжелела, нелегка.

Мать плакала. Вдогонку письма шли.
Шли годы. Утихали пересуды.
И ты дошла до мельничной запруды.
На жернова слова твои легли.

1982 г.
 
       СТАЛЬНАЯ ДАЛЬ
Безмолвие в Малеевском лесу
так противоестественно и тяжко,
как будто на плечах своих несу
немытую, но мокрую рубашку.

Живучие синицы да ежи –
и тех не видно и не слышно даже.
Ни птичьей, ни звериной нет души!
Чем дальше в лес, тем от природы дальше.

Лес Берендеев опоясан весь
каленою стальною кожурою
асфальтовых дорог. Безмолвен лес
и гул моторов устрашает втрое.

Неужто тих предсмертной тишиной?
Как смертный пот в лесу обильна влага.
Алеет за немой лесной стеной
разверстое влагалище оврага.

Попробуй, вымирая, оживи,
чтоб птичий гам вернулся в падь больную.
Мы на лесной построили крови
свою цивилизацию стальную!

Мы вывели породу янычар:
чугунных, твердокаменных, железных...
И вой чумной собаки по ночам
предвестие грядущих войн межзвездных.
       1983 г.
 

       ПОСЛЕДНЯЯ ЖЕЛНА

В осеннем небе плавку выдает
передовой горячий цех заката.
Настанет ночь и всяк второй уснет,
в желудок накидав мепробомата.

Свинец зависнет в воздухе, бензин
железной радугой украсит водоемы.
Смотри – увидишь, только рот разинь,
агонию реки или уремы.

Кто так природу режет без ножа,
азартно и сумняшеся ничтоже?
Успехами прогресса дорожа,
как кожуру с земли сдирает кожу?!

Столь призрачна, натужна, не нужна
о будущем невнятная тревога...
Стучит в лесу последняя желна
ожесточенно призывая Бога.

1983 г.

 


       ЖЕЛЕЗНАЯ КАША


А сказано довольно много слов,
как истончился почвенный покров
земель нечерноземных и подзольных
в эпоху бурных благ аэрозольных.

Не избалован светом бренной славы,
кто изобрел для нас тугие сплавы,
что легче воздуха, но и креста - тяжеле.
Мы этого не ценим неужели?

Придется нам, перемогаясь, жить,
к железной каше привыкая с детства.
Могучего грядущего младенца
в чугунные пеленки положить.

1983 г.

 

       КТО ЕСТЬ КТО

       1.

Кто ласточек под кровлею ютил,
под золотой сияющей стрехою,
тот помнит легкий звон потусторонний
иных миров.

А деды говорили,
что это духи предков обитают
под кровлею магнитного
земного
и теплого, и хлебного
житья.

Все впору –
по ноге всегда обувка –
и сивый дед сидит,
качая внука,
и ласточка летит,
и благовест серебряный стоит
над всею
вечереющей
округой.


 

       2.

Кто маленького мальчика растил,
тот помнит теплый свет
ночных небес
над легкой колыбелью
и утренний домашний
сенный запах
майских трав молочных,
исходящий
от детской головенки,
шелестящей
под теплой материнскою рукой.

Кто колыхал дитя в его колыске,
тот видел близко
вечности венец
и ореол бессмертия над жизнью,
и, может быть,
последнюю минуту
он примет,
как языческий мудрец
спокойно
принимал
цикуту.


 

       3.

Кто бабочку ловил,
но не поймал,
тот помнит легкий смех,
звенящий в душной комнате души,
распахнутой в пространство.

Душистый, как цветочная пыльца,
медовый, травяной,
как бабочка цветной
и пестрый смех
запомнит тот,
кто бабочку ловил,
кто жил еще тогда-а,
когда луга и поймы,
леса, сады и веси
зе-ле-не-ли,
цвели,
благоухали:
были...

И где теперь
тяжелый снег цветной,
невкусный, неземной –
ребенок
ловит
мой.

октябрь 1982 г.
Москва
 

       4.

Кто папоротник видел во цвету,
в густом лесу языческой любови,
тот помнит силу жизни,
и тщету
мирских сует,
и колыханье крови.

Тот, кто любовь увидел во плоти:
цветка непредставимого навроде,
кто жажду идеала воплотил
в накал души
в горенье тяжкой плоти –
что он искал от города вдали?
Где папоротник цвел –
там свет не близкий...

Зачем покинул он
гараж и «Жигули»,
жилплощадь
и московскую прописку?

1982 г.
 

       5.

Кто на небе все звезды сосчитал,
но не был в достоверности уверен,
кто правоту всему предпочитал
и потому наврал,
как сивый мерин –
зачем все это выпало ему?

Он правду знал,
но не проговорился.
А достоверность,
как бубонную чуму,
давно повывели...

Кто в небо нагляделся
до одури –
и все ж несчастлив был
в сухой волне
полночного безлюбья,
тот пестовал, лелеял
и взрастил
лишь боль сердечную
тупого
честолюбья.

       
       6.

Кто хоть единожды
над пропастью повис,
одной рукой держась
за перст
небесный,
тот слышал в пустоте
разбойный свист
и зов бестрепетный
из тьмы
разверстой бездны.

Кого удержит тонкий волосок,
связующий телесное с духовным?
И херувима
нежный голосок,
и дьявола
тяжелый бас греховный -
услышит тот,
кто с бездною на "ты"
единожды,
но был запанибрата.

Кто вышел их пучины
пустоты -
не будет
ни о чем
судить
предвзято.

1983 г.
Цахкадзор,
Армения

 
       7.

Кто в шуме непролазном городском
сновал, себя забыв,
других не видя,
тонул в потоке бешеном
людском
и кто, подобно миллионам мидий,
все ж прилепиться к скалам успевал
или к спасительным прильнуть
бетонным сваям,
и кто впустую рот не разевал,
тот преуспел,
но стал неузнаваем.

Кто тест на выживаемость решил
в условиях сверхскоростного стресса,
воз будней вез,
не надрыая жил, -
не может тот не вызвать интереса
у социологов, поэтов
и врачей,
как среднестатистический образчик,
как поглотитель благ, еды, речей...
Любая жизнь – секретный «черный ящик».

