ч. 1 Путешествие в темной комнате

Что остается после нас?
Наши поступки, мысли, желания, оставляют следы... Невидимками они существуют, оставаясь где-то, уже, казалось бы, позади.  Если не присматриваться к их судьбе, то так, наверное, и есть, но все не так просто.
Впереди нашего следующего поступка предшествует то, что стало последствием предыдущего, далеко наперед перестраивая, переписывая историю заново. И в этом нет чужого участия, кроме того отсутствия, которое и намечает эти отметины непонятием скрытого.
Ошибаться, значит обидеть себя в будущем....

Мне кажется, что я задыхаюсь от изобилия тем, на которые хочется отозваться и высказать свое отношение. Так происходит, когда молчание и тишина слишком тягостны, а слова степенны и глухи к желанию говорить.
Надоело бояться того, что правит словами и лезет насквозь проницательно повелевать.
Полно идей, желаний, а я извожу себя смирением. Время памяти и чудес прошло. Устала сомневаться, догадываться и снова молчать обо всем, что понимаю в себе и чувствую.
Природа сколь радует, столь и угнетает, фальшивя лады гармонии - всё ест всё. Всеядное животное - человек, тогда что же такое душа его, коли и она впрок, по-своему запасается, делая при этом глубокие вдохи, широкие жесты, смыкая незримые челюсти на потребностях доброго живого участия, ищет, стало быть, понимания.
А сама что-нибудь сделала? Попыталась со шпиля сойти, чтобы флюгером не стоять? Нет. На это ж усилие надо затратить - лень до безумия. Жить легче всего опрометчиво, свалив на другого кого ни-будь, чуть посмелее, грязную работенку. Вот и тащатся, пьяные от усталости, поколения, а второе дыхание где? Силы в себе особенные пробуждать кто будет? Логика вещь суровая, подсказывает: кто спрашивает - тот и давай... На халявку-то не дознаешься - все самой.
       Стерва, невидима,
       Стремится удержаться на плаву,
       Хотя уже и утонула во чреве жадного ума -
       Тень наваждений, пелена! - ты не нужна мне -
       Я сама, до селе и теперь, наверно, устою
       Без приподмоги.
Строгий, торжественно приторный взгляд стирает будто с лица земли безумие беспросветного блуда тупиц и бездельников. Трудное время - мечты собирать, в кулачок зажимая, чувствовать их писклявые голоса.
       Теперь, в темноте даже, отчетливо прояснились убогие существа, родственные тому, что разнит их, так ограничивая мир, что слипаются между ними глаза, взглядами, напирая на стены, толкаясь, вопя и ропща от бессилия.
       Значит, не в том дело, что тьма мешает увидеть, а в том, что света жажда, страхуя себя, принуждает смотреть. По-своему, но все ж стоит, наверное, спокойно принять, как урок, признак жесткого зрения от ума. Причем этого вполне хватит, чтобы сделать прическу себе напрямик, не седлая коня, напротив усадьбы непрошеных кудрей.

