В душе неведомое чувство

"Небесный терпкий мёд". Валерий Клебанов.

В ДУШЕ НЕВЕДОМОЕ ЧУВСТВО

* * *
       NN
Лелея холст почти молитвенно
(душа при этом нагишом), –
художник делает политику
палитрою, а не ножом.

Сознательно иль бессознательно
меняет мир он в меру сил, –
как будто лично у Создателя
на то согласья испросил.



* * *
О нем судачат: «Как он прост,
как не похож на гения!
Зачем такому милость звезд
и муз благоволение?

Когда, к примеру, тешет он
для изгороди жерди, –
то призовет ли Аполлон
его к священной жертве?



* * *
Лес присыпан небесной манной,
веет стужей с окрестных гор…
Пусть ты нынче нелеп, как мамонт,
но не грустен, а даже горд.

Горд, что так и не вышел в снобы,
что мечтою живешь простой:
протянуть бы в окошко хобот –
и полакомиться звездой.



* * *
В руке – не меч и не праща,
в душе – неведомое чувство, –
как будто начал я прощать
коварства, подлости, иудства.

Я раньше мстил врагам сурово,
а что случилось в этот раз?
Вот так, наверно, Божье Слово
внезапно просветляет нас.



* * *
Калики перехожие,
убогие бомжи
сегодня словно ожили,
забыв о сытой лжи.

Ведь праздник – вот он, около,
и облака белы,
и чудным звоном колокол
уводит от беды.



* * *
Мне ли счет вести обидам?
Сколько их, таких, как я,
густо набранных петитом
на страницах Бытия!

Мир – слепая лотерея,
а судьба – случайный шар…
Отчего же все острее
холод смерти, жизни жар?



* * *
Сколько тягостной прозы
ты познал на веку!...
Вновь роскошные розы
превратились в труху.

Бродит, как привиденье,
не один уже день
твоего дня рожденья
безутешная тень…



* * *
Ты о судьбе не думай плохо,
сомнениям не потакай.
Не патокой была эпоха,
но горя в ней – не через край.

Хоть невдомек сегодня сыну,
о чем вздыхаешь ты, грустя, –
но ты сберег прямую спину,
кривого времени дитя.



* * *
Словно сусло в бродильном чане –
мысли, чаянья и слова.
День грядущий – как обещанье,
сознаваемое едва.

Сердце мается безотчетно
пленной птицей в больной груди…
Неужели свершится что-то
на излете, в конце пути?



* * *
Вновь сакральных откровений
ждет напрасно праздный слух, –
оттого, что я, наверно,
не рыбарь и не пастух.

И наладить тяжело мне
с Небесами дружбу так,
чтоб внимать им, как паломник,
как отшельник иль монах.



* * *
Уже поджигают порох,
затих барабанный гром…
Работаешь без дублера,
весь риск на тебе одном.

…А после, во мраке ада,
услышишь, золой осев:
– Зачем ему было надо?
Он разве не мог, как все?



* * *
Ноги сводит и память «клинит»,
и печенка – как не моя;
и районная поликлиника
вроде Мекки таким, как я.

Не проскочишь в бессмертье «зайцем»;
то язык, то зев покажи…
Увядают мои красавицы,
угасают мои мужи.



* * *
Враньё кружит, как вороньё,
вокруг тебя… Но, тем не менее,
есть Истина. И у неё
насчёт тебя иное мнение.

Пусть, челобитные суя,
другие прут, в себе не роясь.
Но у тебя есть свой судья –
его когда-то звали: Совесть.



* * *
Грустен, как облетающий сад,
умоляет, измучен дурманом:
«Дуй за пивом… я должен писать…
Надо к сроку успеть… с романом».

Пьяный гений… Я мучаюсь с ним
третьи сутки в дешевом отеле.
Неужели о нем, в самом деле,
шестикрылый забыл серафим?



* * *
Я сквозь город бреду домой,
ощущая себя чужим.
Этот город мой – и не мой;
в нем не стало былой души.

Странный люд заселил мой край,
ни словечка теперь ни с кем.
Что за речь вокруг – словно лай –
на диковинном языке?