ч. 4 Лё...

 - Тяжело мне сегодня, - сказала душа. Стриженое под ноль естество мое истощилось. Разумные дни, склонив голову надо мною, стоят, скрестив на груди паломные руки.
- Бодрись блудливая, сама виновата, - отвечаю ей в приступе странной ответственности за себя. Сегодня одно, завтра другое, ни то, ни сё, одним словом, поскребщина.
Там за зубами где-то спрятались, сбившиеся в дикие стаи, слова.
Они неправильные, нарочные, как поступки несытого сердца, услужливы и остры, на примете младости становой стартуя условностью непредсказумых разногласий со мною. Раскаркалось воронье, закружила голову мне грязная липь.
Душа обернулась тиха, заглянула в глаза. По ладони, отзывчиво биению изнутри, будто кровь, прокатилась волна невстреченных ожиданий. Сердце закуталось потеплее, сбирая сил поболее к вечеру, что бы сделать усилие не рифмовать свое мнение на тот случай, если мне вдруг занеможится жить.
Странное чувство, ране не ведомое, охватило меня.
Во все стороны света отправились гонцы мои с весточкой обо всем к далеко во мне живущему одиночеству, поделиться что бы родством, избавляя от признаков грузной телесности, подавая всячески признаки жизни живой, не усталой.
С тех самых пор не прошло и недели, а упрямое настигает меня и по тихому наутек навостряется прочь разъяренное просторечие.
- Лапки вверх! Стой себе, кто стоишь, на себя наступающий! И в полуночный час не тревожься во сне, мне являяся в точности так, как предсказано, преднамерено лишь догадками.
Вот прочистила ушки свои и нарочное утрясла в животе своем, успокоила нервные пряди, укротила приблудные побуждения тесноты страстного организма и теперь крайне хочется мне наведаться в сочные ярко сотканные тона искренних путешествий.

Лё.
На первый взгляд - домишка так себе, маленький, кривинький - ничего особенного, да еще и зиждется не понятно на чем. Под килем его или фундаментом что-ли, назвать как и не знаю, в точности ноги стоят, стройные, быстрые - чудно. Окна - точно глаза глядят, видят на самом деле чего или нет неизвестно. Такое есть впечатление будто домишко этот сам по себе существо одушевленное. Кто в нем живет?
Лё - косички смешные светло-пшеничного цвета вразлёт, веснушки, упрямо вздернутый носиком вверх задиристый и, по-мальчишечьи прямой наотмашь, характер - девченка с хулиганистым взглядом на все про все. Вот кто живет в домике кривенько-кособоком.
Лё встает, так уже и день-то к утру следующего дня помышляет идти, а про утро и речи нет, оно просыпается к вечеру. Лишь тогда наполняется гомоном жизнь, успевая всего по маленьку и ничего.
Каждый день преходяще ухожен следами тропинистых ног и изъезжен колеями транспортных средств передвижения.
Среда обитания и, несбыточною надеждой окуренное пространство ее, - вот тернистое поле, которое окружая рассвет, не дает Лё возможности пробиться ко мне сквозь дороги тревог и желаний свободы.
Мне решительно никогда не нужны праздные обречения на тоску, блажью утвари ставшего удовлетворения на ходу, когда ноги мои мне велят, а я не слушая их, иду сама, как мне чуется и желает мое естество в том свободы - свободы вольного человека.
Тайно плутные, будто тенью скользящие, дни, пнями старых корней вырастают из-под пройденного пути, когда вдруг озирается сердцем душа, застит морем соленое горе мое глаза мне и спится тогда сон за сном, не будя меня, не давая очнуться. Я не знаю, но чувствую всякий раз, как сбираются в круге своем больною стаей слова и решают вопрос один. А какой вопрос? Знает каждый, кто спрашивал себя хоть единственный раз обо всем, что есть и чего нет, и почему так?
Разве может осилить себя в неправду одетого кто-нибудь и раздеться донага пред собою? Я о таком существе пока не слышала ничего.
- Оглянись... Говорю себе каждый день. и не вижу вокруг ничего, никого.