Тот, кто тонул в пучине суеты,
но выжил –
не охальик, не бездельник –
тот с временем общается на «ты».
... И вот уже звенит
будильник
в понедельник...

       
       8.

Кто трезвостью особой
не грешил,
но до горячки белой
не допился,
кто как задачку школьную
решил
житье-бытье
и кой-чего добился.
Кто выправил к зиме
себе пальто
и шапку из песца
для половины,
тот звезды с неба не хватал,
зато
ни в чем
такие люди
не повинны.

 
       9.

Кто воздуха холодного глотнул
в родных необихоженных просторах,
кого в дугу тяжелый труд согнул
в полях, цехах
и каторжных конторах.
Кто горе мыкал,
но в краю родном
не уставал при жизни обживаться,
кто прикрывал гузно свое
рядном,
но не бежал за море
харчеваться.
Кто волю в чистом поле
нагулял
и в мятной полежал траве,
и ржавой,
кто сотни раз на дню
судьбу не клял
и счеты не сводил свои
с державой.
Тому на ум
не приходил намек
вдруг катануть на мир
большую бочку.
Тот помыслы обильные облек
в прозрачную, как облак,
оболочку.

1990 г.
       
 
       10.

Кто искушаем был не сатаной,
всего лишь нашим
русским
мелким бесом,
кто счел такой соблазн
неполновесным,
но был обласкан
малой силой злой.
Кто ласкою,
как пыткой был томим,
кто пламенел,
тот изошел, как дым,
взошел, как столп,
истаял в поднебесье,
очистился
и стал неуследим:
ведь он любил.

А дело то –
не бесье.

1991 г.



 
       ЗВЕЗДНАЯ ДЕВА

Сегодня ни горя, ни гнева
на рынке и даром не сбыть...
В ушко мое Звездная Дева
вдевает стеклянную нить.

Вдевает стеклянную нитку:
почти ничего не слыхать...
В последнем усилии вникну
в слова, что сказала мне мать.

Сказала, что я - недотепа,
сказала, что я - пустоцвет...
И гнев ее хлеще потопа,
и горю сравнения нет.

Приму наказанье воронье
и жгучую острую спесь.
Затем, что я жизни не ровня,
мне горя и гнева не снесть.

Вот слово уже заживает...
Вот мать умолкает, тиха.
А Звездная Дева сшивает
лоскутную пестрядь стиха.

1984 г.
 


       ДОЛИНА ЖЕН
баллада с эпиграфом и эпитафией

       “Как Вы можете, нежная женщина,
       так выражаться?!!!"
       С. Джамбинов

Будь она проклята - эта ночная долина!
Этот полночный, морочный, молочный туман!
Сном одолела и, подлая, с ног повалила,
заполонила, наслала полынный дурман.

Шел я к любимой, да ночь по дороге застала.
Шел налегке, лишь любовь мне светила, святей...
Как это вышло, что света в пути не достало?
Вижу: бредут - разномастные сорок ****ей.

Длинные волосы - или туманные пряди?
Морок болотный - иль вправду нагие тела?
Юные, статные, старые тертые ****и,
с цепкими пальцами, липкими, словно смола.

Сорок блудниц, как ни глянь, ровно сорок по кругу:
слева направо иль справа налево считай!
Каждая тянет немыслимо длинную руку:
"Дай, что имеешь! Отдай все, что можешь! Отдай!!!"

Снял я часы и нательную отдал цепочку,
вынул из джинсов расческу, платок, гонорар...
Думал: отделаюсь малым и выстою ночку.
Ведьмы настырные грабили хуже татар.

"Дай мне! Отдай мне!" - визжали, как дикие кошки.
В душу впивались, просили, вопили, трясли.
Вывернул душу и вытряс последние крошки -
не пропускают! По кругу, как в землю вросли!

Что за напасть?! Роковая шекспирова драма!
Гоголь с Булгаковым шутки шутили не злей!
Ведь улетела к любимой моей телеграмма -
ждет не дождется меня в коммуналке своей.

Снял я футболку и пыльные сбросил кроссовки,
думал исчезнут исчадия с первым лучом.
Время тянул. Но плотнее смыкались бесовки.
Джинсы стянул, все им мало и все нипочем!

Думал: очнусь, отобьюсь, этот морок отрину!
И как ни в чем не бывало, к любимой вернусь.
Я приведу ее в волглую эту ложбину,
буду ласкать ее здесь же - вот только проснусь!!!

Кто там стучит в мою дверь? Что за поздние гости?
Двери балконные ходят зачем ходуном?
Чьи там белеют дождями омытые кости?
Как беленой опоили меня перед сном!
 
Вот я проснулся в предчувствии черном, знобящем.
Дверь распахнулась - я вышел на хлипкий балкон.
Ворон ли вещий, литые слова говорящий?
Ветер ли вящий гоняет бесстыжих ворон?

Внемлю покорно, отравленный сном небывалым,
истинам ветхим, которым за тысячу лет:
Не отдавай ничего! Кто поступится малым,
все потеряет навек, хоть Господь милосерд...

Знаю теперь, что ответить бесовкам негодным:
"Нету для вас ничего! Мне вам нечего дать!"
Сгинут, клубясь... Но в прозрении богоугодном
только любовь может эти слова подсказать.

Знаю теперь, что в долине ночной, нелюдимой,
душу мою обглодали, на нет извели.
Нет у меня - ни меня, ни души, ни любимой!
Гроздья тумана, как статуи в землю вросли...


       ЭПИТАФИЯ

       И я,
       любви твоей лишен,
       сошел на нет -
       в долину жен.

В крымских степях, где туманны ложбины глухие,
помню могилу, над нею не помню креста.
Помню: впиваются клочья тумана нагие
в камень надгробный - на нем эпитафия та.

июль 1978 г.,
Пицунда
март 1984 г. Москва

       ***

Зачем беспокоить себя недогадкой:
нечитаной книгой, невскопаной грядкой.
немеряной далью, печалью мирской,
невиданной тварью земной и морской.