Вреда виду нет, если в зрении на него отсутствует вид самого вида зрения и в уме остаются лишь поручни да пустые следы, оставшиеся на полу до того, как ступили на них поколения.
Слепота радует зрением лишь того, кому пот не мешает трудиться - видеть, а не смотреть, что, естественно, не одно и то же. В причудах зрения многое утолено, но если бы жажда имела понятие о себе, то вряд ли дала бы себе вообще утолиться, ибо голод сравнился бы с суетой.
Я бросаю на все это тряпку и вытираю, как пыль, при этом, сгорб-ленная, уходит навсегда похоть. Разбитая напополам, горюет пустая башка, в ее нюнях раскисли слова, забродили и сморщились поросли лжи, потому что осень унылая пришла сюда, норовила свой пыл для огня, хоть и скудного, но далекого от всего пришлого, где уместны все охи душевные и студеные мысли теплы.
Упреждая слова, что покатятся под гору, где зима окует их морозными снами, стану, сколь меня есть.
Скользко зимой туда-сюда шастать, холодно, хорошо бы погреться, вот и хочется строить уютное, теплое гнездышко. Всякая живность заранее понимает, что, мол, холод грядет, надо сматываться, человек же упрям и поэтому, не усердствуя наутек, клонит голову отоспаться, и потом лишь, гордый собою, может даже и спрятаться, а пока что ... Еще ж не зима...
Не могу не откликнуться на шуршание под ногами, шепчется осень со мною о тайнах своих и секретах. Волшебные, на ветру полыхают, вальсируя, листья, оставляя дерев оголенное отдыхать. Спрятать некуда грусть, всюду осень. В горле застряла комом щема, каждый год приходит с весной, а уходит с осенью, так мне и надо.
Я стала отрывисто листать свои дни. Их тоскливая прелесть - во мне усталость. Сказывается что-то пристальное. Нравится или нет, но успехи туземные все еще пристают ко мне, липнут. На стекле тусклыми серыми каплями нарисована пыль.
       Расставив ноги шире плеч,
       Умно, рассудно развивает,
       Тугую нить мыслей тирана,
       Плетун судьбы.
       Паломники, кусая небо,
       Тихонько щиплют друг у друга,
       Под мышками крыла густые.
       Промеж ними хоры прелюдию спевают.

       По скорой отмели трескочет
       Седая вьюга, ноги пряча
       В студеные врата мороза.
       Люди ж плачут.
       Им полагается отныне
       Хоть краешек от небосклона -
       Хлеба ради.
       Седьмое небо, им навстречу,
       Передается в поколенье
       И, не скрывая восхищенье,
       Ползет себе по водной глади -
       Смысла ради?
       Следы туда, следы сюда,
       А вожделения слюна,
       Моря, в итоге, заливает, -
       Кто-то знает.
       Едва стемнеет, день крадется,
       Превозмогая ночи лень,
       За светлой памятью своей.
       В дупле ж над этим кто смеется?
       Неумолимо тая, дни,
       Латая крохи сумасбродства,
       Поставили на плаху пни -
       Им честь конечная дается.
       На что нацелены они?
       Сперва направо лево ходит,
       Налево право говорит,
       Простая истина напротив -
       Их дело общее роднит.
       
       Я надоела мне во сне, устала, видя сны слепые, спать. Ни трезво, ни румяно пьяной не чту пристойные дела. Теперь сожмусь в кулак, со всеми спорю. Не откликаясь более чужому, я слезы вижу, слезы пью, глотая их соленый кладезь. Я посреди безмолвия стою и вру себе, нещадно вру... Нет, не опишет слово, ему-то что?! Его и грань, и веха плоти плотоядных, ему и карты наяву, где сны о том живых распиты полно. Терпенья нет. Увы, разбиты грезы страха. Я проливаю, как бы невзначай, заметное уже и плачу снова, снова, снова - сколько их еще во мне, невидимо стучащих в грудь?

       
       Нет мира, чтобы не была
       Вершиною его - война.
       Потерь не счесть устои рушить.
       Непобедимые слова себя клянут -
       Такая участь им, за усилия, дана.
       Идет жестокая война...
       Став передышкою от судеб,
       За гордый ум тяжелых снов,
       Стеная трусостью оков,
       Воюет мир, себя принудив,
       В боях переливая кровь.
       Во чреве дружеских могил
       Утраты мира разве в ссоре?
       С поклажею невинных сил
       Их истина родилась в споре.
       
       Огонь!
       Его не вижу в доле сна,
       И похотью его
       Гордить устала нежные утехи.
       Его испила я до дна -
       Истлели жаркие доспехи.
       Нагота!
       Открыла взору моему
       Живое сердце
       В груди огромного вулкана,
       Подобно стати великана.
       Хоть миру кроток пыл его
       И вес тревоги невесом,
       Не убежит лица смущенье
       Того, кто ведает о том,
       Кому неведомо смиренье.