В слухе стылого соловья что ли песнь удалась?
Или молоть зубовная извела затевания в прах?
Это ль мненье мое или умный мой страх
Зову даль призовет, что бы я сорвалась,
Ее мнимых оков уходя будто вниз,
А со дна мне рука бы моя подала на обличие прах,
Снова сердце молчит, обрекая на страх.
Нет. Стоять здесь не милою ветошью мне не пришло,
Стало свету от светлого яда темно,
А во тьме его вдруг распахнулось окно...
Не темно... Не темно.
Лё - огонек мой верный, искренний, не жгучь, но высок и осанист, не прогнется ни перед чем, вольный дух мой живет в нем и дышит горячим смыслом свободы. Сердце стучит, тарабанит мотивы, признаваясь в любви ему, а иной раз забудется и поет уже не ему свою песенку, а тому, кто пришел погоститься без спросу о том. Я на это явление отзываюсь конечно немедленно, беру в руки метлу и мету прихожалое прочь, а не успею признаки распознать, то взрываюсь огнем своим и тогда, лишь ошметки летят, негодяйство губя. Сразу иль погодя, немного легчает и жить становиться даже возможно.
Интересно, что Лё все эти проблемы мои, чужеродно-телесные, совсем не касаются, потому, что она всегда путешествует и поймать ее невозможно.
Когда ветер в лицо стынет розами на щеках, а губами шепчу я заветное что-то, глубина мне навстречу летит, время тает и лишнего нет. Вот тогда лишь живу.
Эх, пространство, пространство - будь ты трижды, четырежды здесь умножаясь и властвуя суть на троне, все равно тебя нет, если я не хочу осязая тебя, трогать душный тупик.
На коленях смятой постелькою ластится лето, укромно посапывая в тишине. И любя его и уже забывая при этом, лопочу себе перед сном неувязные мысли, не слушая даже течение их.
Послышалось или нет, но в середине меня где-то ёкнуло и свернулось в комочек смятение. Душевно сижу, наблюдаю за праздностью и невежеством глупого дня, усталого вечером, неусыпного ночью и дневального по утрам.
Сам, же, день, про себя ничего не расскажет - все тайны, да умыслы какие-то. Что ж, вдох, выдох, ох, ах, нескромно, эдак, дышу, кажется нервничаю.
За окошком снова и снова темно - ночь. Прилюдно раскосые переулки отодвинулись от меня, отвернулись. Нехотя буд-то, заглянула ко мне тихая суета, постепенно снижаясь в безоблачное вращение и кружась надо мною в разгуле нечаянно-грустном.
Не помню точно когда, но давно уже, прошлое, не стеная меня, перестало ложиться со мною и спать мою песню. Это хорошо, даже очень приятно не чувствовать его тягостное позади. Однако, что же тогда мне претит, неустанно присутствуя впереди, заставляя принюхиваться поотчетливее, раскладывая воздух на маленькие детали подробно и предусмотрительно, расправляя складки, примятости, незамеченных профилей и теней, что теснятся к полуночи всюду и прячутся. Продолина полумрака смешалась с проталинами суеты. Нестерпимо стало, не нужно. Все хочется остановить, оставить в покое себя и все, что меня окружает, что бы не сдавливать, не отмерять по себе иное пространство.
Мне, похоже, не верится ни во что. Я знаю лишь некие неугадываемые признаки своего наваждения и живу готовностью или нет с ними сразиться.
Теперь я что-то устала. Слабовата воля к терпению тяжко-глупых поступков. Их безумие и бессмысленность настигают внезапно, продуманными заранее каблуками. Пистоны гнусавят свое ожесточение на меня, строятся повсеместно благие мечты, прикусывая меня с разного боку, лишая мир, ежечасно, спокойствия.
Голая задница выглянула из окон одним разом. Да, да - из всех окон. И увидела я отражение жизни убогой - одно оно, а не много их - задница! А где же лицо? - Закономерно спросить. Ответить еще закономернее, однако слабо образумиться на ходу, отрекаясь от всякого зелья усладливых грез? Ого! Замахнулась так замахнулась. Стало быть, все или ничего, как всегда - единственный принцип, которому доверяю чуточку больше.
Крыса - душа чужая, изгрызла мою печенку и скрежещет теперь по сусалам в хлеву близ подковы, на которую не польстюсь и в уныние не впаду. Прочь! - Уродное злодеяние. Прочь!
      
       Мне сладостно до бескорыстия,
       Мне совестно до ума,
       Мне кажется до двуемыслия,
       Что бренная повесть жива.
       А самые то блеснопения,
       Хвосты поджимая слывут,
       Со дна собирая созвездия,
       Где рыбные трупы плывут.
       И вот я молчание поедом
       Из выеденного яйца,
       Гонима снедами и голодом
       Из бездн окружного бойца,
       Изъела, изведав похлебины,
       Забытое мне нипочем.
       И топчут и топчут свободные
       Мне мысли мои кулачём...