Зачем беспокоить себя недомогой,
зачем напрягаться, прорехи латать,
когда недогадку легко разгадать:
у Бога за пазухой места немного.

октябрь 1983 г.


       ПУТЕШЕСТВИЕ

Приду – и лицом упаду в кровать,
осекшись на добром слове.
Какая разница, где мне спать –
в Будапеште или во Львове?!

Это блаженство для единиц:
лишь воспаленный разум
спит, путешествуя без границ,
все обнимая разом.

Словно никто нам ни сват, ни брат,
снова приди – и рухни.
Утром разбудит тебя аромат
австро-венгерской кухни.

сентябрь 1984 г.
Будапешт
 

       ГОРОДСКОЙ ПОТОК

Что нужно этм человекам?
Куда они бегут стремглав,
подобно многоводным рекам
все сущее в себя вобрав?

И смотришь с глупым выраженьем,
как будто видишь в первый раз
молекулярное броженье
огромных человечьих масс.

И хоть предчувствие неясно,
сообразишь не без труда:
по улицам, огнеопасна,
течет - тяжелая вода.

Ее критическая масса
вот-вот сама себя сомнет.
Земля горит, как нефтебаза!
А ты стоишь, разинув рот.

октябрь 1984г.
Будапешт


       МОСТЫ НАД ДУНАЕМ

       Миклошу Зелеи

В осеннем Будапеште,
где мосты над Дунаем гудят,
словно трубы органа,
где неороманский и неоклассический стиль
диктуют раскованый нео-стих,
где звуки дождя,
как классические длинноты
баховской фуги,
где мне не хватало лирической ноты,
чтобы плакать, заламывать руки,
где толпа, как лоскутное одеяло,
как рождественская витрина
или как трансильванский орнамент -
нарядна,
где хочется застыть на бегу и смотреть,
остолбенеть, как жена Лота,
но в душе начинает звенеть:
не хватает лирической ноты!
Мосты над Дунаем гудят,
как органные трубы.
Дождь идет снизу вверх,
подпирая небесные своды.
Но душе не хватает
щемящей лирической ноты,
и она обмирает
и звенит, как полночный эфир.
А мосты над Дунаем играют
хорошо
темперированый
клавир.

октябрь 1984 г.
Будапешт
 

       ЦЫГАНСКОЕ СЧАСТЬЕ
       1984 –1987 гг

 
       ***

Что есть у цыгана? Душа,
что сладко болит, обмирая,
когда он бредет не спеша
под звездами чуждого края.

Что есть у цыгана? Любовь –
нежней сосунка-жеребенка,
коль всякая новая новь
в нем будит певца и ребенка.

Что есть у цыгана? Полет
души в поднебесьи бездонном,
когда он неслышно поет,
безвременьем гордый бездомным.

Что есть у цыгана? Провал:
беспамятства бездна пустая,
когда он выходит в астрал,
былое круша и пластая.

Что есть у цыгана? Закон –
свободы, любви, безучастья.
и смотрит герань из окон
на злое цыганское счастье.

Что есть у цыгана? Вокруг
такое к нему отношенье,
когда ощутит он не вдруг
отчаянье и поношенье.

Что есть у цыгана? Пустяк:
вселенная в рваном кармане,
начищенный лунный медяк,
потерянный в звездном тумане.
 

       ЦЫГАН И ЛУНА

Словно бы вселилась вражья сила,
будто он от ураганной воли пьян –
куролесит молодой цыган.
Как собака в сердце укусила!

Он кобылу оседлал гнедую
и погнался в поле за луной.
Он жену оставил молодую!
Крик ее повиснул за спиной.

Как она рвалась и голосила!
Ветер в небо крик ее унес.
Как собака в сердце укусила –
полудикий шелудивый пес!

В бешеной полночной круговерти
мчался он, горяч не по летам.
И за ним бежала по пятам
быстрая собака скорой смерти.


       ЖИВАЯ СКРИПКА

Когда, продолжая полет,
душа в поднебесье сгорает,
как в таборе скрипка поет!
Он умер, а скрипка играет...

И месяц, как дышло, торчит:
сломался возок мирозданья.
Он умер, а скрипка звучит!
Поет до потери сознанья.

Заброшенный старый карьер,
как дека усилит звучанье.
Астральная музыка сфер
в ночное ворвется молчанье.

Один из окрестных крестьян,
что в церковь спешил в воскресенье,
услышал: играет цыган!
Он умер. Но ищет спасенья.

К заутренней службе зовет,
священнику сердце сжимая.
Он умер! А скрипка поет.
Небесная скрипка живая.

 

       ЦЫГАН И МОРЕ

Ревмя ревели северные волны
в ночи, как разъяренные валторны,
и ветры там гудели, как гобои.
Цыган и скрипка были там обое.
Цыган пришел на берег ледовитый,
невесел был, но горем не убитый.
Он скрипку вскинул и смычком водил,
как будто во вселенной был один!

Над ним парил полярный авиатор,
и синкопировал мотор, как синтезатор!
Над ним мигал неумолимый спутник.
А он играл - неутолимый путник!
Он так играл и люто бесновался,
как будто тут навек обосновался!
Он с морем спорил. Он играл такое,
что никому из нас не даст покоя!

Покоя - нет!
Не слышен и незрим,
струился и звенел в ночи Гольфстрим.

март 1985 г.
Мурманск
 

       ЦЫГАНКА И ПАСТУХ

Снова меня зазнобило –
лунная ночь холодна.
Если б могла – разлюбила!
Что же я так невольна?!

Разве же я не цыганка?
Сердце во мне не мое?
В свете свечного огарка
тускло блестит лезвие.

Звезды глаза искололи,
выдуло степи к утру.
Что за невольничья доля?
Эта любовь - не к добру.

Табор родной позабыла,
бросила мать и отца.
Как пастуха полюбила?
Выпила воду с лица!

В синих глубоких глазницах
сладкой испила воды.
Стынут на мокрых ресницах
колкие звездные льды.

Холодно мне и остудно,
сердце трепещет, дрожа.
Переливается ртутно
жало стального ножа.
       
       ГАДАЛКА

Нагадай, гадалка, жгучая цыганка,
пестрые лохмотья, а в зубах цигарка:
что было? что будет? что станет со мной?

