Реквием 17

Всё было у Терешина в порядке.
День начинал с активной физзарядки.
Потом в снегу барахтался тюленем.
На кухне, расправлялся с пельменем.
Через ступеньку, с этажа шестого,
 Летел во двор, Грудь мучала изжога.
 Простуда лихорадкой ночью била.
 Да на ступне натоптыш, будто шило.
 Служил он борзописцем в литотделе.
 Его продвинуть в партию хотели,
 Готовя себя к новой важной роли,
 Он проявлял характер в комсомоле.
 И потому, вертелся словно белка.
 Искал, копал, выкапывал, но мелко.
 Липатьев всё подталкивал в лопатки:
 Буржуи наши – те же куропатки.
       Бери на мушку, глазом распластайся.
       С оружием, как с бабою срастайся.
       Режь по пупок. Пупок всему начало,
       Бей в совесть, чтобы совесть замолчала.
       И приравняв перо своё к нагану
       Терешин Саша бил по хулигану,
       По мракобесу, царскому спецу,
       Купчишке, офицеру и купцу.
       По плотоядной согбенной торговке,
       По женщинам, гуляющим у бровки,
       По беспризорным и мастеровым,
       По фабрикам, чадящим в небо дым.

       Его уже заметили, хвалили.
       Коллеги узнавали, хамы льстили.
       На пленуме, хотя ещё и вскользь,
       Его отметил даже Розенгольц.
       Как вытекающий из преданности фактор
       Его в приемники себе провёл редактор.
       А сам попал под чистку – выпал срез;
       Но будучи «очищенным» исчез.
       Стал Саша, Александром, сын Ивана,
       Того, кто, в царском чине капитана,
       Всю первую прошёл, вкушая зло.
       Был ранен дважды, вылечен; везло.