О магии и Царстве Божием. Перекресток Е. Ливады

Поскольку мой предыдущий опыт положительной критики волны протеста пока не вызывал, я продолжаю свои разборки. Сегодня положительному расчленению с согласия и благословения автора подлежит стихотворение Евгения Ливады «Перекресток». Адрес текста: http://www.stihi.ru/2008/08/06/1147

Адрес автора: http://www.stihi.ru/author.html?livadaevgeniy

Текст стихотворения:

Перекресток

Опять остановка ... Читай заклинания,
На перекрестке им самое место.
Теряет листочки древо познания,
И плачет от счастья чужого невеста.
Едва освещенные лица бредущих
Сливаются с тусклым осенним пейзажем,
И свадьба тоскливая хлеб наш насущный
Сжевала, а мы, не заметив пропажи,
Пошепчем, протопчем, и вслед за процессией
Потянемся, песни поя за компанию,
Туда, где уж пахнет могильною плесенью,
И от чего не спасут заклинания ...
И чудится, брезжится берег негаданный
И свет непонятный, непонятый, вечный.
И пахнет корицей, укропом и ладаном,
И слышaтся пенье и чудные речи ...
И шорохи крыльев ... и звон колокольцев ...
И крик журавля ... и посвист синицы ...
И не колдуют, а искренне молятся ...
И отражение Неба на лицах ...


Стихотворение состоит из одной строфы, которую мы ниже для удобства чтения-интерпретации и следуя перекрестной схеме рифмовки разобьем для себя на крестики четверостиший.
Уже при поверхностном знакомстве с текстом обращает на себя внимание его ритм. Русский размер дольник в первом четверостишии сменяется в последующих трех четырехстопным амфибрахием (с одним небольшим отклонением – в стихе: «И от чего не спасут заклинания»), a затем возвращается в заключительных четырех строчках. Видимо, такой ритм подразумевает какие-то неровности, контрасты либо параллели, на уровне содержания, это нам еще предстоит выяснить. Да, и чтобы больше к этому не возвращаться, следует здесь отметить богатство рифм. Оригинальные, часто приблизительные, концовки, как «процессией» - «плесенью» преобладают. Наиболее точная из всех рифма, «синицы» - «лицах» появляется только в заключительном четверостишии как эффектное выделение финального стиха. В тексте чередуются женские и дактилические рифмы, что вместе с трехсложным размером обеспечивает замедленное, плавное, медитативное течение текста. Ритм как бы создает условия для того, чтобы максимально вдуматься в содержание.

Заглавие, «Перекресток», навевает, в первую очередь, представления об автостраде, светофоре и правилах дорожного движения. Засохнуть от скуки всем, кроме автолюбителей, мешает второе значение слова «перекресток», а именно: выбор пути, момент принятия решения, а также встреча на стыке дорог (фанаты Ярмольника меня оч. хорошо поймут). Скреститься способны не только конкретные дороги, но и судьбы, мировоззрения и т.п. Кроме того, перекресток, если смотреть сверху, имеет форму креста, что напоминает нам как о конечности земного существования (memento mori, что-то очень похожее воздвигнут над последним ложем), так и о христианской религии, Христе, умершем на кресте, чтобы показать дорогу из смерти в вечную жизнь всем своим адептам.

Тому подтверждение – в первом четверостишии:

Опять остановка ... Читай заклинания,
На перекрестке им самое место.
Теряет листочки древо познания,
И плачет от счастья чужого невеста.

«Остановка» на «перекрестке» представляет собой реальную ситуацию в уличном движении – эпизод из жизни шофера. На первый взгляд все ясно: водитель стоит на красный свет и развлекается разговором с адресатом (объектом императива: «читай»), попутно рассматривая местную флору (которая теряет листья, нам таким образом сигнализируя, что время года осень) и едущую мимо и, возможно, являющуюся причиной остановки героя свадебную процессию (слово «невеста»).

Но! Подобной трактовки явно недостаточно. Ее взрывает уже в конце первого стиха слово «заклинания», т.е. – тексты, произносимые с магическими целями, о которых сам герой говорит, что они идеально подходят к перекрестку. Здесь стоит вспомнить, что многие, если не большинство, заговоров предписывается читать именно на распутье, иначе-де не будут действовать. Скрещивающиеся дороги – и это знали уже древние и до сих пор помнят знахарки – символизируют еще и перекресток нашего, реального мира с миром трансцендентным, «тем светом». Это как ворота или, если угодно, лазейка, в мир иной, он на таком месте намного ближе нашему, чем в любой другой точке пространства. Поэтому-то и у Пушкина шестикрылый серафим появляется именно на перепутье. В рассматриваемом тексте ангелов с крыльями и без (пока) не наблюдается. Признаки мира иного, однако, присутствуют. Помимо магических формул, заклинаний, здесь появляется «древо познания», обычно растущее в саду Эдеме и полным именем называемое «д.п. добра и зла». Извините за сокращения, критика предполагается длинной. Это древо – знак иного мира, явившийся, возможно, в ответ на заклинания, каковые (равно как и осознанное героем значение перекрестка), в свою очередь, говорят о готовности героя ко встречи с потусторонним.
Даже «невеста» начинает вызывать в данном контексте подозрения. Она плачет от счастья или от чужого счастья? Замуж идти в лом, ей ясно, что в браке ждет роль ломовой лошади, няньки и домохозяйки, в то время как муж будет проводить время с секретаршей – вот кому счастье-то? Или невеста – чужого человека? Сама знакомая, жених непонятно кто? Сие темное место демонстрирует нам многозначность поэтического слова и одновременно вызывает в памяти библейский текст, уже намеченный древом, а именно: историю первых людей, изгнанных из рая прямиком в институт супружества. Герою свадьба, праздник жизни, напоминает эту печальную историю отторжения людей от Бога, историю о том, как люди стали смертными.