       1998г. - Бедная, богатая Россия!
       Не столько важен тот паук,
       Что сетью путает державу,
       Сколь провидение услуг,
       Что дали жизнь ему и славу.
       
       Пыхтит зловещее сукно
       Из недр отечества родного.
       Ни-ни! Не надо правды снова -
       Она - видение одно.
       Стянув халат, стыдливо очень,
       Свой оголив радивый зад,
       Так, будто это между прочим,
       Отчизна пятится назад,
       Откуда виден взгляд суровый,
       И уж приходится считать
       Ее бесчестия по-новой,
       Поскольку эдак понимать
       Оно виднее, между прочим.

       Гармония, в палитре дня,
       Затяжкой праведного духа,
       Осела у сухого пня -
       Юна еще, а уж старуха.
       
       Миры стоят... Времен машины...
       И у забытого лица
       Исчезли грани очертаний...
       Минуя помыки страданий,
       Иду в неведомое я.
       Однако где-то вдалеке,
       Иль по-особенному рядом -
       Тихонький стон неверен ладом,
       Как будто в собственной руке.
       Бредово-тяжкие-чужие
       Алкать меня пусть подождут
       И успокоенно улягут.
       Нельзя упасть, чтобы подняться,
       Бежать, чтоб пешею остаться,
       Когда в истоме на плаву
       История изволит драться
       За место на одном плоту.
       Слоев безлюдных во миру
       Коснулось пошлое презренье,
       Что в пережаренном жиру
       Преображается под стать
       В ранимо-стадное прозренье:
       Яйцо - под курицу квохтать,
       В том подражая человеку,
       Крича при этом: “Кука-реку!”
       Живую силу негде взять,
       Поскольку, обратима вспять,
       Лавина помыслов вернется...

За нами леса, поля, горы, моря, бескрайние степи, дебри дикие не-хоженых джунглей - отчего чужды они и прекрасны, злы и чарующи? Что они есть? Может, мы просто не поняли все это, и из этого теперь состоит наша природа? Жизнь тоскует по миру, не по войне.
Внутри меня происходит течение жизни, которое едва ли заметно снаружи, лишь изредка, разбушевавшееся без присмотра, вырывается на поверхность, плавя на своем пути неприспособленную среду грустного обитания.
Неспокойное время.
Хотя, кажется, мне все равно... В бесперебойном дыхании я предчув-ствую многое и ничего, говорю на придуманном языке и про все это лишь наблюдаю, не прикасаясь, не трогая.
Почему? Да так, чтобы, наверное, не кусать себе локти и, приличия ради, вести себя хорошо, не дурить, не шалить.
Сегодня запряталось под кровать, затихло. Слабое освещение в воздухе повисает, растягивая на весу свое удовольствие. Как тут понять, где я и что предо мною тревожится обо мне, в каждом углу нарушая спокойствие, запоминая прелюдию дня, чтобы позже, стирая соблазны, забыться во мне, начиная рассказ изнутри, повествуя под-робно и рассудительно, без усилий однако, легко испаряясь вместите-льно во все, что само собою окажется рядом, поможет успеть и опоз-дать вовремя.
Прячется от меня,тычется по углам, как котенок, глупое мое сегодня, а умное, но не слишком далекое завтра, ему рожицы строит, мерещится, из явного делая тайное, намекая и мучая неизвестностью.
Всему виной ожидание. Чего-нибудь ждать от себя необычного, не-возможного неуместно, но впрок, чтобы пресному солоно было казаться существенным.
- Ладно, чего без толку прятаться, вылезай, присматривать затобой больше некому.
Мое сегодня от меня не в восторге, наверное, мир его спит, а я уже просыпаюсь.
Нескромно так вот врываться, не смея, однако, произвести ощути-мое, по-человечески дружелюбное впечатление. Я говорю это времени, на коем стою, посягая на внешне постылое, внутри же ранимое неумело рожденное.
Зная ложь, как устроена правда?
Вникать в это нельзя, лишь протиснуться между правил борьбы, взлет и падение утая от причин, на которые верно, но кем-то, не мною, поставлен вопрос.
Сегодня - это крайнее напряжение сил безумного, полуживотного существования, прилично, казалось бы, мыслящего человека, развитие коего переросло уже быль и становится сказкою, придуманной из придуманного до и после всего, что касается человека.
День как день, но в нем, именно в нем скрыто от глаз живет рядом со мною это сегодня.
Осень, скользя дождинками по стеклу, заглянула в мое окно, будто хотела что-то сказать. Ветер стих, ожидая слова, чтобы их унести, закружить и обессиленные уже доставить по назначению. Я прислушиваюсь к себе и слушаю осень. Она понимает меня, утешая себя, и всегда пронзительно криком внутри просит о помощи, навсегда застывая во мне шепотом слез, шорохом ветра и мотивом дождя, где я слышу тревоги усталых забот и вижу проседи светлой печали.
       Может быть, я просто вижу себя в ней. Так или иначе, но мне близка эта печаль, только я иногда забываю об этом.