Золотила ручку, добавляла сверху,
только все неладно вышло на поверку:
была любовь,
осталась боль,
а на сердце - тяжесть,
утешенья мало,
а под сердцем – сердце:
там ребенок малый!
Родится под Троицу,
тем сердце успокоится.

Вот ведь что неправда:
мне покоя нету,
а себя с младенцем я сживу со свету!

Золотила ручку я цыганке снова,
и она сказала вещее мне слово:
будешь ты роженица –
опомнится
и женится.

1984 г.
Будапешт


       ЦЫГАНКА НА ПЛОЩАДИ

Цыганка на площади, в универмаге,
не так хороша, как на этой бумаге:
не степи стихия ее – толчея!
Вокзального меда полна ячея.
Товар, что всучит тебе эта нахалка,
не стоит порою свечного огарка:
он в пыль претворится, рассыплется в прах!
И это наука – на первых порах.

Напрасно кусаешь ты собственный локоть:
они научают ушами не хлопать,
они убивают в тебе – ротозея!

Цыганки сидят на ступенях музея…

1986 г.
Москва


       ПЕСНЯ СТАРОГО ЦЫГАНА


Довелось повидать белый свет:
все как надо, а радости нет.

Закутил я на старости лет,
все прекрасно – а радости нет.

Как цыганка меня обнимала!
Миловала – а радости мало…

Друга верного встретил в пути –
нету радости, как ни крути!

Лихоманка ушла, как в песок, -
хоть бы радости на волосок!

Сколько раз уже смерть подступала,
миновала – а радости мало.

- Так какого же хочешь рожна,
кроме жизни?!
- А радость нужна…

октябрь1984 г.
Будапешт

       ЦЫГАН И ГОРОД

Когда он проходит с ленцой
безлюдным ночным переулком,
унизить цыгана фарцой –
не значит ли быть недоумком?

Неужто ему не фартит?
Придет, как ночная удача,
цыганка, что в очи глядит,
доходы за пазухой пряча.

Неужто ее он подвиг
украсть, ворожа, хорошея?
Неужто он также безлик,
хитер, как его ворожея?!

Неужто он страшен, как тать.
и темен, и нам непонятен?
И это сомненье под стать
явлению солнечных пятен.

Ведь он не напрасно возник
из света, любви, ликованья:
космический гулкий родник
роднения, всепониманья!

Ах, этот прохожий цыган!
Ах, тертого меха цыгейка!
Ах, чистой воды чистоган!
Но слово мое – не копейка!

И этот словесный накал –
лишь пафос любви оголенной:
стремленье сваять идеал
бессмысленный, самовлюбленный!

Зачем по цыганским следам
иду, ворожа и балдея?
Затем, что я душу отдам
не в лапы писца и халдея!
 
Затем в пустоту говорю
в пространстве безмерного мира,
что ведаю я, что творю:
певца, проходимца, кумира!

1987 г.


       НОЧЬ У КОСТРА

Ночь у костра – красна:
горит вином в стакане.
Как в юбке сатана,
стоит шатер. Цыгане
сидят вокруг. Из тьмы
на них глядят гляделки
тюрьмы, чумы, сумы.
Обидные проделки
бродячей их судьбы
и бремени свободы
сошли бы с рук – кабы
не делали погоды.

Горит костер – цветком
магическим, полночным:
под звездным потолком,
под небом непорочным,
на воле золотой,
за полем кукурузным.
И слышен звон литой
цыганской горней кузни.
Там отблеск световой
не молнии лиловой:
цыган - мастеровой
колдует над подковой!

И блещут до утра
зарницы над полями.
как отблески костра
с багровыми углями.

1986 г.


       ***


Летнее небо – голодная степь синевы.
До ослепления улицы голы и сухи.
На невеселых, на серых пустых мостовых
цыганки сидят, как большие зеленые мухи.

И понимая, что могут меня обмануть
и нагадают неправду: мол, все образуется –
я подхожу, потому что обманутой быть
все-таки лучше, чем навсегда образумиться.

1969 г
       Казань.
       ЛЕПЕСТКИ РОЗ


Сотку себе жизнь из лепестков -
увянут.
Сошью себе платье из лепестков -
сомнут.
Съем лепесток -
пересохнет во рту.
Укроюсь лепестками -
замерзну.
Осыпьте могилу мою
лепестками -
встану.

1985 г.

       СОН О КАЗАНИ


Вдруг опознать себя на остановке -
во сне -
       в полузабытой обстановке:
осенний дождь,
       колючий, как щетина...
Я вспомнила себя -
       не ощутила!
Я вспомнила:
       здесь жизнь моя жила!
И временами так неспешно шла,
на вузовский учебник налегая,
как будто предстояла жизнь другая,
как будто я жила взаймы и впрок.
Все быстро миновало -
       вышел срок.
Какая-то банальная история...
Мне скоро выходить -
       Обсерватория.
Мне замуж выходить -
       детей рожать!

Схватила сон в охапку -
       и бежать...

1985 г.

 
       НОВАЯ РЕАЛЬНОСТЬ

Здесь, что ни слово, то подначка:
высокомерие - заразно.
Как завязавшая босячка,
смотрю светло, благообразно.

Здесь быть открытою - неловко.
Здесь стол обильный накрывают,
но душу, как татуировку,
весьма старательно скрывают.

Ах, этим людям жить несладко:
я это сердцем понимаю!
Как умудренная солдатка,
я свой визит претерпеваю.

Как будто в суд пришла повестка:
везде мерещится лихое...
Как нелюбимая невестка,
сижу - тихонею тихоня.

Словесная не в моде драчка -
она не делает погоды.
Я сатанею, как морячка,
что мужа ждет уже полгода!

Шипит в магнитофоне лента,
поет певец на итальянском.
С унылостью интеллигента
я наслаждаюсь мезальянсом.

Неблагодарная попытка
себя смирить хотя б однажды:
ведь я - почтовая открытка,
меня прочтет любой и каждый.