Следующие два четверостишия изображают в подробностях свадебную процессию, на праздничную, вопреки ожиданиям, ничуть не похожую:

Едва освещенные лица бредущих
Сливаются с тусклым осенним пейзажем,
И свадьба тоскливая хлеб наш насущный
Сжевала, а мы, не заметив пропажи,

Пошепчем, протопчем, и вслед за процессией
Потянемся, песни поя за компанию,
Туда, где уж пахнет могильною плесенью,
И от чего не спасут заклинания ...

Здесь, в нашем мире, темно (лица идущих как слабые пятна света, осенний пейзаж не яркий, светящийся, каким он обычно представляется, а – тусклый) и печально (свадьба – невеста в слезах, а, может, и не она одна – тоскливая). Здесь нельзя не вспомнить слова псалма о земной жизни как о пребывании «в юдоли слез». Подтверждения тому:
1) время года осень, которая связывается обычно с увяданием и концом человеческого существования (в то время как зима, в которую эта осень плавно переходит – со смертью),
2) свадьба – опять игра слов – представляется сначала «хлебом насущным» (данное словосочетание – цитата из молитвы «Отче наш», наиболее значительной в христианстве, так как сложенной, согласно Евангелиям, самим Христом). Насущное – это то, что наиболее необходимо для существования. Однако в начале следующей строки взгляд читателя упирается в просторечный и поэтому по контрасту со словами молитвы особенно грубо звучащий глагол «сжевала» - т.е. свадьба не только не – хлеб наш насущный, но она его еще и израсходовала, уничтожила.
Опираясь на эти находки, а также на наши выводы к предыдущему четверостишию, устанавливаем, что свадьба здесь – метафора нашей жизни на земле, погони за земными наслаждениями, которые, однако, не дают забыть бренности существования и уж никоим образом не могут задержать нашего шествия в ... вроде как сторону зимы.

Процессия, завлекая все новых участников – среди них теперь и лирическое «я», обозревающее шествие изнутри и потому говорящее об идущих «мы» (т.е. мы все, все человечество – см.разъяснения к свадьбе) – движется, как выясняется, в направлении запаха «могильной плесени». Он указывает на финальную точку земного существования – на смерть, т.е. разложение и исчезновение, «прах ты и в прах обряцеша». На обычных могилах плесень обычно не растет – на них растут цветы и деревья. Плесневеют зато каменные гробницы, которые не засыпаются землей и куда легче проникнуть воздуху. Подобная практика захоронений была особенно популярна у первых христиан, а также в Западной Европе в эпоху Ренессанса. Со стороны автора намек на эти каменные склепы Италии и Германии является, видимо, попыткой облагородить весьма неприятное и печальное место и явление. Каменные своды – это красивее, чем холмик с крестом. Таким образом, налицо эстетизация смерти, чему, впрочем, соответствует и эстетизация жизни, изображаемой в виде печальной свадьбы, на ходу превращающейся в похоронную процессию, а не, скажем, в виде очереди к винноводочному магазину.

Слово «заклинания», знакомое нам по первому стиху, появляется здесь вторично, и опять в конце строки, чем на нем делается дополнительный акцент. Одновременно объясняется цель заклинаний. Она, как и у всех прочих попыток магии, заключается в предотвращении несчастий, в конечном счете – смерти. Лирическое «я» мудро резюмирует, что это еще никому и никогда не удалось, а потому вся эта магия – бессмысленное суеверие. Мир иной ею не достичь и уж тем паче не поставить под собственное влияние.
Но не все так печально! Последние два четверостишия (лично мне выбором союзов и анафорой очень напоминающие пушкинского «Пророка») повествуют далеко не о могильной плесени:

И чудится, брезжится берег негаданный
И свет непонятный, непонятый, вечный.
И пахнет корицей, укропом и ладаном,
И слышaтся пенье и чудные речи ...

И шорохи крыльев ... и звон колокольцев ...
И крик журавля ... и посвист синицы ...
И не колдуют, а искренне молятся ...
И отражение Неба на лицах ...

