Тайна

Радостно писать правду, кристальную правду.

Я родился в августе, через пять лет после того, как мой отец, гроссмейстер Восточной Ложи, хранитель Тайны и старший ключник при дворе Его Совершенства Олеандра Усталого, - закончив неотложные дела в южных провинциях, снарядив тридцать караванов с ценнейшими, продаваемыми на вес девичьих грез манускриптами, и отправив их в сопровождении ворчливых ученых мужей, преподавателей приблизительных наук во все концы цветущей иллюзиями Империи, под охраной верных слову, гордых, как самые высокие деревья, всадников, которых нельзя было сбить с толку ничем, даже любовью, - позволил таки себе отдохнуть от трудов, отправившись в край, наполненный запахом тщетных попыток и неудовлетворенных прихотей, в гости к одному из своих старых приятелей, что держал свору красноглазых гончих.


Там, после охоты на сумеречных газелей, после бешеной скачки за малиновым ветром, мой отец встретил мою мать в пору ее глубокой сосредоточенности на выращивании цветов и душистых трав, отправляемых в столицу, в парфюмерную лабораторию, принадлежавшую дипломированному шарлатану, который знал наизусть все шесть томов сокровенных знаний, седьмой же, последний том был спрятан монахами-отшельниками две тысячу лет тому назад, чтобы он не достался вождям кочевых племен, нахлынувших внезапно из-за Синих гор на востоке и так же внезапно исчезнувших в одном из многочисленных карманов истории, и спрятан был столь умело, что его до сих пор ищут и не могут найти корифеи сыска и печальные авантюристы.

Когда моя мать впервые увидела мужчину в тяжелом бахромчатом плаще цвета болотных кувшинок, с длинными рыжими волосами, стоявшего под деревом и смотревшего на нее, как на огонь в камине, так же пристально, она тогда вдруг поняла, отчего каждый вечер мимо ее окна проплывал, качаясь в воздухе, семипалубный корабль с пьяными матросами, кувыркавшимися на реях как попугаи.

Позже, когда мне шел двенадцатый год, а мои старшие братья учились строить башни из утреннего тумана, в наш дом прибыл странный, осыпанный пылью несчастий, гость. Это был Иоганн Гризенбах, друг моего отца с юных лет, безобидный плут и искусный лжец, знавший толк в медицине и в сложении плохих стихов о любви. Он, скрывая озабоченность, до вечера играл со мною в мяч, беззастенчиво нарушая правила и капризничая, когда я уличал его в этом; лепил из глины котят, которые тотчас убегали со двора, и прыгал на одной ноге, уверяя, что это – ритуальный танец жрецов, придающий гибкость уму и свободу воображению.
А вечером, закрывшись с отцом в кабинете, он до самого утра звенел шпорами и гудел своим, похожим на плач драконьих детенышей, голосом, не давая никому уснуть. И тревога, выползая из-под дверей, наполнила дом и так сгустила воздух, что слугам пришлось раздвигать его руками.

Утром мне было велено немедля собираться в дорогу, взяв с собой лишь самые необходимые игрушки и учебник «О превращении соленого морского ветра в сироп исполненных желаний». Отец беспокойно ходил по двору, от конюшни к кузнице и обратно, помогал запрягать лошадей, больше, однако, мешая; послал гонцов к оружейникам, которые, наверное, уже почти забыли свое искусство, потому что многие годы в нашем изменчивом мире не было ни одного толкового сражения, если не читать, конечно, неуклюжей драки между преподавателями двух столичных университетов, не сумевших иначе решить свой спор о том, нужно ли для приготовления экстракта безудержных фантазий использовать фиалки, выросшие на земле, взрыхленной девственницами, или можно довольствоваться обычными – нарисованными на стекле.

Позавтракав салатом из редиски со сметаной, мы сели на лошадей и поскакали по дороге, вымощенной осколками потерявшихся звезд, мимо садов, где обитали лишь бабочки да хнычущие призраки птичьих королей. Проводив нас с Иоганном Гризенбахом до перекрестка, отец повернул назад, сказав мне на прощанье, что вот этот кудрявый толстяк будет теперь заботиться обо мне, будет моим другом и наставником, потому что нечто злое и хамское вновь пытается разрушить стройную, гармоничную композицию нашего мира.

Оказалось, что Иоганн Гризенбах разбирается не только в медицине и плохих стихах, но и мастерски владеет аркебузой: он отбил ею пятнадцать атак бесприютных разбойников, пытавшихся ограбить нас в дороге: аркебуза, не стрелявшая со времен последнего похода за счастливой беспечностью, заросла травою, и Иоганну Гризенбаху пришлось отмахиваться ею от нападавших, как от липких насекомых.