Стоп все машины! Механикой сложности обросшая ложь, - просто ложь - пряная и душевно побритая каждому под себя, под свое помышление о порядочности, смысле, желаниях и мечтах. Вот именно, мечты даже хлопотно обозревать, не охотны они откровенничать и со мною все чаще случаются выпады из мечтательной отмели.
Взашей, подтишки, не подмышки, толкаю я свое туловище живоеда и помира, наперекор его мнению на сей счет.
Не ведаю почему я слаба? Как бы не так. Ведаю и еще как....
Вредные мысли, страшные сны. Что это меж меня надо мною во мне? Пробуждение? Вранье это.
На скорости на такой мчится памяти не вменя, поезд страшный - сединой покрытыми головами полон. В него из-за северных туч летит навстречу, изголяя себя на ходу во изгибы, да в сумеречное одеяло одетый, старый покоцаный ворон чужой - пустыми глазницами зырк!
Так и молния, да и гром расступаются, пятками наутек бежит всякое слово, в приступе на него, безутешное.
Взмахами крыл изрезано небо, рваные края его повисают над островом, вокруг коего мчится, удалью торопя себя, поезд.
Слышатся скрипные всхлипы огня позади спешных колес - отстукивают ли они себе, пульсируя на удачу или просто боятся уснуть в ночи густой, инеем став на ресницах ее в никуда.
       Мчится, будто стоит на ходу.
       Дышит, будто, молчит на лету
       Ускользающих грез... .
       Из мечты прямо в белое озеро слез...
Я не скоро еще вернусь туда взглядом, потому что увиденное не сказать мне пока, не ведаю слов, равных для этого.
Сны - губы шепчут тихое слово, вкрадчиво-шипящим назовя впечатление от того, что незримое неведомо и сплошно, где бы ни было око сознания. На лету они - сны наши. Можно ли усмотреть их ближение нам? Можно ли угадать их исход на корню, что б узнать их лиц кромешную тайну?
В моей комнате сегодня, вчера, да и наверное завтра спит свою часть дня недвижное ночью телодвижение. Все содержимое комнаты нерезко осмыслено и лениво погружено в кислоту, разъедающую вдохновение. В ней то, в кислоте, стало быть, и случаются резусы вдоль, да и поперек иногда, столкновения с чем-либо, с кем-либо.
Натруженные ночью глаза, день каверкает. Ибо скважины пробурив в виде черного ночи зрачка, уложилася ночь в око глаз, изнутри затевая прозрение, подавая признак его, намекая иль мучая ухищренно. Мы же влюбчивы в сны свои и не подозреваем, что спит она (ночь) нас, наши глаза забирая и зенкая ими свое тугобдение, день созидая руками липучими, скрепляя единую цепь, посторонних однако событий для нас, кои живем мы потом, яко бы просыпаясь, живя плоское и смешное трагично и брезгуем тем отражением сна своего, в коем есть хотя бы краешек близорукого смысла.
      
Собою землю укрывая,
Летит над миром птица-ночь,
Небес таинственная дочь.
Ее глазами осязая,
Мир видит сны.
И расступаются тесны
Доселе денные тревоги.
Их обреченные дороги
Развеятся...
Покоя тьмы
Пленили нас отдохновению от мук,
Терзаний ложных и понук,
Что бы пресыть не наступила,
Что бы любви душа просила,
Отдохновению верна.
Зимою ночь - где спит весна,
Сбирая вольный грудью ветер.
Ее огонь горит, и светел очаг души,
Дыши ровнее, не спеши,
И ночь подарит откровенье.
Ее неспяшее виденье
Окутает теплее и...
Летит небесная пирога,
И звезды смотрят - их так много!
Глазами их горят огни.
Увидеть если бы могли,
То пробудили бы друг друга
И ночь была бы нам подруга.
      
Покой в сочетании с болью течения растянутых временем дней, усложняется усвоением неправильных правил и давно уже не похож на себя.
Ночь для меня имеет смысл странствий и волшебства всевозможного, но не тьмы в понимании зря. А возможно ль сие средь кромешного шулерства, плутовста здешних мытарей? А? Ау! Кто-нибудь, отзовись, кто не спит. Все храпят. А не спит тогда кто? Кто лапшу нам на ушки макушкины шлеп, да шлеп? Вот и вроде ж вопрос, а звучит, как ответ. Каждый знает его, но молчит, пряча его за сумасшествие якобы..
Становясь на ноги каждый день, будто заново, вновь и вновь, учим себя ходить, говорить, пить, есть, мечтать, работать, любить, нервничать и т.д. Все это оживает столь ясно, что кажется таковым и всамделишным на серьез. Я то в этом процессе кто? Если б дакнуть себе на приличие правое, да, нельзя, ж. Хмуро мне в этом, тупицею пришлой себя ощущаю. Домой хочу, туда, где все мне близкое и родное - природа, смысл ее так нежны.
Взвывает нутро, сильно сдавливая меня всю - чувсв не счесть - все боломутится и горит, горит, горит, требуя уважения. Я безвозвратно тут обречена созидать себя заново и природу свою постигать день за днем.. В этом лишь радость редкая, в этом и смысл мой.
      
Исхожены аллеи грез и страха
Беспомощно храимых лет.
Бескрылых дней больная птаха
Безлико созерцает свет.
А я иду, иду, не слыша
Ни стон свой праведно глухой,
Ни чтение молеб, что свыше
Разрушили мотив благой.
Живу теперь, не помышляя
О постижении иль нет,
Поскольку нет у мира края
И страждущ музы той сонет.
Поэзия... Как одиноко
Звучит созвездие ее
И грезы стынут у истока,
Свидание забыв свое.
Вернуть ли мне желаний встречу,
Не уповая на судьбу?
Не ожидая слов, отвечу,
Вновь уповая на борьбу.

