Чужие здесь не ходят

Заявлю сходу, Егорку я запомнил на всю свою жизнь. Такие пацаны, как он - это я узнал позже - встречаются по жизни реально редко, а в наше сволочное время и того реже. И дело не в том, что он был исключительно хорошим челом, или, наоборот, исключительным прикольным уродом – нет, на свете, слава богу, пока хватает первых и, для вселенского равновесия, нет недостатка во вторых, скорее, дело было в его исключительном, отличном от других мировосприятии. Он словно видел мир и все в нем происходящее в другом измерении, что ли.

Он пришел к нам в цех, когда я там уже проработал около пяти лет. Невысокого роста, довольно хорошо сложенный, с темно русыми волосами, откинутыми с высокого лба. Он носил очки, держался немного скованно и в то же время независимо, не играя в крутого чувака и не стараясь произвести впечатление, как это обычно случается со всеми новичками, оказавшимися среди незнакомых пацанов.

В начале он у всех нас вызывал реальный интерес и любопытство. Первое, что бросалось в глаза, вернее на слух, был грамотный базар, как у выпускника филфака, или еще чего там, и который сходу выдавал в нем образованного чувака, который за все жизнь не только «Буратино» прочитал.

Второе, что особенно зацепило наших дамочек – ну, помимо его симпотной внешности - было то, что он был нездешним, а приехал откуда то издалека – то ли из Белоруссии, то ли из Украины – оставив все – дом, работу, родителей. Приперся, гол как сокол, к своим жене и дочери, которые уже несколько лет жили здесь.

Третьей фишкой, вызвавшей всеобщее любопытство, было то, что, как он утверждал, к нам он устроился не по знакомству – вещь реально неслыханная, так как в нашем зачуханном городишке устроиться на работу можно было только по блату.

Но спустя два-три дня, интерес к нему ослабел, а еще несколько дней спустя, иссяк вовсе. Думаю, причина была в том, что он был неразговорчив, даже несколько угрюм, ума большого не проявлял, не острил, с дамочками не заигрывал, и на все вопросы отвечал односложно, словно хотел, чтобы его поскорее оставили в покое.

В спорах, который мы постоянно вели, он почти никогда не участвовал. Я пытался было втянуть его в наш базар, но он всегда как то виновато улыбался, отвечал что-то мало вразумительное, вроде «в споре умнее тот, кто спора избегает», или «я знаю лишь то, что ничего не знаю», и что меня особенно раздражало, так это то, что, решившись, наконец, высказать свое мнение, он начинал философствовать или цитировать Библию, или, как он говорил, «Писание». Выпендрила, блин!

Он не спешил «проставляться», как говорят у нас, «влиться в коллектив», и ему, наши старожилы были вынуждены не раз намекать на это важное обстоятельство. Дня три он никак на это не реагировал, на эту тему не велся, и я подумал было, что нехорошо быть таким жмотом и скупердяем – все-таки новый коллектив, надо же уважить своих новых коллег. Но после того как на четвертый день он принес большую бутылку реально дорогой водки и полный чемодан всякой всячины, я понял, что насчет жадности я планку явно перегнул.

После работы мы сели в круг, как принято. Выпили, закусили. Языки у всех постепенно развязались, все оживились. Разговорились о бабах и бабках. Один Егор пил и ел как-то неохотно, на счет чего ему все подряд делали замечание. Он виновато улыбался, извинялся, а в конце, чтобы как-то умаслить нас, налил себе до краев, встал и сказал:
- Уважаемые дамы и господа. Дорогие друзья. Я очень рад найти пристанище в вашем славном кругу. Последний год мне крупно не везло. Но теперь я надеюсь, что капризная Фортуна, наконец, обратила на меня свой светлый взор, и в вашем лице я найду не только профессиональных коллег, но и надежных друзей. За что и пью, стоя.
Он встал и в несколько глотков выпил налитый до краев стакан.

Нам всем реально понравился тост, а Ольга Александровна, наш мастер, не
удержалась, и, разомлев по-бабьи, чмокнула Егора в щеку.