Когда мы, наконец, добрались до его родины – призрачного полуострова, где постоянно стоял туман, вызывающий галлюцинации, и пахло медью, Иоганн Гризенбах стал воспитывать меня в лучших традициях пансиона бездельников, обучая различным бесполезным премудростям. Иногда он уезжал: он где-то читал лекции по искусству ленивого размышления и приторговывал снами. Возвращаясь, он привозил с собой полотна малоизвестных живописцев, напитки, излечивающие любые, даже самые кровавые душевные раны, статуэтки из дерева, которые умели сочинять музыку и сами же виртуозно исполняли ее на лютнях, и редких зверюшек, которых он дрессировал как заправский циркач, и те варили ему кофе и делали массаж.

Едва мне исполнилось двадцать лет, я узнал причину нашего стремительного отъезда, тщательно доселе скрываемую. В один из дней, отличавшихся от прочих разве что каким-то особенно занудным гулом моря да непривычно фиолетовым цветом облаков, мы сидели с Иоганном Гризенбахом, коротая вечер за игрой в шашки. Он, напившись жгучего отвара из водорослей, бормотал себе под нос плохие стихи о любви, посвященные некой даме, заточенной во дворце из ракушек, что все ткала и ткала бесконечный гобелен из мечты, вплетая в него свое разочарованье. Среди колб и реторт, среди милых моему сердцу карт потусторонних миров, ящиков с укропом и чучел саблезубых тигров, в комнате, где стоял невыветриваемый запах последней надежды, я узнал, что одиннадцать лет назад, когда во дворце Его Совершенства Олеандра Усталого повеяло ветром предательства, и толпы варваров-кочевников с неправдоподобно синими глазами вновь собрались у границ Империи, как желтая, дурно пахнущая пена у берега моря, меня, пятого ребенка мужского пола, решено было отослать подальше от несчастья, потому что я получил, вместе с кровью предков, и обречен был носить в себе хрупкую, как жизнь, нежную, как трава, хрустально-прозрачную, как январский ветер, Тайну, скрываясь под разными личинами, в вечном странствии, больше, однако, похожем на бегство, - ибо жадное до власти быдло будет преследовать меня, чтобы, поймав, заставить раскрыть Тайну при помощи пыток похлеще одиночества.

На рассвете, подкрепившись клубникой со сливками, в платье бродячего акробата, с мартышкой на плече и с колодой карт в кармане, я сел на корабль, отплывающий за пряностями на другой край моря, и едва только мы отплыли от берега на расстояние воздушного поцелуя, как сказочный полуостров, которого, может, не существовало вовсе, скрылся навсегда под пеленою сладкий галлюцинаций, и я с тех пор никогда больше не видел Иоганна Гризенбаха, который так смешно скакал на одной ноге и умел так здорово сочинять плохие стихи о любви к некой даме, которой суждено было умереть, так и не закончив своего гобелена, от тоски, подобной той, которая мучает смертельно раненных ландскнехтов.

Полвека прошло с тех пор. Я был вором, лекарем, придворным поэтом, музыкантом в бродячей труппе, фокусником, шулером, эквилибристом, укротителем стрекоз; торговал обещаниями, строил лабиринты, переправлял контрабандой сомнительной ценности рубины, которые выращивал на грядках, как землянику; писал трактаты о влиянии романтических баллад на миграцию лягушек; владел плантациями, где росло самое крепкое приворотное зелье; плясал на канате; настраивал клавесины; дурачил мошенников; соблазнял старых дев; играл в кости с рыцарями на щелчки; переплывал океаны на бревне; придумывал законы и сам же их нарушал; прятал сокровенное в росе; рисовал автопортреты водой.

А сегодня, сидя за столом в корчме, которую я приобрел за половину оставшегося у меня разума, и предаваясь разрушающим, как кислота, воспоминаниям, я мараю бумагу, пытаясь заглушить отчаянье и страх перед смертью. Сегодня я слышал, как протрубил сигнал боцман на корабле, приставшем к берегу, и от топота ног тех, кто так и не научился изящному скольжению по траве, задрожали горшки с бегониями; и мне не нужно было выглядывать в окно (ведь недаром же Иоганн Гризенбах потратил уйму времени на то, чтобы научить такого бездаря, как я, видеть не только глазами), я и так почувствовал, как звонкий берег наполняется синим пустоглазьем.

Радостно писать правду – кристальную правду.

И я надеюсь, что мне удастся поставить последнюю точку прежде, чем псы прогрызут ворота; успею, прежде, чем юный жлоб с невыносимо синими глазами размозжит мне голову трезубцем, встать во все великолепии своей старости и сказать высохшим от времени, но еще достаточно сильных голосом: «Галах бар мун – даран тхун!» - и вслед за этим страшным ругательством, которому я научился у флибустьеров в портовом кабаке, злое сумасшедшее небо цвета гнилых апельсинов выплюнет из себя комету, звезды поменяются местами, разодранные в клочья облака совьются в карусель, и голодная бездна, как гигантская жаба, проглотит меня, мою Тайну, овец на лугу, деревья, табачные и скобяные лавки, площадки для танцев и для игры в крокет, все, все вокруг: весь этот никчемный, дурацкий, затейливый мир, созданный мною от скуки.