 
       СНОВИДЕНИЕ

Сновидение - лопасть пропеллера,
шелк истлевший
китайского веера.
Сновидение - пропасть,
в которую сладко упасть.
Сновидение - робость
и тайная детская страсть.

Сновидение - рыжий коверный,
заживающая каверна,
санаторий для ТБЦ
с мукой сладкою на лице.

1986 г.


       ВОЖДЕЛЕНИЕ

Вожделение – лабиринт,
где голые стены лоснятся
от масляной краски,
и блестят,
словно глазки
монолитного носорога,
где стены свисают
отлого,
и гладят тебя,
и галдят,

где глупо стесняться,
где сны несусветные
снятся,
где махровое
гиблое место,
где стены
свисают отвесно
и гонят тебя.
и теснят.

Вожделение – ротапринт,
размножающий наши желанья,
где всякий подумает:
« лань я»
или что-нибудь вроде:
« олень я! »,
где не спрашивают
позволенья,
но холят тебя
и казнят.

Вожделение - это деление
на неравные части,
отчасти
от счастья,
немного от горя.
Где тебе по колено
море,
где не можешь
себя обуять,
где тебе меня
не понять,
а тебя понять –
я боюсь!

Вожделея,
тебе приснюсь…

1986 г.
 

       ДЕБЮТАНТЫ СЕМИДЕСЯТЫХ

Коль круто замешено тесто,
вовек калача не испечь.
Мы жили в эпоху подтекста:
натужна ненужная речь.

Поэзия стала бесцельной,
обильной, как хлеб дармовой.
Мы были, как голос за сценой,
едва различимый, живой.

Стою я в рядах поределых
ровесников в бедных пальто.
Свободны вполне. Но в пределах…
Безвестны пока. Но зато

ни горя, ни лесоповала …
В заботах о завтрашнем дне
и «гибель всерьез» миновала,
и жизнь миновала вполне.

1987 г.


       СВОБОДА ВЫБОРА


Бессолнечный мир и беззвездный
душою постигнет не каждый.
Ты путаешь голод телесный
с духовною жаждой.

И я не тебя поучаю:
мне тьмы не развеять дремотной.
Я нынче себя уличаю
в наличии мысли не модной:

мол, будете вы не судимы,
пока не осудите сами.
И все же неисповедимы
пути меж двумя полюсами -

меж злом и добром. Потому-то
мятущийся дух - не бесплоден.
О, только бы бес не попутал!
А впрочем, твой выбор -
свободен.

1987 г.


       НОЧЬ ПОМИНОВЕНИЯ

Когда пораскинет умом
владетельный россиянин,
высокий кладбищенский холм
в погасших снегах воссияет.

Там тьму рассевает собой
не фосфорное излученье,
а вечный надмирный покой:
от наших сует излеченье.

И он, поразмыслив, поймет:
полночное это сиянье
и веры последний оплот,
и наша стезя, россияне!

И пусть нам достанет ума
постигнуть, покуда не поздно,
что память людская сама
по сути своей – светоносна.

декабрь 1987 г.
Переделкино


       ***

Заснежена сирень
у дома Пастернака.
Тут ждали ежедень
таинственного знака.

Тут славно жили встарь.
Могли бы жить и лучше…
Тут клали на алтарь
и слово, и созвучье.

И заполночь, в тиши,
не суд земной вершили:
алкали для души
заоблачной вершины.

И церковь на холмах
сама вписалась вроде
в безудержный размах
литфондовских угодий.

Как жил он в годы те,
отшельник и пустынник?
В огульной немоте
дом опустевший стынет.

Но свет еще горит,
прощающий, прощеный:
судьбы благоволит
к душе его крещеной.
 

Хрестоматийный строк
не смыть хулой и бранью.
А память – оселок
народного признанья.

декабрь 1987 г.
Переделкино

 
       СНЫ ВАРВАРЫ СУХОВЕЙ

Сказать по правде, мне Варвару жалко:
заблудшая овца, провинциалка!
На свалке городской
гнездо, попробуй, свей!!!

ВОТ ПЕРВЫЙ СОН ВАРВАРЫ СУХОВЕЙ:
Во сне она летала. Нагишом.
Поскольку сон вершился в полнолунье.
И приземлилась возле самой клуни
на дедов двор, заросший спорышом.

Трава - как бархат под босой ногой.
А третьи петухи еще не пели...
Она металась в скомканной постели:
ей стало стыдно быть сейчас нагой.
Вовсю светила полная луна.
Вдруг во дворе Варвара не одна?

Она прикрыться чем-то захотела,
украдкой двор просторный оглядела,
как детство незабвенный, но увы...
И увидала... Книжные шкафы:
они образовали во дворе
огромное дубовое каре!

Не ульи, не рогожные мешки,
что так уместны во дворе крестьянском,
а золотые блещут корешки -
на русском, на французском,
на испанском!
Не чечевица или там фасоль
горой лежали у беленой хаты,
а выставляясь всяк на свой фасон,
тисненые теснились фолианты.

А хутор спал. Молчали петухи.
Луна смотрела вниз на эту небыль.
Но за какие, собственно, грехи
стояли книги под открытым небом?

Скользя по оксамиту спорыша,
приблизилась она к шкафам огромным.
Саднила оголенная душа,
взалкавшая Брокгауза с Эфроном.

И как ей сон от яви отличить,
а женственнось свою - от малолетства?
Когда б ей книги эти получить
все разом, задарма - сиречь в наследство!

В конце концов, ни золото монет,
ни жемчуга, сапфиры и топазы,
ни рослый дог и ни шотландский плед -
не тронули ее души ни разу.

А зависти в ней не было и нет.
И как бы ни жила она убого,
роскошный ни один апартамент
не вызвал нарекания на Бога.

Единственное, что ее влекло,
что привносило в жизнь немного света,
что возбудить желание могло:
шагреневая кожа раритета!

Те книги вожделенны и важны,
какими ей не обладать от веку:
три поколенья, минимум, должны
такую собирать библиотеку!

За что же ей страдания сии,
тяжелые душевные вериги?
Ведь часто, отрывая от семьи,
отец и мать ей покупали книги.
И много книг.
Но книг обыкновенных:
нет букинистов в городках военных!