Потом мы узнали, что по образованию он то ли лингвист, то ли филолог – ботаник, короче, - и знает четыре языка. Что Шекспира, Гете, Ги де Мопассана и других он читал в оригинале. Что он очень любит и знает наизусть Лермонтова, Блока, Есенина. Кстати, я Есенина, тоже уважаю. Помните, «Ты еще жива моя старушка, жив и я, привет тебе, привет!».

Мы также узнали, что он сам пишет стихи и рассказы, и что он даже издал книжку. Мне еще тогда это показалось каким то слюнтяйством. Ну, представьте, здоровый мужик тридцати лет - и стишки крапает. Не тачки, там, натурально ремонтирует, или, скажем, дом строит, а «Я вас любил», блин, рисует. Не, серьезно!

Он также рассказал, что в нашем деле очень мало смыслит, а беспокоить нас по пустякам, когда у него что не выходит, ему крайне неудобно. Каждый из нас тут же поспешил заверить его в том, что ему нечего стесняться – подходи и спрашивай – не боги, дескать, горшки обжигают.

Работал он обычно молча, не шутил и не острил, как все. А если и шутил, то большей частью как-то непонятно, по-умному. Отвечал только тогда, когда его спрашивали или когда он слышал, как он говорил «как у него на глазах коверкали истину», и он молчать был больше не в силах.

- Мих, смотрел вчера кино «Перл-Харбор»? - перекрикивая шум станков кричит
Лешка Рыжий.
- Про че?
- Ну, про то, как америкосы с узкоглазыми воевали, с китайцами?
- Не-а, не смотрел.
- Это были не китайцы, а японцы. После того, как японцы разбомбили Перл-Харбор
       на Гавайях, американцы официально вступили во Вторую мировую войну – не
       выдерживает Егор.
- А ты че, самый умный? - бесится Лешка Рыжий. Китайцы, японцы – один хрен узкоглазые! – Егор замолкает, глядя на раскрасневшуюся физиономию и увесистые кулаки Лешки. Все ловят хи-хи, Рыжий бесится. Всем реально весело.
-
Я хорошо помню тот раз, когда я изменил свое мнение о Егоре. Не то, что в
лучшую сторону, а так, во мне что-то вдруг проснулось, зашевелилось – ни плохое, ни хорошее.

  Тогда темным зимним вечером мы возвращались домой. Было холодно, падал мокрый снег. На встречу нам попался Колян, грязный бомж, который каждый день часов в шесть совершал свой променад по нашей улице, в надежде стрельнуть сигаретку или десятку-другую у какого-нибудь сердобольного прохожего. Обычно его игнорировали, или что хуже, под мат гнали прочь, или подвыпившие пацаны пинков надавать могли – просто так, чтоб поприкалываться.

Коляна знали все, а Егор видел впервые. Пристально и с каким то ужасом оглядев его с ног до головы, когда мы прошли мимо, он вдруг остановился, кинулся назад, подбежал к Коляну.

- На дедуля, держи – Егор сунул бомжу свой сверток – и вот еще – он достал десятку из бумажника и также дал ее Коляну – купишь себе сигарет. А завтра в это же время будь здесь, я тебе свитер и ботинки принесу. Хорошо? А семья то твоя где? Дети?
- Какого черта тебе этот алкаш сдался?– я поинтересовался с издевкой, когда Егор, наконец, наговорился с бродягой – деньги, свитер, ботинки. Не жирно будет для спившегося отморозка? Он же пропьет все!
- Это его дело. Мое - помочь, чем смогу. И еще дам – и больше ни слова. Понимаете,
ни слова. Ну, понимаю, в натуре, помог. Не все такие уроды, как мы. Ну, дали, там, на опохмел, бедолаге, на сигареты. Бывает. Ну, разговоров то будет. Знаете, как: «Я, да я». А тут, слова не вытянешь.