       
Путешествие в темной комнате.

       Вот, стало быть, какая история... На носу виднеется даль голубая, мерещится что-то... Пошла по носу своему девочка, нашла, будто бы, свое настроение в корзиночке, но не стала брать ее, а мимо пошла.
Долго ли неведомо сие происходит? Верится или нет? Надо ли от-вечать?
Но пришла она в самую что ни на есть сторону. Куда ни глянь, всюду что-нибудь происходит, а она куда-то стоит и стоит, эта девочка.
Впрочем, не стану думать, еще в носу ковырять захочется, чихну, миражи-то и разлетятся. Пусть проплывают, сон, кажись, еще не за-кончился. Не хочу спать, а спится вдоль и поперек. На кончике носа проснусь, наверное, а там будет видно - куда стою, чего делаю?..
Трудилище прошлое для кого в черте суматохи степенной?
Может ли мир свои ценности от ноля отделить, если в нем не все еще деньги сосчитаны. По чину ли мне разойтись с этим миром. Здесь темно, сыро и совестно даже существовать, оттого неуютно, чужо.
Вот, по-теперешнему судя, я, наверное, не умею ничего, да и что можно уметь, если дорого купленное дешево не продать.
Кончается неразрывное там, где начало положено врозь.
Денежный мир краток, чтобы жить его, надо немедленно умереть. Умереть сердцем и степенью близкого до себя расстояния, однако знаю, что деньги в том промежутке и есть причина, а их порождение - суть ее в каждом из признаков человека - дорога...
Я перевернула страницу...
В темной комнате тихое шептание постепенно молкнет. За окном дождинки хлестко бьются о стекло, будто прося уют, убежище, дружеского общения. Посреди темноты вырываются языки горького пламени. Пахнущее кофейным ароматом присутствие человеческого тепла.
Теперь стихло и это целомудрие живой атмосферы, а с нею исчезли, рядом растворясь, последние капельки света. Одни только часы, где-то в глубине, разрезали воздух бьющими невпопад тактами, музы треснули в потолке и рухнули звездопадом песчинок, вихрями убегая во взвешенное для них, до этого, небо.
Ровно ступая, дыхание тревожит это, привычное темноте, простран-ство, препятствуя страху, чуть было не сбившему с ног действие, спе-шащее уже, сбросив маску, растрепаться передо мной в беспорядок идей творческой обстановки,где мебель меняется, расширяя и удаляя предметное чувство.
Не так-то просто войти в темную комнату, где осязание путает нервное потрясение с голосами тайных мгновений душевного равновесия, запрещая заранее свет, пряча его отчаянье в пульсе своем.
Теперь пора и даже хочется включить свет, проверить свою фанта-зию зрением, трогая очевидное, принимая невероятное за свое пред-ставление.
Мчатся годы. Вот, они и следы здесь оставили... Кто нашел, тому идти, кто ушел, тому нести. Кто, что?
