Тщетно лоб над бумагой морщу

"Небесный терпкий мёд". Валерий Клебанов.

ТЩЕТНО ЛОБ НАД БУМАГОЙ МОРЩУ

* * *
Пока не рухнул на траву
последний тополь или ива, –
природа держит на плаву
мой дух светло и терпеливо.

Но ей всё горше, как на грех,
над краем пропасти тесниться…
Бетонный век, железный век,
как тяжела твоя десница!



* * *
Куда ни глянь, – сплошные вырубки;
люд апатичен и покорен.
А вырубающие выродки
с размахом рубят и под корень.

…Поймёшь ли ты, простецкий малый,
пивное таинство творя, –
что стала вдруг до боли малой
большая Родина твоя?



* * *
                  А.Е.
Рядом с ветхим своим теремом
(всё ветшает, вот досада!)
человек взгрустнул под деревом
увядающего сада.

Воздух Вечностью пропитан,
трепет сердца не унять.
Словно память, по тропинкам
бродит сухонькая мать…



* * *
Кто-то снова, как пономарь,
забубнил у меня внутри:
«А ты близко не принимай,
а ты в голову не бери».

Я и рад бы на склоне лет
грусть похерить и жить шутя, –
ну, а совесть, что смотрит вслед,
словно брошенное дитя?..



* * *
Тяжко жить мне в реальном времени,
где всегда всё слишком всерьёз.
В моем мире Анну Каренину
я бы выхватил из-под колёс!

А у вас, где всем не до шуток, –
что за страсть на сытый желудок,
что за искренность друг для друга,
если маски натянуты туго?



* * *
То ли с рюмкой ушла беспечность,
то ли он подумал про Вечность, –
но внезапно мой друг, как в трюм,
погрузился в угрюмость дум.

Стал он строг и тревожно собран,
весь готов к временам недобрым.
Бытия последняя пядь.
Дальше некуда отступать.



* * *
Как бездонно горьки их очи
карей грустью, тоскою синей!..
В пекле женского одиночества
изнывает моя Россия.

Достучусь ли до сизой хмари?
Власть небесная, отзовись!
По Ивану бы каждой Марье –
меньше было б горящих изб.



* * *
Чужое горе, чужая беда,
чужие – в лохмотьях – дети…
Давно нас пора отучить навсегда,
что все мы за всё в ответе.

«Гоните монету!» – чиновник орёт,
в народ запуская сети.
Он, ясное дело, не лишний рот, –
не то, что чужие дети.



* * *
Одичалые чада в люках
стынут… Глазки – как у волчат.
Стонут волости в стуже лютой,
хмуро горе своё влачат.

Что ж ты сделала, власть-разиня?
Сердцу больно, как от ножа.
Коченеющая Россия…
Леденеющая душа…



* * *
В аллеях сквера полуголых,
где ветер к вечеру охрип, –
мне больно видеть, как погоны
летят с разжалованных лип,

как лужи ёжатся от стужи
и как свинцова полумгла, –
где вряд ли все людские души
дождутся света и тепла…



* * *
Судьбе совсем не много надо,
чтоб нас к страданью подтолкнуть, –
ведь пострашней, чем муки ада,
порою будничная жуть.

Душа, как раненая нерпа,
на льдине вечных неудач, –
где всё на нервах, всё на нервах,
как объяснил знакомый врач.



* * *
Тщетно лоб над бумагой морщу,
и Пегас мой лишён идей.
Видно, кто-то наводит порчу
на поэтов и лошадей.

И не зная, за что наказан,
он куда-то во мрак пустой
всё косится огромным глазом
с отражённою в нём звездой…



* * *
Лишь заноет самолюбья ранка,
я её зализываю вновь.
Своё место в табели о рангах
с тихой грустью принял я давно.

И за то, что не отравлен злостью,
что не жажду участи большой, –
греет мои рёберные кости
сгусток, называемый душой.



* * *
Своя – до последней пяди,
счастливая, как на грех,
хотя не без тёмных пятен,
оплошностей и прорех,

Своя – до кончика нерва,
как слёзы, как пот со лба,
то ангел порой, то стерва, –
и всё же всегда – Судьба.



* * *
Чувства – всё холодней,
мысли – всё больше комом.
«Не забывай корней», –
совесть кольнет укором.

«И озари свой вечер,
если ещё ты в силах,
грустью священных свечек
на дорогих могилах…»