Свитер он и ботинки Коляну принес на следующий же день. Все почти новое. И
охота была все это тащить. А потом еще бутерброды ему носил, яблоки. Ну, прям мать Тереза, твою мать!

В другой раз ходили мы все вместе с пацанами и девками в кабак. Ну, и Егорку уломали. Он то и пошел, наверное, чтобы мне приятно сделать, а не потому что выпить-закусить хотел.

Сидим так душевно, оттопыриваемся. Я уже с Натахой почти перетер. То да се, любовь-морковь. Ну, понимаете. А Егорке я Настюху сватаю. Он, блин, не мычит и не телится. Ну, Настюха баба сексапильная, да к тому же падкая на интеллигенцию, вроде нашего Егорки. А у него, как раз в семейной жизни полный облом случился, и он, типа, как бы не прочь с Настюхой Есенина там почитать. Ну, думаю, дело на мази. Катит обоим. Паря не в обиде будет.

Пойдем, говорю ему, отольем. Пошли мы с ним в сортир. Открыл я дверь, а там, блин, кошара мяучит. Его, бедолагу, значит, кто-то туда в очко запульнул. Орет благим матом. Егорка тут заметался: в одну кабинку забежит, в другую. Я ему - пойдем, говорю, у тебя впереди ночь любви неземной, а ты по сортирам кошар вытаскивать собираешься. Смотрю, он наклоняется к очку, руку по локоть сует туда и зовет «Кис-кис-кис». И рукой шарит в очке. Раз, другой, третий, и достает котенка. Грязного такого, худого. Настоящего урода. А тот все орет «Мяу-мяу». Короче, крэйзи, совсем.

«Ну, говорю, герой сортирный, как от говна теперь отмываться будешь? Свитер свой белый вымазал, руки по локоть в параше. Короче, дурила, променял ты Настькину любовь на говняного котика. Вот так».

После облома в личной жизни – бабы болтали, жена от него ушла, ребенка забрала – он снимал дом на окраине, в Вильковичах. Переживал, конечно, сильно. Об этом и о многом другом мы узнали из его телефонных базаров. Телефон у нас прямо у проходной, а там, из кабинки охранника, можно услышать и не такое. Вот наши любопытные бабочки и подслушали, как он о разводе перетирал – ведь у нас так не принято, с товарищами нужно делиться. Говорят, плакал даже. Страдал.

В гости к себе он никогда никого не приглашал. На все базары о его житье-бытье он отвечал коротко: «Живу по-спартански. Но это и хорошо. Не отвлекает». От чего не отвлекает, мы могли только догадываться.

Так как мы после работы нам было по пути, то частенько домой я возвращался вместе с ним. И постепенно из молчаливого неловкача, у нас стали с ним получаться, ну в роде как задушевные беседы, что ли. Только не по всем понятиям я был согласен, не все разделял.

К примеру, я ему - Смотрел вчера футбол?! Как мы голландцам по самые
помидоры, а! 3:1!
А он, угрюмо так - Ну и что? Что из этого того национальный праздник делать то?
- Как что? Да ты че, чувачек? Мы в четвертьфинал уже сто лет не выходили! Это ж победа! Достижение! Круче революции 17-го года!
- Да уж, новость номер один во всех новостях. Забыты все дела, все проблемы. До матча неделю по всем каналам говорили, и после матча еще две будут, словно у россиян заботы большей нет, кроме футбола. Да еще показывают полупьяные лица болельщиков, так называемых, квази-патриотов. Оле-оле-оле! Россия вперед!
- А как же возрождение футбола?! Спорта? Россия снова станет великой! У нас Сочи! Хоккей! Футбол, опять таки!
- Ты еще балет и полеты в космос вспомни. Ничего общего все это с твоим или моим процветанием и благополучием не имеет. Скорее, наоборот. А России, в следующем матче, я искренне желаю проиграть.

Короче, дебил! Смешал все в кучу. В тот вечер я ему чуть не накостылял. Во мне и
то - хотя у меня и отец в аварийной шахте погиб, и дед-ветеран на жалкую пенсию загибается – больше патриотизма к своей родине-уродине, чем у этого очкарика-интеллигента!