Отец бы мог, не надрывая жил,
скопить для дочерей добра немало,
когда бы дослужился и дожил
до должности штабного генерала.

Под хвост попала как-то раз шлея:
женился на молоденькой литовке.
Его взнуздала новая семья.
Он был теперь полковником
в отставке.

Рыб покрупнее - ловят на блесну...
Тут мало отношения ко сну,
все это просто так пришлось ко слову.
Любой стежок ложится на основу.

Варвара спит.
Ей снится сон, вестимо,
о том, что жизнь с мечтой несовместима.

Такая тут взяла ее тоска!
Такой сквозняк в душе, такая свара!
Кольнуло ниже левого соска.
В слезах проснулась бедная Варвара.
Такие сны - кромешная беда.
Она с усильем подавила всхлипы.

...За стенкою Аглая, как всегда.
гоняла новые видеоклипы...


***
А жизнь порой -
пристрастней телекадра...
В пределах погорелого театра
был кабинет ее полуподвальный -
просвет
меж молотом и наковальней.
Она была всего лишь зав. литчастью.
Но прибегали все к ее участью:
она в делах слыла бескомпромиссной.

В театре быт, конечно, живописный:
сейчас все возмущались
скрытым торгом
увядшей примы с новым драматургом.

Измученная этою интригой,
Варвара вечер провела за книгой,
массивною, в застежках золоченых,
где много истин, в Слово облеченных.

Потом курила долго в темноте.

За стенкой билась "Леди карате"
на раздобытой видеокассете.
Легко Аглае жить на белом свете!
Она своей увлечена игрой.

Варвара спит. И видит СОН ВТОРОЙ.

1988 г.


ЭПИЛОГ:

Варвара, как ни глянь, все в жизни перемена -
сумела явь от сна однажды отличить:
все ж русская жена английского дженльтмена!
Не ссучилась, а нить судьбы смогла ссучить...
Без пастыря - вотще - не сотворить обедни.
Варварины ли сны, мои ли - снова - бредни:
без Вари прогорел театр на Поварской.
Но бредень не пустой пришел из мглы морской...

1996 г.
       1996 г.

       ***

Заглянула в себя, как в колодец:
отчего холодит и колодит?
Что неймется душе неуемной?
Что за помысел мучит яремный?

Отчего, почему да откуда?
Злую боль достаю из-под спуда,
подношу, как рабыня из Кафы,
вместе с чашечкой черного кофе:
чтобы мрак растворился келейный
в сладкой горечи гущи кофейной,
чтобы ты в эту тьму не отпрянул,
чтобы камень с души твоей канул.

Ласку с окриком вновь чередую,
и - колдую, колдую, колдую...

Рвусь на волю, ярюсь! А на деле -
я прикована к этой галере.

1989 г.


 
       ЧЕРНАЯ ЛЕСТНИЦА

Не предусмотришь, хоть будешь калиф ты:
волей небес не работают лифты!
В темный провал низвергаюсь, ведома
черною лестницей нашего дома.
Вслед, ухмыляясь, почешет в затылке
пясть ненавидимой битой бутылки,
глядя, как лихо – по кромке ножа! –
с двадцать второго скользнешь этажа.

Не до регалий: средь мусорной гнили
прошелестит невесомый Вергилий,
чтоб увидать, отдышавшись едва:
адовых круга теперь – двадцать два!

Я пробегаю, крича на лету:
кто нас подвиг поселиться в аду?
Переведу измочаленный дух:
это подвох Повелителя Мух!

Он ли – нечистый – во всем виноват?
В нем или в нас нескончаемый ад?!

Видишь, летит ненасытная стая,
огненным зудом пространство пластая.
Двери толкнула – меня не догнать!
В бездну нырнула зудящая рать.

Двадцать второе сомкнулось кольцо.
Шерстью паленой пахнуло в лицо!

Я убегаю, роняя слова:
кто же на рай обретает права?
Гляну моляще на облак летучий:
как вознестись нам над мусорной кучей?

Как нам над серным восплыть испареньем?

« Только с молитвою и со смиреньем…»

Вверх – провисая в пространстве густом!

« Только молитвой и только постом…»

Вверх! Воспаряя над встречным движеньем!

« Только молитвою… Только терпеньем…
И – поднимаясь – слова прореки
не от лукавого, но от Луки…»

1989 г.
Москва

 
       ТОСКА ПО РОДИНЕ

       Тоска по родине. Давно
       разоблаченная морока...
       М. Цветаева
       
Так оказаться на мели
и оскудеть - душе не внове.
Но розы ярые цвели,
неистовые, цвета крови!

И на излете сентября
они в окно ко мне стучали,
и побуждая, и храбря,
отваживая от печали.

Они в ближайшие друзья
и подряжались, и рядились.
А дни, как днище корабля,
весьма изрядно прохудились.

Мы за собой мосты не жгли.
И нет вины неизгладимой
в житье - в немеряной дали
от родины исповедимой.

Но сердце билось, как набат,
звенело, словно колокольчик,
тоска - никто не виноват! -
его и тискает, и корчит:

ведь там, на родине, - заря
кровавится, как эти розы!
Там на исходе сентября
уже снега или морозы...

24 сентября 1990 г. Тилфорд
 

       ЗЛАЯ ПАСТОРАЛЬ

И раскрутилась жесткая спираль
ночного неба над земною твердью.
И колдовская злая пастораль
поляны лунной - отливала медью.

По небу прокатился громобой.
Но кто-то чашу пригубил и выпил.
Звучали, как валторна и гобой,
и стон блаженства, и стенанье выпи.

А ночь цвела. Стреляли вдалеке.
Звук был подобен соловьиной трели.
Настояны на лунном молоке,
благоухали заросли и млели.

И не одну влюбленную чету
переполняли жизненные соки.
Столкнулись самолеты на лету,
и полыхнуло в зарослях осоки.

Нетопыри удили на уду.
Влюбленных изнурила платофаза.
И отразился в призрачном пруду
расколотый хрусталь - хребет Кавказа.

А выстрелы гремели за версту,
чащоба поглощала отголоски.
Ползли по перебитому хребту
награбленным груженые повозки.