Окна всюду глазницами строго стоят, смотрят просто или следят?. Лишь в одном ясный свет мне - внутри меня в мир мой, у которого и стою, и смотрю сквозь которое.
На деревьях растет синева прикасаема ветром - природа противоречит себе и летают орлы, созерцаемо влавствуя над потерянным миром. Вон мышка бежит из угла в уголок, умывается по утрам, чистит лапки и, хвост поджимая, бежит на заботы сбираясь, квохча, как водится, по-куриному.
Не я ли в ней узнаю себя с высоты орлиного взгляда? Я и мышка себе и орел.
А теперь города опоясаны порохом, посквозные дороги летят в небеса и крылами, подобными их “простоте”, незастенчиво машут.
Вижу: пьяный вдупель, ни жив, ни мертв, призрак, тень его над ним потешается. Кушать подано и они меж собою про то за одним столом сидят - пьют за здравие и упокой друг друга. Тень то не пьянеет, а призрак - дурак, думает, что она, как его отражение, столь же пьяна и поверяет ей тайное, даже, можно сказать, сокровенное. Ну, а тень то и есть ночное видение исподтишка, что и мнит ему, призраку, призраков, вроде тех, что нутру его особенно больно воспринимать.
Убаюканный пьяница спит, хмель ему в нос дышит, а из уха подслухи всякие вылезают, наушниками становясь и всякое растакое озвучивают. Сбежать то никак - тело спит, призрак его пьян, а самого себя - не дозовешся. Увы, слюни младенческие на устах склеили всяческие позывы даже к самостоятельности.
На полу в комнате прибыло жидкости - столько, что хоть потоп.
Тонут все, орут, страшно захлебываясь. Пузырится от тонущего народа страна наша. Мир-то давно уже утонул, о нем речи нет. Россия, ж, жива ещё потихоньку, тунеядствуя в мире своем, сохранила нечто свободное, не пустое, только что тут сказать - никому не нужное, нету ясной потребности потому что. Противно смотреть - жрут себя сальными ручками, закапывая себя и соседа.
Пристукнутые не слегка, а конкретно творческим кулаком, люди тошнотворно зудят свое творчество, понукая теже самые сны, созидая их новые очертания, не давая при этом себе ничего настоящего, своего.
Отчего так терпко запахи расстилаются над землею, когда жар опадает в духу. Упреждения снов насыщаются и вопят тогда, все практически, суперважные себе предсказания. После ждут, оформляя их датами лет, ночей и дней тяжбою с жизнью.
Все это на листе в клеточку и не более. Лишь на листе.
Смешно это думать. А если и так, что поделать то с этим?
Молчать и пендрить получше, что бы мозги за меня не пытались этого делать, потому что тупее мозгов и предельнее трудно сыскать.
Странный альбомчик-то оказался - будто молоком исписаны листы его, изрисованы кровью, не красной от страха за жизнь, а свободной от послушания, буйной и непоседливой, жалко что бессловесной.
Завсегда прительное невдомек, проще строить догадливое на ходу чужом, потому царствует на земле тяглое передвижение.
Транспорт - слово-то - не русское что ли, звучит как-то выносливо-тяжело, будто тина между зубами застряла - речь непривычно укушенная прогрессом. Страсти-мордасти вокруг этого слова.
Воздух чист злобовониями роскошных духов, приготовленных из усердия над собою, пристально стареющих дам. Всякое шутовство принимают всерьез несмышленые люди, а смышленые в шутовстве этом привычно расписаны на стенах вражескими простому люду, делами. А все вместе - мумий стадное шествие - повременно отлажено и в ряду их столько-то, сколько б ни было их.
Стиснуло время зубы, зажав язык безымянного пусторечия и не плюнуть ему даже в спину мне, уходящей насквозь.
Я ж чего бы хотела? Простого и все. Строить жизнь хорошея ее из своей глубины, стало быть хорошея самой. Мне бы вдосталь напиться свободы крылатой из чудного дня, а не хворыми соками, скисших давно уже, песен напиться.
Вежливо щекоткою ласковой прислонилось к Лё утреннее объятие. Нежится в нем нетрезво румяными щечками личико озорное, веснушки стайкою изнахалились, да и запрыгнули на нос дружной ватагою. В глазах распахнулись сердечные откровения и усилия ненапрасные подсказали миру всему пробуждение.
Со всего, что пыталось устроиться поудобнее в качестве разного рода полезных предметов в комнатке кривенько-кособокого домика, летели пух да перо, ходуном, кувырком - кругом идет голова. А у Лё дел так много... Сегодня и завтра, и чего, уж, там, просто всегда.
Я не знаю зачем про все это подсматриваю, но так интересно, что сдерживать любопытство свое не могу и не буду.
Я гонима здесь, а она нет. Лё свободна. Даже транспорт у нее необыкновенно устроен, но до чего удобно, дружелюбно и не затейливо: круглый, прозрачный шар-невидимка. Впрочем сложности все-таки есть, но не в устройстве, а в понимании смысла. Ведь отдельно от персоны своей человек не умеет существовать без оправданного пространства иллюзии временем. А вот Лё научилась жить вне понятий и логики плоского смысла плотности чужой и бессмысленной, шкурно висящей даже на шикарном заду.
Так вот, не досказала о транспорте: шар этот удобен, как тело, только не обеднен замкнутым представлением. В этом есть удобство великое - нет искажений в поле зримого и в общении нет извращения смысла, речь не смазана скоростными пределами, что бы принимать мир таким, каков есть.
Я давно уже знаю об этом. Оттого грустно мне, не сказать даже как. Сплю неровно, увесисто думаю и учу себя уму-разуму - только мучаю. Дни летят как сумасшедшие, не замечаю, не вижу их попросту, наблюдаю лишь происходящее в их зрительной оболочке - объекты, движение. Нахожу себя странно дурной, излишне напыщенной, иногда, до противного ущемленной во всем. Кто виноват тогда лучше не спрашивай. Ну не мир же отсутственных.
Если хочешь присутствовать - ври поменьше, просыпайся когда-нибудь и живи в свое удовольствие.
Вот Лё так и сделала.
Выйдет из домика своего - он ей что-нибудь обязательно скажет перед тем, как ненадолго расстаться. Друзья - неразлей вода.
       Деревья шумят каждое про свое, а Лё усмехается, приветствуя шутками их хоровое общение и солирует иногда хулиганистым голосом, отчего птицы струнно вопят, распахивая свои сердечные думы навстречу.
       А тут все не так, через заднее место устроено что ли. Все, как оно есть на самом деле, здесь, посредь ничего, в суете застревая на каждом шагу, ощутить почти невозможно.
      