В другой раз мы с ним поссорились – кто бы мог подумать – из-за кур. Да-да, тех самых, что бегают по двору и кладут яйца. Вернее не бегают, а сидят в узких клетках. Не помню, почему мы начали этот базар, но дело обстояло приблизительно так:
- Представь, что та курятина, которую мы все так любим, практически вся выращена на гормонах и антибиотиках, искусственных усилителях роста. В каждой клетушке десять на десять находятся сотни живых существ, которые ни присесть, ни прилечь не могут. Многие из них задыхаются, задавливаются. Они не видят солнечного света, их солнце – это подвешенные к потолку лампы обогрева. Их единственное предназначение – быть съеденными. А между тем - а мне приходилось резать курицу - она, несмотря на выражение «глупый, как курица», чрезвычайно тонко чувствует приближение смерти.
- Но это всего курица. Сам Бог велел ей быть съеденной.
- Бог не велел усиливать и продлевать страдания, тем более, если их можно избежать. Вспомни индейцев Северной Америки или наших предков: они всякий раз, прежде чем убить на охоте животное для своего пропитания и содрать с него шкуру себе на одежду, просили разрешения у своих богов. Но дело в том, что мы хотим кушать и фуагра – деформированную гусиную печень, и «мраморные» стейки, и жирные эскалопы. И за эти «радости гурмана» мы готовы подвергать пыткам братьев наших меньших – и все в том же духе. Крэйзи, короче.

Но все же, что-то в его разговорах было. Какое то здравое зерно, что ли. Во всяком
случае, его было прикольно слушать. Я впервые после этого начал задумываться о том, что я ем и что ношу.

От Егорки я, к примеру, узнал, что для супа из акульих плавников, который мне однажды довелось попробовать в московском китайском ресторане – отвратная гадость, скажу я вам, но многим нравится - у живой пойманной акулы вырезается спинной плавник, а затем ее выбрасывают за борт погибать.

Я также узнал, что из-за какого то там ингредиента в зубной пасте, которой мы ежедневно чистим зубы, было вырублено девяносто процентов лесов острова Мадагаскар, а плодородная земля превращена в карьеры по добыче этой дряни.

Или что из-за деятельности человека с лица земли каждый день исчезает несколько видов растений, насекомых, животных. Не, рубите? КАЖДЫЙ ДЕНЬ!

Не, я не то чтобы особо замарачивался на эти вещи, но все же было интересно, что ли.

Также мы с ним часто говорили о Боге. Я утверждал, что Бога нет. Он же говорил, что нельзя отрицать то, в чем сомневаешься. Что не все подвластно нашему пониманию.

- Почему Бог причиняет все эти страдания людям? Войны, землетрясения, цунами?
- Большинство из них вызвано самим человеком. Как можно винить Бога за Холокост во время Второй Мировой Войны? Или за Чечню? Или даже за цунами, которое обрушилось на побережья Таиланда, Индии и Шри-Ланки? Все эти катастрофы были полностью или отчасти вызваны человеком. В первую очередь человек должен винить себя. Если тебя оскорбляет и бьет твой сосед, ты что, во всем винишь его отца? Прощаешь обидчика, находишь для него слова оправдания, жмешь руку и идешь предъявлять претензии к его стареньким родителям? Так почему мы всю вину перекладываем на Бога?
- Тогда почему он не предотвратит войны, беды, катастрофы?
- Чтобы научить нас, глупых.
- Чему?
- Всему. Дружбе, любви, ценить жизнь. Когда у тебя все есть. Когда не надо работать. Когда полно денег. Что будет?
- Коммунизм. Все будут счастливы.
- Будет конец. И тебе, и мне. Мы или сопьемся, или нас погубят наркотики, или мы погрязнем в разврате, который убивает и душу, и тело. Мы заплывем жиром. Мы отупеем. Мы обнаглеем, и возомним себя подобно богам. Понимаешь? Вот поэтому Он и дал нам «эту занозу в плоть нашу, дабы не возгордились».