Сегодня день или ночь? Неприступная крепость сдавила прыткое движение убежать, но стоимость такого поступка и дробное деление чисел сравнялись, и слух уловил тонкое чавкание - время жует безбедное духовное дряхление существа.
Я спрячу сейчас свое зеркало в карман. Там ему темно, страшно. Я даже слышу тихое похлипывание, пусть! Невидимое во мне, мне не видно - я спряталась от своего отражения. Теперь уже не грезится, а
чудится, что позади, за спиной пристойно щелкнуло что-то, и стало светло, жар окутал, привлекая туда, откуда исходил источником маячок. Ближе, ближе, еще...
- Ах, это свеча!
Маленькая, почти огарок, носвета ее оказалось достаточно, чтобы успокоить глаза, уставшие шариться в темноте.
Не страшно! Сразу осанка саженью в плечах распахнула храброе сердце и тут же осунулась в чердачок забравшегося невесть куда, неведомо себя изучать.
Надо обогреть руки и душу, посмотреть на огонь, успокоиться. Вот бы чаю горячего, размякнуть, усталое свое угостить мгновением отдыха.
В замочную скважину вставили ключь, повернули в замке, вынули, и любопытный взгляд просовывает туда свой нос. Хочется подсмотреть, прежде чем дверь откроется.
Скрипнули петли, дверь подалась и, тяжело вздохнув, приоткрыла узкое, впускающее пространство. Туда втянуло и увлекло. Вижу: сидит, поджав под себя ноги, на большом стуле, за большим столом, девочка, склонившись в усердном деянии. Она, наверное, что-то рисует цветными карандашами. Пожалуй, но что? Легко парящее над нею облако мыслило мечты и фантазии... Видно, как настроение меняется - на юном личике спряталось вдохновение.
Нехорошо подсматривать. Да, конечно, нехорошо. Но это не вдруг, это мое. Я, собственно говоря, вижу свое - сама выдумала, нагороди-ла, теперь разглядываю. Интересно, пока тщетное дрыхнет, попутеше-ствовать, бескрайнее погулять.
Быстра стремнина, не угадаешь - куда несет воды свои. А я иду вдоль берега и несу в ладонях свои смешинки. Они улыбаются мне, выпрыгнуть норовят, шустрые. Я им, нежно так, киваю, будто поддакиваю, сама ж осторожно ладони смыкаю и слушаю - словно раковина морем шумит и щекотно внутри - трепещится ветерок, толкает к бережку, заигрывает, - волосы мои растрепал по плечам. “Что ж это? - думаю. - Лето проходит?”
Скоро почует сердце тоску, и приторно станет, умно. “Околесица жизни вертлявая, что стоишь?
Меня будто шарахнуло от нее, ислезы брызнули глупые - глупые.
Девочка дописала что-то внизу листа белого. Картина вроде законче-на, а ничего на ней нет. Все-таки странно, я столько видела, пережила всего, а на листе ни цветочка, ни ягодки. Природа сбежала в листву белого полотна, положила в карман к себе мои путешествия.