Околели стихи, застывают и спят.
Что бы ни было, здесь как солдат, как солдат.
Что бы строем шагать и топоршиться в лад -
Ать и два! - Повторяет овечий отряд.
Надоело шагать,
Что бы строиться петь,
Неприкаянно жить,
По-разбойничьи есть.
Ухожу.
      
       Кричит в мое ухо слова сии мир мой и ждет в них отдохновения жизнь. Робостью волоченые, старые перекосами плечь, ноги мои, постояло стоящие, говорят мне о том же, а я все неровно прямлю и прямлю, на пути становясь босонага и во след себе не смотрю.
      
Не прекословя на яву
Себе самой,
В себе открой,
Не стрел таенных тетиву,
Что метят в грудь постылой позе,
А легкомыслие о розе,
Что опреньем лепеста
Горит и алою мечтою,
Все ж отрываясь от куста,
Летит свободна и чиста,
Гордясь не пленною собою.

Чувствами светлыми прикрывая позор свой, манит мир указующе, небесное слово с прихотью совмещая. Полны людных улиц-страниц города... . А в то время, поутру или к полночи, всем - не каждому, уже посланы стрелы в сердца, убаюканные и мечтательно-пьяные, про любовь говоря накануне стылого света зимы, сказы блудные торопя, наваждением наседая на прожитье. И, небывалое тогда, якобы, сможется.
Любовь - чудесное наваждение, однако чаще всего обманчиво манит стеснением обстоятельств и прозы, в поэзию заходя, как к себе домой - рай пропащий для в сети попавшего.
Тема тревожная и ворожная на прихоть чудесную волшебства беспричинного. Однако именно ею наполнился мир мой нечаянный и случилось простое затмение. Жду теперь просветления в нем, что бы слышать и видеть чувства свои не в дыму перегарного счастья утех двух придурков во сне на кроватке одной спящих сон, а естественным образом пробудившихся вместе, что бы день свой жить вдвоем, не в напраслину уходя.
       Почему любовь такова, что постичь ее невозможно? Вряд ли смогу объяснить, но совет себе дать... Почему бы и нет.
      
Любовь...
Не будь на грани этих слов,
Но будь готова их услышать снова,
Невинности лиша любовь,
Когда невинна их основа.
Не ослабляя стана нить,
Возвыси явной не минуя,
Не признаками жизни жить,
А сотнями ее рискуя,
Быть собою.

