Последняя охота

Деревенские улицы были пустынны. Коровы сонно мычали в стойлах, а горластые петухи еще не начали свою перекличку, когда двое мужиков, нагруженные рюкзаками, вышли на окраину деревни. Они бесшумно углубились в весенний, уже начинающий одеваться в зеленый наряд, лес. Еле приметная тропа змейкой извивалась по берегу не в меру разговорчивой таежной речушки, а потом, будто вспомнив о каком-то неотложном деле, круто сворачивала в сопку.
Весенний, утренний лес полон спокойствия и умиротворения, и даже вороны сидящие на вершине огромного, в три обхвата ильма, безмолвствуют, словно боясь осквернить своим отнюдь не райским карканьем эту, казалось бы, вечную, непоколебимую идиллию…
- Ну, вот и пришли! – выдохнул кряжистый мужчина лет сорока, сбрасывая рюкзак на пороге почерневшего, инвалидно покосившегося на один бок зимовья.
- Н-да, хоромы! – усмехнулся его молодой напарник, смахивая с крутого лба мелкие бусинки пота.
- А ты чё, трехэтажный особняк увидеть хотел? – вдруг взъелся старший. – С ванной, телефоном да теплым нужником, чтоб на унитазе сидеть, да голых девок в журнале разглядывать?
- Да ты чего, Данилыч? – растерянно спросил парень, - белены объелся? А! – вдруг понимающе протянул он и извлек из своего рюкзака бутылку водки с яркой, аляпистой этикеткой. – Так бы и сказал, здоровье поправить надо.
Данилыч презрительно посмотрел сначала на бутылку, потом на парня и молча, взяв пузатый котелок, пошел к ключику, который бойко журчал среди замшелых камней.
«Навязался на мою шею, сопляк, - рассерженно думал старый таежник, опустив свои натруженные ладони в холодные струи чистейшей воды. – Приехал хахалем, машина, что бронетранспортер, ружье в чехольчике, охотничек, едрена вошь. Панты ему, видишь ли, надобны, мясца дикого захотелось. Да вот хрена тебе!» - Данилыч с силой ударил по водной глади так, что выгоревшая на солнце энцефалитка, изрядно промокла от разлетевшихся во все стороны хрустальных брызг. Чертыхаясь и яростно матерясь, расплескивая воду из закопченного котелка, он с трудом забрался на обрывистый берег и побрел к зимовью, возле которого, что-то насвистывая, суетился его напарник.
- Да спрячь ты, нахрен, свою водяру! – рявкнул Данилыч, увидев простецки сервированный таежный стол. Парень недоуменно взглянул на компаньона, пожал плечами, но водку все-таки убрал.
«Ну, чего ты взбеленился-то на племяша? – укоризненно спросил кто-то второй, живущий где – то внутри и часто перечивший Данилычу, - Пусть потешится парень, покормит клещей, тебе что, жалко, что ли?»
- Ты, Пашка, не обижайся, а коли мясца, захотелось, да тем паче пантов добыть – о водке-то забудь. Окосеть, может, не окосеешь, но от твоего перегара изюбряк на пяток километров шарахаться будет. Охота - она, брат, штука хитрая, тут знаючи надо. Вот так-то.
Солнце уже начинало багрить вершины крутых сопок, когда Данилыч с племянником ободрав с себя клещей и натеревшись хвоей, (чтобы перебить человеческий дух), полезли на лабаз в развилке могучей липы, метрах в двадцати над землей. Как удалось определить по следам, солонец часто посещали козы и изюбры, а на днях здесь лежал в засаде тигр. Да видно не повезло полосатому, так и ушел никого не сдобычив.
- Ты, Пашка, того, замри, как каменный, - давал последние наставления Данилыч. – Стреляй только после меня, горячку не пори. Выйдет первым козел, даже на мушку его не бери, он нам ни к чему, - в старом таежнике заговорил охотничий азарт. – Должен зюбряк подойти, сердцем чую, должен. Ну, с Богом!
Удобно пристроив свое видавшие виды ружье, залюбовавшись небом, полыхающим божественной багряно - красной палитрой, Данилыч целиком ушел в себя, в свои размышления и воспоминания.