Ничего, разберусь! Я дороги запомнила.
В комнате по-прежнему мрак. Стены холодными глазами рыщут, зыркая на меня, и липнут ручьями пота, уставшего уже времени.
Я не сплю, я витаю, не смысля в логике, и блефую в открытую.
Смешала все карты, раскинула в дурака и прямо-таки куда надо попала: игроки за столом, жмурки раскосые рядом пленятся. Еле видно - это все жмурки мешают, потому как они бдительно плутовство охраняют. Я жду, жду, когда же начнут играть, и засыпаю.
Знала, что так все и будет - вынырни из детского любопытства - во взрослое вляпаешься. Надо выспаться и уйти потихоньку.
Шуршит под шагами листва, деревья прячутся друг за друга, дорога бежит прочь - я иду или нет? Голова кружит, вальсируя бре-дом. Ну что тут хорошего?
Утро напрягло свои жилы, мускулатура - ого себе, не сравни со вчера. Достоинство не уроня, брякнул будильник чайной ложечкой: “К завтраку!” Перелистываю на кухню, а быт рядом во все умещается - дом, тело, постель, раковина, унитаз - готическая усталость технических совершенств. “Так нелепо порой замечать себя в этом”, - думает голова, а ноги делают - идут и идут. Рукам же воля вольная - гуляй себе, живи на просторе, птицы умеют руки приладить - дело ж крылья - летать все лучше, чем гвозди в доброе забивать.
Ускоряя шаг, чувствует спина мое дыхание позади, и спешно трево-жится в груди что-то чуткое. “Не тревожься, душа!”
А на пятках следы протоптаны -через многое исходили свое: ссадины, синяки; через многое не пришло время идти, а нога уже заступила линию и страха черту. В ней, все в ней. А, кажется, еще вчера я улыбалась себе, где тайное свое, потихоньку, храню. Теперь не то. Не про все можно шелестать, страницами говоря. Я пробую, но что-нибудь, обязательно врывается в воздух и заражает его простофильное сквозняком.
- Ух ты, простуда костлявая, прикоробилась, точно ведьма горбатая.
Сосульками небо развесилось, охолодела природа.
- Отрезвление, что ли, пришло? Не знаю. Тепла очень хочется.
В комочек сжимается все существо и притаивается. Все в этом от-зывчиво, близко - уют, доброе, честное, не пустое.
Тесные стены расступились: девочка и я увидали друг друга, при-щурились, будто хитренькие, и рассмеялись звонко и весело. Запросто все, что хочется. Воля добрая и свобода не совсем одно, это я понимаю. Вдруг - ступени вверх, из-под земли, что ли, неведомо для чего, прямо передо мной выросли. “Карабкайся,”- говорят, а сами шипят, горячие, липкие. Один только шаг, а после - ступень, на которой останешься навсегда. Прыгай не прыгай, не оторвешься - глупые поступки всегда очень прилипчивы.
Не пойду, мне это ни к чему. Даже чихнуть хочется. Нос у меня такой - коли что не по мне, сразу чихать на это. Ловко, маневренно и хорошо.
Все это было уже, но где? Там, где я знаю про все все: что было и есть, что будет и уходит сейчас.
Тем временем, вошла, по-своему утаясь, какая-то тишина, звонкая и душная. Что делать-то с ней?
Не стой, где стоишь, песня не воется, а шумит, - то река умывается ото сна. Потрогаешь - ничего, а тянет воздушиной. Стягиваю с себя ползуны от вчерашнего, сбрасываю петли дверные - иду, пробуя просто дышать, хоть немного свободнее. А за мною в погоню холод-ное “убежать”, “сделать ноги”, “удрать”, бесстыдно и опрометчиво. Казалось бы, гордый дух, достоинство, плечи, осанка, а смысла здесь нет - он, в это время, парит где-то далеко, высоко среди скал,обрушивая свое падение водопадом, и льется там, но не здесь.
Под ногами сухо растрескался ледяной пол. Это соки под ним про-будились - легки, терпки их ласковые объятия. Большими каплями просеялся дождь прозрачный, напоил и утешил.
Раскрыты глаза мои - хлоп да хлоп, - широко, широко!
Проснулась, наверное: не пойму ничего. “Стройные мысли умнень-кие, вы где?” Когда надо что-то понять, их нет, а не надо, так роем, на все лады, кричат, вопят - не слышно ума. Нет. Размышлять расточительно, время тратишь, нервы, пытливость, а зачем?
Поэтому, одолев свою лень, беспомощно пока, однако встаю. Спать долее не хочу.
На столе лежит альбом, рядом карандаши, что-то в воздухе говорит, почти шепчет о том, что было вчера. Слышу, как вслушиваюсь, не дыша, не думая ни о чем, боясь спугнуть это, витающее вокруг.
Опускаю глаза - альбом, его страницы напряжены с готовностью распахнуться навстречу.
Здесь, внутри, мое сердце колотится бешено. Светает движение на пути, надо решиться и заглянуть: “Что там?..”