***

НАПИСАНО НА ВОДЕ

Все,
что тебе написал в стишках
дойдет до тебя в некоторое следующее тысячелетие
как медленное письмо, на котором спутал адрес.
Надо было написать “люблю тебя!”
щепкой на мокрых песках на заре,
промерзнувшим пальцем на воде,
обманутым взглядом по скользким спинам
неуловимых, чешуйчатых рыб,
оставить соленый опечаток теплой слези на хишной, черной, потаскушей груди ночи – или же карманным ножичком,
с которым дед мой перерезал поповину кровавой моей матери,
татуировать имя твое – и только после этого имена обоих нас –
на заплесеневших, склерозировавших камнях кафедрального собора,
которые помнят возвышение и обвал Вавилона,
надо было брызнуть его спреем дискотечных пубертетчиков
по облупленным глухим стенам панельных корпусов в четыре часа утра,
пропустил его извыть против луны с воем голодной стаи собак,
выплакать его с пьяницами в ночи –
и наконец, ударить на конверте одну полнолунную печать.
Надо было тебя спросить,
Господи,
если эта жизнь без тебя была Раем,
что тогда Ад?
Так хотя бы уверен, что письмо мое не будет зябнуть
в каком-нибудь, заброшенном в подвале почтового отделения № 10,
бракованном, прогрызанном мышами
зеленом
и холодном
брезентовом мешке
с красным воском на шпагате,
с тараканами,
которые через несколько месяцев несут зловещие яйца,
и ножки их щипнут по выцветшим чернилам
как ножки разыгравшихся в снежном сугробе черных от холода детей.
Так был бы уверен, что пьяный почтальон не опустить письмо
в выломанных ящик той морской потаскухи со второго этажа,
которая накопила в списке целый экипаж
репресированных, алкоголезированных, пенсиониранных Летящих голландцев,
пока ждет у двери расцвести ее стодолларовый Одиссей,
ну,
что же,
хотя не засыпаю и продолжаю спрашивать что было в начале –
яйцо или таракан,
так хотя верю, что если не могу до тебя дотронуться,
хотя сны мои слетают к тебе как черные галки на обветренном шоссе
к Раю,
к Аду,
к другому миру,
который я выдумал себе для тебя,
но ты не пришла.
Я был бы доволен,
если это письмо похоже на пожелтевшую соломенную шляпу,
повешенную на гвозде
в моем обросшем 35-летней паутиной холостяцком чердаке,
в которой отец мой, облитый кислым потом,
в одичалом июльском зное опрыскивал виноградник
с позеленевшей от меди на солнце спиной,
и когда теперь я встал на острой грани света,
почти вижу через снежную пряжу паука как в жизнь мою входишь
и пытаешся рвануть занавеску,
которая
от солнца и ветра распалась на свет.
столько сваленных снопов високосных лет я верил,
что приближаюсь к тебе – уже пробил небеса
как тысячетрехсотлетняя саквойя в канадских Кордильерах
и почти на пути перейти по ту сторону.
Переду по ту сторону,
а еще не посадил лес.
Виноват я,
что пишу, тебе отломанными ветвями на черном, зимнем небе.
Один грустный Валери
на тысяча световых лет далеко от тебя.
Может быть умру,
потому что жизнь ни за что не хватить.
Потому что жизнь коротка.