Короче мне все больше и больше нравилось базарить с ним. И хотя я не совсем
был согласен, и не все мне реально нравилось, но парень умел убеждать. Респект ему за это персональный.

Еще одной чертой, которая его отличала от всех нас, было - как бы это сказать - неконфликтность, что ли, воспитанность. Он очень редко пытался кому-то что-то доказать. Никогда не повышал голос. Никогда не гнул свою линию.
Помню, как-то в мае, перед цехами была поставлена задача, что называется, «облагородить свою территорию». Нам, на это благоустройство, достался самый большой и загаженный боскет. Сроку – неделя.

Первые три дня мы только тем и занимались, что ссорились друг с другом относительно того, как эту выгребную яму лучше «обустроить».

- Нужно, вот здеся, вот здеся, положить дорожку. А тут разбить газончик. А там, по этому, по периметру, посадить туйки, и насыпать песочек – сразу воодушивилась наша Лилечка.
- Не, лучше не туйки, а сосенки, и не здеся, а вон там. И не песочком посыпать, а привезти из леса хвои. Хвоя сейчас в моде – перекрикивая Лилечку, вопит, как сигнализация, Ольга Александровна.
- Да какая хвояЯ. ХвоЯ уже не в моде. Лучше корой. И скамейку срубить из цельного бревна – басит дядька Федор, смачно сплевывая на пока не облагороженную почву.
- Да, а «здеся» поставить скамеечку с урночкой, а «тама» басейнчик с рыбками, а вон «тама» беседку, где будет продаваться пиво! – открыто глумлясь над всеми, вращая очами, орет мастер Миколайчук. Дебилы! У нас три дня осталось! Когда мы все это делать будем!

Но и в последующие три дня к согласию никто так и не пришел. То, что хотел
один, не хотел другой, и никто на уступки идти не собирался. Один Егор на базар не велся, стоял в стороне, и, казалось, тихонько над всеми ловил ха-ха.

- А ты чего молчишь? – накинулся на него Миколайчук.
- А вам, что этих неугомонных голосов мало? Еще и моего хотите? – ответил Егор, как-то виновато улыбаясь.
- Да ты, совсем безынициативный, как я погляжу! Тебе все равно! Что? Плевать на коллектив? – не унимался начальник цеха.
- А вам действительно интересно мое мнение?
- Да плевать я хотел на твое мнение!
- Ну, вот видите? Где же логика? – пожав плечами, он отошел в сторону, взял лопату
и принялся очищать боскет от камней.
Я тоже взял лопату и подошел к нему.
- Ты его в следующий раз пошли на ххх - посоветовал я ему.
- Споры погубили мир, как говорили древние, и нас они тоже губят – ответил он, не прекращая работы. Вот так всегда, поорем, переругаемся, убьем друг другу тысячи нервных клеток, наговорим массу гадостей. И всем начихать на мнение другого. Главное, чтобы его услышали.
- Но ведь в споре рождается истина! – возразил я.
- Истина? – Он выпрямился, оперся подбородком о лопату и уставился на меня. В споре истина рождается у умных людей, которые слышат друг друга. В данном случае «истиной» назовут то, что «родит» начальник. Или самый крикливый. Даже если завтра мы пригласим сюда специалиста-дизайнера, который отучился в институте пять лет и проработал десять, сомневаюсь, что вы прислушаетесь к его советам. Посмотри на них. Как они спорят, как машут руками, как горячатся. Но ведь никто из них не имеет ни малейшего представления что и как нужно делать. Кстати, вчера Ольга Александровна принялась учить меня американскому произношению. Оказывается, у нее подруга проработала год в Штатах, а неделю назад вернулась и многое рассказала своей подруге. Так вот, теперь Ольга Александровна полагает, что может давать мне советы и даже спорить со мной об английском языке. Занимательно, не правда ли? – и он принялся дальше убирать камни.

