Триптих

1
Если и говорить мне, то лишь о Нём,
ведь когда горячим уткнёшься лбом
ты в коленки светлые сорных трав,
из родного дома на час сбежав,
не найдёшь в них милости. И тоску
не отдашь кузнечику и жуку,
огнелюбке-бабочке и звезде,
что совсем озябла в речной воде.

Если и говорить мне, то лишь о Нём,
кто в проулках тёмных меня огнём
закоптелой лампы порой манил,
кто дом тайн ветшающий оградил
зарослями, где шиповник и остролист…
И теперь еще, верой мглист,
я брожу в той местности, словно вор,
не решаясь ржавый схватить топор –
прорубить тропинку в сплошных кустах,
ожиданье выбрав и сладкий страх,
кривогубый шёпот в слепых ветрах.

2
Не надо именем –
хоть буквицей одной,
хоть цифрой обнаружиться кривой
в учётной Книге, что лежит в амбаре
(в глуши небес),
где воздух тёмно-карий
не потревожат мотылек и мышь.

А здесь – зима…Бесславие и тишь…
И тела тёмный бессловесный вол
бредёт, минуя смертной тени дол
и рельсы ржавые, в ночной вокзальный бар,
где вьётся тяжкий беспросветный пар
от супа жирного, от смятых беляшей,
где чавканье заезжих торгашей.
И рыбки стайкой золотистой тут
в свой рай стеной клеёнчатой плывут.

Услышь меня в январской тишине!
Хоть крик сгорел на медленном огне
моей тоски, измят больным дыханьем,
истёрт в труху горячим бормотаньем.
Не вознося к небесной тверди рук,
я лишь способен на фантомный звук -
как чей-то вздох в больничном коридоре
и всхлип воды испуганной в разоре.

3
Как прохудился времени садок:
когда тоска упорнее – клочок
другого неба полыхнёт в прорехе,
земля другая опалит дыру
за вставшей пылью,
прахом на ветру,
за листьями домашнего ореха,

за яростью безливневой грозы,
за дымкой обессоленной слезы,
когда в больничной ты лежишь кровати,
мусоля ворс казённого сукна,
забыт, разбит, но жаден до зерна
лазурного Господней благодати.