Шел бой у приграничной полосы.
Русалки грелись в приозерной тине.
И беженцы бежали от грозы,
как дети на классической картине.

Бой нарастал, как грозовой прибой.
Там шла не градобойная ли бойня?
Спроси, не отказался бы любой
жить с миром и тесней, и полюбовней!

Но духовая громыхала медь.
И верховые ветры свирепели.
А третьи петухи не смели петь,
чтоб не спугнуть классической свирели.

май 1991 г.
Малеевка
 

       БЛАГАЯ ВЕСТЬ

Вот птица села на окно.
Ее глаза - двойное дно,
избыток вымысла и смысла.
Из недр каких извлечено
благое тайное число?
Для нас закрыты эти числа.

Неужто здесь - благая весть?
Так близко не посмела б сесть
в плену инстинкта или страха.
И в этом тоже тайна есть:
лишь стоит слово произнесть,
исчезнет голубая птаха!

Как видно, дело в тишине,
что залегла во глубине,
в зеркальной чаше дна глазного,
Одни мы были иль одне?
Но прорастал уже во мне
зачаток зрения двойного.

Сгущалась в воздухе гроза.
Смотрели пристально глаза
сферическим, зеркальным взглядом.
Уже сближались полюса.
И все сужалась полоса
меж раем видимым и - адом.

И, прогремев над головой,
вал прокатился грозовой,
и как пружину сжал стальную,
стрелу дороги столбовой,
весь мир - животный и живой,
и всю природу остальную.

Меж нами не было стекла.
Гроза бессильем истекла.
И птица не сдержала вздоха.
Я разумела, как могла:
мне тайна явлена была
и указуема дорога.

Хоть было времени в обрез,
мир распрямился и воскрес,
и свет разлился без предела.
И тишина, как хвойный лес,
до самых выросла небес.
И птица райская - запела!

май 1991 г.
Малеевка
 
 
       СУМАСШЕДШИЙ САДОВНИК


Целый день сумасшедший садовник
строил клумбу, троил ремесло.
Утром вышел он в сад - и следов нет:
все бурьяном крутым заросло.

Целый день сумасшедший строитель
коллонады цветов возводил,
вышел в сад поутру напоить их -
смертный ужас его охватил.

Целый день гнул горбатую спину,
над землей возводил купола,
чтобы утром увидеть руину,
что цветы под собой погребла!

Сумасшедший - не умалишенный,
с белым светом не чуя родства,
он стоял со свечою зажженной
над развалинами божества.

И светилось в руке заскорузлой,
и сияло средь белого дня,
нелогичный пейзаж среднерусский
освещая и душу садня.

май 1991 г.
       

       ОПАЛЬНАЯ ЛЮБОВЬ

       
Весной, когда пылали грозы,
а ночь искрилась и плыла,
как пепел русской папиросы
осыпалась ночная мгла.

Она рассыпалась, опала…
А дождь, как занавес свисал.
Огонь небесного накала
то вспыхивал, то погасал.

Любви крамольней и опальней,
казалось, не было и нет!
Вот пепел папиросы в спальне,
прожженный молнией паркет…

май 1991 г.


 ПРИЗРАК СТРАСТИ И СТАРОСТИ

И был искущаем в пустыне Господь.
И был искушаем в пустыне Господь.
И был искушаем в пустыне.
Но смертному искуса не обороть.
Но смертному искуса не обороть.
А я искушаема ныне.

 ***
Смотрит страсть, как рысь...
Как мне вынести,
если есть корысть:
словеса плести.


***
Как исчадье зимы,
порожденье усталости,
вновь соткался из тьмы
призрак страсти и старости...


***
Опять не любится. Не спится.
В уме отмечу:
так роза не смогла раскрыться
пчеле навстречу.


***
Мелованая бледность.
Милованая плоть.
Мне Бог подал на бедность
твоей любви ломоть.


***
Ночь натурального шелка:
шелест пронзает насквозь!
Сдвинута влево защелка...
Впущен иль выпущен гость?

***
Ты слишком юн и светел ликом,
но душу словом - не томи!
Не говори мне о великом
всесильном голоде любви.


***
Отброшу негу, словно прядь со лба,
от пагубы своей лучась и мучась.
Всегда чужая музыка - груба,
но эта, нежная, коснулась, улетучась...


***
Чужая музыка - запретная стезя,
ведущая туда, где ты во власти
того, с чем совладать уже нельзя:
непобедимой неги сладострастья.


***
Ты в любви, словно Ангел в полете:
дуновенье, мерцание плоти,
благовестный предутренний сон
или: облако яблоко стон.

***
Владеет миром полная луна -
владычица прилива и отлива.
Опять чужая музыка слышна!
О, как ее стенанье прихотливо...

***
Когда тебя на Ангела учили,
что ты усвоил, что успел забыть?
Не страшно ли, пока не уличили,
машину гнать и женщину любить?


***
Сомну в комок свои ночные страхи,
скажу: Господь, на миг останови
брожение черемуховой браги
в смурной зеленой пасмурной крови.


***
Я так скажу - на все согласна,
губительно тиха:
преодоление соблазна
прельстительней греха.


***
Зияет солнце, как зеро...
Парит в дали неугасимой
любовник, легкий, как перо,
попутным ветром уносимый.

***
Над пропастью во ржи или в стихах
фантазии на тему подытожу:
вся в поцелуях, словно мотыльках,
цветочную пыльцу роняющих на кожу...

***
Я снова заглянула в темень тела:
там лампочка, как страсть, перегорела.
Дрожит и вьется чувственная нить,
и нет причин на новую сменить.

май 1993 г.
Переделкино


       ***
       
В стихах бессмертных различит не всяк
знак горней жизни, наяву не бывшей:
там Фет, не ведавший любви, от нежности иссяк,
бесстрастен Тютчев, много возлюбивший.
       4 августа 1998 г.

 
       ***

Микеланжело сам выбирал в Карраре
нужную только ему
глыбу мрамора
и подметал накопившийся мусор
в Сикстинской капелле
после рабочего дня.