Вообще то любовь - не сума, а препятствие на дому в безвыходное пространство. Она и спасение и плен, забвение и память о нем, глупый трепет души, невместимое трение.
Рассеянность косит сознание, подшучивая каждый день, на всякий случай все-таки наезжая. Разная обувь шаркается, кряхтя тормозными путями следов, перемешанных зло, огибающих предметы не сущего мира, но умершего так, будто жизнь, поживая, живет их течением, спотыкая о каждого всех, кто идет и строительно путается под ногами стоящих. На том зиждется мир.
Стало плодиться старое дерево: корни подвяли, лопошится ветвяная печаль, рваные профили у его, продыренных короедами, старых колец годовых. Стало быть разрушается потихоньку ничтожное.
Бисер-то ни к чему - рукам свобода нужна. Маши, маши, да не замахивайся. Говорю я тому в себе, что как будто летит, а на деле-то по-вороньему каркает. Кышь, кышь - разгоняю что-то невидимое, точно псих какой.
На первый взгляд может так и покажется, да не все очевидное очевидно и наверное, что бы увидеть подробнее, следует присмотреться...
Роскошные двери бухнули в ладушки предо мною, распоясывая в реверанс неприкрытое благородство.
Ничем вроде бы не рискую. Ответствую им молчаливо и царственно, видно кровь голубая, заныканная ранее, была на чеку и в сию же секунду воспрянула, будучи сразу при мне.
На плечах урезонились бренные складовые веков и осталась я при своем одномоментно. Не скажу, что это привычно, легковато и кажется невесомостью то, что еще секунду назад было тяжестью нужд и желаний, некоторые из которых тревожно нужны, хотя и бессмысленны.
Эх, будь, что будет! Скидаю всякое барохло свое и не глядя по сторонам, вышагиваю вперед, одеваясь попросту в любопытсво. Так интереснее.
Люди не просто так живут на земле. Я думаю их благодетельные хозяева лопухнулись на этом. Факт укоризненный, но объемно охвачен внутренней амнезией каждого, кто сопит здесь в две дырочки и наплевательски просит об этом еще и еще.
В разные времена разными говорят языками слова, но мысли свои допотопные стараются донести до слухов своих одинаково.
Дарственную на житье-бытье дала бы себе всякая живность и лишь человеку охота раскланяться вежливо, заплатив, за свое от нее освобождение, цену любую.
Чего ради я толкую об этом? Пусть бы висело в воздухе не сказанное, будто сказка для особо влюбчивых в жизнь свободолюбов и влипчивых во все, что затмением на глазок является тернистым изобретением не освещенной никем полянки сражений с иллюзиями многочисленных глюков своих, да и, чужеземно-настроенных, тоже.
Самое непростое сомнение на пороге. Не буду судиться с собою об этом. Хватит сложных помех и режимов условности. Для меня это достаточно вежливо.
Грязные на ощупь сорта времени высились, зрительно наступая.
Решительно нет их! - Ответственно заявляю. Есть только сорные отравления, обыкновение сил своих угождать себе ловушками прежнего впереди. Странно, что простая поверхность привычно удалена на отмашь руки. Лишь мысли слетаются - я уже далеко - им не достать. Мои проблески путешествий вне их страждущей компетенции.
Мглистый мрак невидимой промерзи стекся в капельку сырости, на усталых губах застыв, будто в пол-пути шага до слов и слетел, так упав в тишину звона неслышного, точно уши заткнув, стали слышать глаза.
Пристально стало мне, оттого ли так зябко? Спрошу себя, а после всегда отвечаю, хотя внутри все не так - наоборот -сначала ответ понимаю, а все-таки спрашиваю.
Нежные пробудились бутоны. Заунывные трели слетели с окон моих и ресницы, вздохнув, пропустили, свозь грезы еще, настоятельный сон, будто день пришел - день живой, не умышленный.
Разминулись во времени люди. Ходют, бродют, качая боками, что коровы, прям, стадные - скитаются по полям.
- Лё! Не мыслимо это! - Кричу надрываяся.
Притупились мозги мои что ли, аль еще чего приключилось, распознать сие никчемное мне не сведалось, на суку сидя рубленом.
Теребяшное, по чутку расторопное и умело забытое, на сторонке стоит, попрошайничая на уму.
Пресных вод нелазурных, небесного цвета, рыбка серая испугалася, сплюнув эдак небрежненько. Вскоре волны набралися наглости, навалилися на бережок, да и спрятались в нем до утра, что бы спать не в ночи.
Тихое молчание постепенно усаживается во мне в мягкое кресло глубокое и высоко в нем наблюдает. А в прожитом что-то не вяжется, не клеится что-то. Сомнения в переплетные догмы роняются, засевая их порознь. За сегодняшний день я не мыслила завтрашний, что чарующе удивило меня. Ибо интересен стал день творимый немедленно.
-Не хватай меня за руки, за спиною не связывай. Мне охота пришла не зависеть от прошлого. И в умытые сны не ходя, я пройду мимо посуху, не вникая во тьмы непорочные засветло. Никчему их смотреть и в ничто их присматриваться.
“Лё”не в радости что ль, - опечалилось личико? Или что-то прокралося вроде “Лё”, да не так. Ишь разумники, что вдруг удумали. Мол, подсунут мне внятное доразумение и споймают на нем. Будто я же сама и по скользи то в лёдные плясы пойду танцевать.
Я не спутаю Лё свое с местоимением. Так то вот, ибо практика и учет, строгий престрогий, во мне всех проколов имеется.
Голубой шар светится безымянной прозрачностью, снижаясь и возвышаясь над осью собственного передвижения. Враждебно смотрят лукавые лица на блик его голубого мерцания. Что они ищут? Что затевают, умышленное торопя? Признают ли сей факт, здесь, на небе живущие, что за небом-то их - океан расстилается непостигнутых никем из них, беспощадных от этого, просторов невиданных? -
Космос молчит... - упивается тьмою своей его зрение, в нас простирая и руки свои, и глаза, злыми помыслами или “добрыми” души наивные щупая.
Струнный плеск вдоль озер слышен будто послышался, как и жив ли он тут - человека вопрос? Я молчу, мир молчит, уповая на то, что когда-нибудь время чекнется и без нас, самое себя разбирая по косточкам.
Прислонилась к стене шероховатой рука моя, а взахлеб из нее устремилась на стену, вдруг, сила невольная, что бы сдвинуть, сломать, разрушая безмолвие. Но молчу и теперь, мир молчит мне в ответ. Все застыло будто на фотографии. Где это? Когда было? Сейчас или нет? Сколько вопросов. А где же они были раньше, когда я, до времени не доходя, уходила вне времени от себя. Что б теперь изловчиться и жить вне его бремени?
Разбирая теперь свое несомнение, я решаюсь на то или се в нем, а вне его, просыпаю общение, трудное и смешное порой, задавая в тональность прямое звучание, а оно в еле слышь говорится само. Так и дале приходится понимать все как есть и вернее пути непорочных надежд избирать свое направление.
Драгоценное племени нравственных нужд тормошит стриптизерное мнение, будто пыл, измеряя и нравствуя.
Теперь каждому наверное хочется из рождения выпрыгнуть, как ошпаренный. Только важность свою потеряв, тайно жутится неизвестное в том себе обнажение.
По-всецелому удалясь, я к смирению, ж, не пришла, я упорно тружусь над своими догадками, а потом над разгадками еще столе, ж, тружусь.
Громадные волны взбегают на прожитьё, небесные волны.
Но тихое в буре такой улеглось и терпкое настроение исчезает с избыточной влагой призрачного дождя. Нет здесь подвоха? Я вижу его когда спрашиваю и когда, ответствуя невпопад, наворачиваю бутербродное наваждение. Вкусно, мяконькое и в уюте своем бесконечно бездомное, будто след непорочного тела бродяги, закисшего на ходу. Вот он, подвох то, рядышком, подрезаемо крылышки воспылал вдруг усердием неприемлемым.