Охотничал он сызмальства, спасибо покойному батьке, обучил охотничьему ремеслу, многие секреты таежные открыл. Как-то, стоя на высокой скале, круто срывающуюся в бурную реку, отец, приобняв его, тогда еще совсем несмышленого юнца, говорил:
- Смотри сын, красота-то, какая! И все это наше, и речка, и тайга. Береги сын эту землю, для себя береги, для детей своих и внуков! А она тебе добром отплатит!..
Неподалеку в густых зарослях клена тихо хрустнула ветка. «Пришел, голубчик! – в предвкушении удачи радостно забилось сердце охотника. – Сейчас мы тебя на мушку-то и возьмем!»
Более получаса ходил, осторожничал зверь, боясь выйти на открытое, освещенное лунным светом, место. Но так хотелось ему полизать такой вкусной и целебной глины, а тут еще луна за тучки спряталась.… Решился, вышел, гордо подняв голову, принюхался и с наслаждением погрузил морду в мутную лужицу.
Не выдержали нервы у Пашки, вскинул он свой полуавтомат к плечу, напряг глаза, силясь рассмотреть в оптический прицел башку зверя, чтобы через секунду разнести ее, к чертям, свинцовым зарядом. Бах! Бах! Разорвали хрупкую тишину удары грома.
- Твою мать, идиот хренов! Я же сказал, после меня стреляй! Падла! – заорал не своим голосом Данилыч на опешившего от такого напора племянника. – Что ты наделал, сволочь, - запричитал Данилыч, спешно спускаясь по крестовинам вниз, - Что наделал!
Ничего не понимающий Пашка последовал за ним.
Из-за тучи вышла луна, освещая мертвенно белым светом забрызганный кровью солонец. На самом краю поляны лежал поверженный изюбр. Только голову его, развороченную пулями, почему-то не украшали целебные, кровью налитые рога…. А в глазах, в испуге открытых, сверкали слезы, отражая бледную, будто недопеченный блин, луну.
Данилыч, окаменевшей статуей, повернувшись спиной к поверженной туши, стоял, обнявшись с молодой осинкой, и бормотал, как заклинание:
- Что наделал, что же ты наделал паря! – и вдруг резко развернувшись, взял ружье наперевес и бросил в лицо перепуганному племяннику: - Убил бы тебя, змееныш! – и, закричав что-то неразборчивое, но болью и тоской пропитанное, перехватил ружье за ствол, со всего маха долбанул по осинке. В щепки разлетелся приклад и ложе, треснуло хрупкое тельце дерева. Молча, словно приведение, удалялась сгорбленная фигура, враз на годы постаревшего Данилыча, по едва приметной тропке к зимовью.
«Опять на старика что-то накатило, оправившись от испуга, подумал Павел. – Первый выстрел ему подавай»….
- Да поделюсь я с тобой мясом, хрен старый! – уже вслух произнес он, и, сняв с пояса нож, подошел к остывающему телу зверя, радуясь своему меткому выстрелу. Резанул по брюху, стал неумело разделывать то, что еще совсем недавно ходило, бегало по такой родной и бесконечной тайге.
- Е-мое! – воскликнул Пашка, выронив из рук окровавленный нож. Вместе с внутренностями выполз на землю в кровавой каше прозрачный мешочек с небольшим, но уже сформировавшимся изюбренком. Так и не успев глотнуть вольного лесного воздуха, он жил последние минуты.
- Мама! – словно ветром сорвало с места обезумевшего парня и понесло, сломя голову, подальше от этого страшного зрелища, от залитого лунным светом окровавленного солонца. Ветки больно стегали по лицу, в клочья рвали одежду, корни деревьев огромными щупальцами цеплялись за ноги, стараясь повалить, разорвать парня. Лес, ошарашенный дикой жестокостью, лез в уши, кричал со злобой: «Убийца! Убийца! Будь ты проклят!»
 Только к середине дня выбрел с грехом пополам Пашка к зимовью. Данилыч, посмотрев на израненное лицо парня, на изорванную одежду, не проронил ни слова, лишь сильнее задымил едким самосадом…. Молча собрали они рюкзаки и с поспешностью, будто украли что-то, двинулись прочь от лесной избушки, сквозь враждебно настроенную и ставшую для них чужой тайгу….