Пусть и твоя метла,
наконец, заветвится,
засеребрится,
как освященная верба
в Соборе
на карлововарской горе.
Бери ее в руки скорее!
Выметай накопившийся мусор
из всех уголков
насорившей в пространстве
души.

12 апреля 1998 г.
Карловы Вары
       

       ЗВЕЗДНЫЙ САД


Чтобы заниматься садом – нужно быть звездочетом,
оттого и не спят садовники по ночам, мучимые учетом,
особенно, если это личное их чудачество
       и все чувства растрепаны и разогреты,
тогда уж им точно покажется,
       что цветы невесомо парят
       и маячат в пространстве,
       как неопознанные кометы.


Чтобы писать стихи, нужно цаплей стоять
       на вселенском болоте,
в зеленую звездную воду
       ногу воткнув по колено,
       так, что не оторвете,
крепко стоять, замерев, золотое свеченье
       нетленных миров созерцая,
покуда цветы и птицы мимо плывут,
       вращаясь волчком и мерцая.

Даже знатоку, согласитесь, в этом космосе
       легко заблудиться,
чем дальше, тем больше схожи между собою
       звезды, цветы и птицы,
как сосчитать их садовнику, если с толку сбивает
       роскошное это родство и сходство.
видимо, все-таки рядом лежат –
       а также стоят или ходят –
       гений и садоводство.
В августе, особенно, запомните это,
       в садах все растет и летает скопом.
Тут и сгодится для призрачных нужд
       одержимый садовник
       с нелепым своим телескопом.
и стихоплет, и садовник – любезна, признаюсь мне –
       праздная эта пара,
звезды считают, видишь ли, вниз головою свисая
       с земного шара.

24 августа 1998 г.
Лондон

 
       ПОЭЗИЯ КАК СОСТОЯНИЕ

Пишет стихи.
Сочиняет стихи.
Делает стихи.
       Ни одно из этих типовых клише к случаю Лидии Григорьевой не применимо. Потому как ОНА – ИХ не пишет, не сочиняет, не делает, а записывает с внутреннего, в бездне внутреннего слуха звучащего голоса и голосом же ведет. Про такой ГОЛОС, ежели он певческий, говорят: и ставить не нужно – от природы поставлен.
       С поставленным от природы, урожденным голосом Григорьева и явилась-объявилась в поэзии конца 60-х, чтобы сразу же, чуть ли не в год объявления, быть отодвинутой на обочину общего всем столбового пути. Нет, нет, никто (из властей предержащих) ее ниоткуда не исключал, и в списках гонимых и проклятых она также не значилась. Ее просто-напросто не принимали в расчет, а значит и не зачисляли в чин. И не по чьей-то зло-козненной или завистливой воле, а потому что в кругу уже расчисленных и утвержденных светил голосила беззаконной кометой, по простодушию не признавая
ни правил коллективной игры, ни ее неписанных условий. К тому же сей свежий и обаятельный голос, при всем его полнозвучии, не вписывался ни в поэтику, ни в эстетику шестидесятничества, как его понимали в те баснословные года. Единства полного, конечно же, не было и о ту пору. Героям-лидерам эстрады требовались микрофон и акустика стадионного зала. «Тихие лирики» тусовались вокруг туристических костерков. Под-земельщики-антилидеры обживали кухонные пятиметровки «хрущоб». А вот ей, Григорьевой, иное нужно было: ЭХО и округлое, ограненное аркой, дугой-радугой, акведуком, излучиной – пустое, не заставленное предметами земных вещей пространство. Безбрежное и уютное – разом. Что-то вроде лермонтовского дома, где «от одной стены к другой далекий путь, который измеряет жилец не взором, а душой». Но таких домов в период массовой застройки уже не возводили…
       Так и прожила почти четверть века стихом и в стихе, но без-домно, исполняя одну единственную (прошу закрепить за Л.Н. Григорьевой персонально!) то ли роль, то ли функцию: присутствовать отсутствуя. Как бы пронеслась она над жизнью нескольких десятилетий (в том числе и литературных), как корабль на воздушной подушке и не коснулись ее мелочные дрязги «совковой» жизни. Была в этом какая-то для меня загадка.
       Было время, когда , казалось, ее голос обезголосел – пропал. Как пропадают грибы и земляника в лесу, переделанном под лесопарк для воскресных народных прогуливаний… И вдруг – вернулся! Самообнаружился, прорвался… Попробовал распеться в четверостишиях конца 80-х (книга « Любовный голод»), и – разогревши связки – зазвучал во всю мощь.
       Когда я, после многолетней разлуки, на поэтическом вечере в музее А.Н. Скрябина, вновь встретилась с воскресшим из полухрипа и полунемоты голосоведением Лидии Григорьевой (с ней лично, несмотря на жизнь в разных странах, мы и не разлучались), из памятных потемок вырвался еще один голос. Голос Константина Вагинова и его странно вещее п р е д с к а з а н и е:
«Если вы думаете, что мы погибли, то вы жестоко ошибаетесь, - продолжал неизвестный поэт, - мы особое, периодически повторяющееся состояние и погибнуть мы не можем. Мы неизбежны».

АЛЛА МАРЧЕНКО
Москва
март 1998 г.
       

       


СВЕДЕНИЯ ОБ АВТОРЕ
Лидия Григорьева – автор многих поэтических книг, выходивших в разные годы в московских издательствах и за рубежом ( «Майский сад» «Свет виноградный» М., Современник, 1981, 1984 гг., «Круг общения», роман в стихах, М., Советский писатель,1988 г., «Любовный голод», книга четверостиший, М., Пенаты,1993 г.,
«Пейзаж перед битвой», М., Столица, 1993 г.,
«Избранные стихотворения » на японском, английском и русском языках, Япония, Киото, Мито-ша,1995 г., и др.





АННОТАЦИЯ


В книгу стихотворений Лидии Григорьевой «Сумасшедший садовник» вошли стихи последних лет и избранные стихотворения, которые были отобраны по двум признакам: ранее не публиковавшиеся и стихи из прежних книг, искаженные редактированием и цензурой. Это первое и наиболее полное издание стихов Лидии Григорьевой в авторской редакции.