Призору нет, когда не встать
Со зря утробного сознанья,
Когда себе не рассказать,
Ответствуя на созиданье,
Про весное родство причин
И про нечаянное в стаде
Лицо во множестве личин,
Возвышенного духа ради.
Я забываю этот мир:
Историй кратное сведенье.
И ссоры спорящих мужчин,
И женщин жадное везенье.
Их жалок сор и стыд заметен,
Прибрежье ног оголено.
Невпору жить, столь мир их тесен -
Добро ли, зло? - обобщено.

Сколько можно молчать о самом-то самом. Наболело, сил боле нет. Терпение на ходулях стоит, вот-вот рухнет.
Кто сотворимое объявил в назидание малым, несведущим, в образе том приводненным на землю? Кто ошкурил вопросную чась земного ответа? Кто слепил по подобию своему себя неродное уродство, освятив его насмерть знамением свысока и забыв, точно пыль?
Знать бежал от себя в потьмах, в попыхах, не знаючи ничего о себе самом, тот творец, спрятав правды во тьмы, что бы страха не видеть, обрекая на вечное испытание простоту и осознаннось бытия.
Кто представленное свое ниже пояса, и утробы воимя, в назидание утвердил?
Кто посмел возыметь саму власть и нести ее всюду? И где же тогда есть тому осуждение?
Кто молчит - того нет, не было и не будет.
Паразитирующая на всем абсолютно, потребительская псевдо-природа - это мы и наш мир - общежитие для микробов, болеющих вирусом страха и неуверенности, порожденных насилиями утроб всемогущего во грехе своем целомудрия пошлости и отданных прочь той безмолвствующей пустоте, что безжизненна до покоя. Мир обманутых сном за мгновение до того, как проснуться.
Жить иль верить в то, что живешь, причем верить кому-то, чему-то, во что-то? Может стоит спросить себя и дождаться ответа?
Дождаться - не время на мысль, а мгновенье отпустив, отсутствие в нем моментальное, сразу.
Очень, слишком, невероятно много путаницы во всем. Словами правит лень и право смыслить правду не дается даром. Три раза в год мне кажется одно и то же, но теперь ни разу в год за два оно мне не идет, а драное седло-судьба висит как на корове и не к лицу ее ухмылка, не к лицу. Работаю и сплю неловко стряпанными снами, дибильное сморю и просыпаюсь в те моменты атавизма, где и смешно лишь отого, что страшно.
На будень сегодняшний значительнее всего в ряду национального достояния, возвышая величие и упорство в изысканиях власти - умное время.
Оно умное, а мы глупые - дураки, остроумно лишенные смысла. Отчаянно борется с нами время - время, порожденное нами, породившее нас. Вот он смыл и безсмыслие - точка стечения множества Я во множестве многих течений. Их ведь множество - наивное множество озлобленно-обиженых смыслов, запотевших от ужаса за желание жить, доказуя условное Я свое несомненное в суете и стремительно наповал все бегущее шаг один.
Это время на то, что бы кажется жить, кажется понимая друг друга.
Я смотрю на ладонь - не видна ли умыслинка, ибо малая чуть здесь большая помощница.
Между прочим, проказники, озорно хаотически избирая словесности, производят незримое впечатление: благодушные млеют, ум рачительно углубя. Оседают на происки поисковые люди.
Что ли сходы трубить? - призадумалась голова.
Внеземное мышление притаранило сутью мерил некий взгляд, надвигаемый веки спустя. Я не слышу того и не мыслю об этом. Я тружу себя так, что бы одаль стоять и приглядывать за собою и тех не забыв, усмотреть.
Замедляют кроты свое бдение дня и зарытые ране на час, для минуты одной помраченье храня, роют мир, зарывая основы его и живут, лабиринтами опускаяся, аж расплавленной магмы ядра досягая. Тлея, страх там живет усомнимый во всем, видя сон свой один, и идет им на мир воевать. Нет солдат у него - их ему и не нать - многочислия рать в голове той, что шар и безумна на всех.
Земля - голова наша, мир подсознаемый безсознательно в нас головами означенный. Мозг - ядро, страх - смертельная суета - извержения лав. Соль воды - как вопрос, небо- взгляд на себя. На засыпку ответ - мира нет. В голове той, покуда, лишь только привет.
Мы, ж, не люди еще - мы - безумие головы.
Не едины миры - это самообман, не доступны друг другу и понять их нельзя.
Мы все тут на земле правды многих вселен, за неправду одну в ней едино живем, умирая о том, созидая о том и мечтая вернуть себе правду о том.
В домике, сладко посапывая, обустроилась мягкая тишина. Неустанное озеро кажется убаюкалось и листва приутихла. Пробудился лишь луч, освещая тихонечко, ненавязно ближение звезд. Им навстречу, неспится, бежит босоногая Лё и кричит во все горло - а звуки-то, фигушки, не звучат. Ей-то слышно так громко, что кажется небо дрожит, а на поверхности только неслышное колебание, как щекотка. А Лё босоногая, хохотно - не унять.
Только тише, тише и тише от этого все вокруг унимается. Мир легонько заснул на ладонях своих и теперь Лё и целое небо огромное, можно сказать, наедине. Можно кричать, плясать, смеяться, песенки размурлыкивать - никого не встревожишь - затейное спит, неусыпное на свободе гуляет.
Разве можно почувствовать сон, если спишь и понять его там?
Все лишь снимое в этот момент, сей же миг происходит немедленно, потому к пониманию не вольно.
Простодушно энергиями за день непутем напылишь, нощных дел наплодя, незаметно живя подсомнительно лишнее - надо их унимать, разгребать, точно мусор.
Лё привыкла уже разбирать неуемную свою суету, пытливо обязывая смысловое наречие. В том работа нелегкая.
Для начала неплохо бы осмотреть свою жизнь изнутри, потому что снаружи - это пропись последствий уже, не причин.
Что бы вскачь за метлою своей не идти, я сбираю пылинки-былинок рукою, не пугаясь испачкаться сором. Заметенные на пол, они незаметно исчезли, так, будто не было их никогда. Я, ж, желая в том убедиться, невидимое место мету и мету все тщательнее, до малейшей крупинки. Бух на совок ничего того мусора, да и в топке, огонь разжигая, сожгла.
На верху где-то, где кажется, верится, мечтается, расположены звезды как-нибудь. Здесь же будят друг друга слова полусонные без присмотра одни одинешеньки, удивляются и молчат, разводя лишь руками - то люди и есть - нечего сомневаться. Давно уже их нарочное безобразие на себя, увы, мало похожее, стало весить значительно и поэтому приземлилось на ягодицы пусторечия своего.
Слов немало. И нас, поглядеть, так не меньше. И удачным это явление назвать невозможно. Пока слово молчит - дело делается.
Не сильно, но смущена и образумлена враз.
Применима ли пыль из-под ног для строительства следа другого, что идет мне навстречу?
Грустно...
      