Боскет мы переделывали три раза. То камни для дорожки были не так положены, то
начальник захотел маленький пруд в центре, а потом, когда оказалось, что вода в пруду непроточная и быстро становиться грязной, пруд закопали, то деревца не там и не так посадили. Работа затянулась на две недели.

Через месяц мне предложили работу по перегону испорченных иномарок, отштукатуренных под новенькие «Форды» и «Понтиаки», и я уволился с завода. Работа, скорее оказалась нервной халтурой, но заработать все же удалось нехило.

Год спустя я вернулся в родные края и снова устроился на завод. Помогла, как и раньше, Ольга Александровна. Не за бесплатно, конечно.

Коллектив наш практически остался прежним, только вот Егора я не нашел.

- А Егорку куда подевали? – поинтересовался я.
- Егора? А, Егора. Его посадили.
- Посадили? Бросьте! Посадить можно любого из нас лет на сто, но только не его. Он и мухи никогда не обидел.
- Мухи. Он человека убил.
- Убил? Не может этого быть!
- А вот и может! Пили они в каком то притоне, ну и … один другого. По-пьяни.

В жизнь бы не поверил, что Егор мог забухать с какими то отморозками, да еще и
пришить одного из них. Не такой он был человек. Его убить – могли бы, но чтобы он, пускай самого последнего урода?! Мне не верилось.

Я пошел к Миколайчуку – тогда, по делу, его, как начальника цеха, допрашивали больше остальных – и с порога бросил:
- Выкладывай, как дело было?
- Ты о чем?
- О Егоре!
- А, вот оно что. Егору впаяли пятнадцать лет усиленного. Считай, пропал. Такие интеллигенты там не выживают.
- Как дело то было?
- Как, как. Человека он убил. По пьяной лавочке.
- Это я уже слышал. На самом деле.
- Ну, на самом и убил. Короче, бабу они в той компании не поделили. Выпивали у Егора. Ну и поцапались.

Я не верил таким простым объяснениям. И поэтому после работы я поехал в
Вильковичи, где жил Егор, чтобы все выведать у соседей.

Соседка справа, услышав по какому делу я пришел, захлопнула перед носом дверь. Но зато мне удалось выведать как было дело у соседа слева.

- Девку он спасал. Она там с братом была. Ну а парни выпили, дело молодое, давай к ней приставать.
- А брат?
- А что, брат? Брат сам откинулся недавно. По-моему ему наплевать было.
- Да как они к Егору то попали? Он так то, в нормальной компании, до выпивки не больно охоч был, а тут уголовники, пьяная компания?
- Ну, тот, что брат, родственник хозяина дома, который Егор снимал. Ну, пришли на праздник. Давай, говорят, выпьем. Тот, нет, да нет. Ну, а они, что, уважить не хочешь. Короче, сел он с ними. Да еще в дом пригласил. Только не знал, кого приглашал, глупая башка. Они нажрались и давай к девчонке приставать. Ну, а та, может, и дала бы, ей не впервой. Только Егор джентельменом хреновым оказался. Стал заступаться. Возмущаться. Из дома их гнать. А браток тот ему – не по понятиям ты базаришь, паря. И нож схватил со стола. Может припугнуть, а может взаправдашнюю. Только Егор вырвал у него нож и … Не рассчитал. Прямо к праотцам отправил. А так как нож его был, а у хозяина маза в том ихнем гадюшнике, дело так и пошили, что преднамеренное убийство на почве личной неприязни. Хотя какая там неприязнь. Остальные, кстати, отмылись. Короче, говно полное. Лучше не лезь, чистее будешь.

Я и не полез. Куда мне против них. У них все везде схвачено. Да и потом каждому - свое. Жаль, конечно. Неплохой чувак Егорка был. Умный… Но дурак. На том и погорел. Нельзя в наше время таким честным и порядочным быть. Сожрут.

Разбираться дальше я не стал. Что толку то? Да и кто он мне? Сват, брат? Своя рубашка ближе к телу. И, как говаривал он же: «Хомо хомени лупус эст» - что значит «человек человеку – волк». Так, по-моему?