Рабыня света - высота
И тягот дарственная твердь.
Строками этого листа
Мне бытие б их не задеть...
 
Растянулось эхо на многие времена, сочетая нас, людей, таинством своей неизвестности. Мы искренни, когда в поисках смысла, его не имея в сути своей, созидаем все новые и новые очертания его будущего проекта. Разве что-нибудь изменилось существенно в человеке с тех давних пор, когда задан был первый о смысле вопрос?
Мир лишь осунулся, усреднив себя, ополоумел и усугубился в понятии времени. Истоптаны исходами жил кровные узы, мозги перемешаны, а извилины изогнулися так, что уже все мы здесь действительно братья по разуму, но, увы, не родству миров своих, глубоко отсюда припрятанных.
Не было чуда, не было никогда. Был всегда пот непрошенных дел. И была ли юна душа моя, если б знать. Тогда бы я в точности осознала младенчество вопреки своей архимудреющей старости и забыла бы все дела посторонние, что бы жить веселее и проще.
 - Тише, тише... Не шуми себе под ухо, зашипела простуженно тишина. Ее так потрясло мое одиночество - поле битвы за жизнь на потеху бродяжное.
- Не шипи, лучше молчи, коли столько уже обо всем умолчала. Столько ждать мне пришлось, пока в голосе у меня неприкрытою наготой оскалилось существо, ощетинились буквы невидимые, не понятные никому, даже мне отверженной показались неведомы, но знакомы во всех измельченных подробностях.
Мне послышался смех, потом всхлип, после, стоны гнусавые вознеслись к небесам и,остывшие там, поперек стали в оцепенении.
У природы будто бы отлегло, полегчало на сердце и душа пробудившись от эхо его метрономных ударов, бесконечно устала.
- Ох... - едва проронила она.
- Я так устала стоять продыху вопреки. Тихой глади касается небо. Я и мир мой стали большими - будет строиться дом.
Расписались узоры - аллеями стали бесконечные города.

См. продолжение ("Люди старого космоса")