Барьер между нашим миром и иным здесь преодолен: виден берег, существование которого ранее не подозревалось – или в него не очень верилось («негаданный»). Берега разделяются обычно рекой. Река мертвых часто фигурирует в мифах о том свете, помните, Харон, Стикс или Лета и т.п. Как переправу через эту реку древние поэтически переосмысливали смерть, т.е. преодоление границы между двумя такими разными мирами, нашим, реальным, и загробным.
Таким образом, в тексте говорится о мире, в который переходят после смерти. Словечко «чудится» - это знак того, что лирического героя посетило видение того берега, сам он там не был.

Изображенный загробный мир контрастен нашему: в нашем царила тьма (см. выше), здесь же «свет непонятный, непонятый, вечный» (ср., кстати, выражение: тот свет!). Свет – это символ Бога. Свеча может символизировать человеческую душу (частичку божественного в каждом, как планеты светятся отраженным светом солнца), красная лампадка над дарохранительницей или под иконами – означает присутствие Христа. Потому уместно предположить, что этот тот свет – обещанное Христом Царство Божие. Рай. Перечисленные в следующем стихе запахи – «И пахнет корицей, укропом и ладаном» – подтверждают нашу мысль. Ладан сжигается во время богослужения, это запах церкви. Корица добавляется на Западе в рождественское печенье, от запаха корицы там автоматически вспоминают Рождество. Укроп литургического назначения, насколько мне известно, не имеет, но это тоже пряность, а пряностям вообще в силу их аромата в народе издревле приписывается способность отпугивания нечистой силы – и любых болезней. Пенье и чудные речи – это неотделимые принадлежности литургии. Чудные – возможно, в значении непонятные. Кто, не имея специального филологического образования, был когда-нибудь на православной службе, чтении в синагоге или католической латинской мессе, тот поймет, что я имею в виду.

В заключительном четверостишии синтаксическая фигура полисендетона превосходно передает трепетный восторг лирического героя, описывающего рай.
«Свет» и «берег» в предыдущих строках были, скорее, оптическим впечатлением, здесь же преобладают акустические. «Шорохи крыльев» - тут, конечно, представляются в первую очередь ангелы. «Колокольцы» болтаются чаще на шее у домашних животных и напоминают ямщика на тройке в степи, т.е. опять дорогу, т.е. опять жизнь человеческую, но, как уменьшительная форма слова «колокола» могут функционировать и как метонимическое указание на храм Божий. С журавлем и синицей, конечно, немного сложнее, но, если вспомнить, что эти птицы поют не в одно и то же время года, то можно предположить – это знак того, что в раю нет смены времен года, весь этот цикл зацветания – увядания – смерти – возрождения там упразднен за ненадобностью, а существует только в нашем мире, как напоминание о бренности жизни в нем и одновременно о наличии жизни вечной.

Люди там тоже присутствуют. «И не колдуют, а искренне молятся ... / И отражение Неба на лицах ...» Колдовство нам уже неоднократно встречалось в тексте (заклинания). Противопоставление: не колдуют, а молятся – предполагает отношение творящих заклинания к этим самым заклинаниям как к эрзацу для молитв. Молитва – это во всех религиях разговор с Богом, т.е. контакт с миром иным. Заклинания, темные по происхождению и часто целям, на первый взгляд с ней схожи, так как тоже пытаются воздействовать на мир иной. Только обращаются они не к Богу, а каким-то другим силам, пытаются чего-то достичь независимо от Бога. Именно поэтому они во всех уважающих себя религиях запрещены. Видимо, в силу запретов они живучи и популярны, но от несчастий и смерти, как утверждается в третьем четверостишии, тем не менее, еще никого не спасли. «Небо» с большой буквы – это сфера обитания Бога и указывает здесь на его присутствие. К герою опять вернулось зрение, и ему удается увидеть освещенные неземным светом лица людей в мире ином. Какой контраст с покорно бредущей в полумраке печальной толпой нашего мира (четверостишие 1 – 3)!

Таким образом, реальная ситуация остановки на перекрестке становится для героя отправной точкой медитации о мирах иных. Начинается она с воспоминания о том, что перекресток – подходящее место для занятий магией. Затем проходящая мимо свадьба напоминает ему библейский сюжет изгнания из рая и побуждает к размышлениям о конечности, несмотря на все ухищрения и удовольствия, человеческой жизни. При мысли о смерти герой, однако, не ограничивается тем, что вызывает в памяти картины тления, а с тоской и упоением представляет себе тот свет, несущий у него все признаки Царства Божиего по Библии. В мыслях он перешагивает границу между земным миром и раем и убеждается, помимо прочего, в бессмысленности магии, попыток вступить в контакт с трансцедентным вне веры в Бога.
Этот вывод подготовлен всей структурой стихотворения: в начале стоит суеверная мысль героя о заклинаниях, в конце подчеркивается разница между суеверием, диффузной верой в сверхъестественное – и верой в Бога. Эти два утверждения (выделенные, кстати, и ритмически, помните, дольник) являются рамками основного текста, где путем сравнения двух противоположных друг другу миров (этого и того света) и производится доказательство.

Изящное, почти филигранное по своей структуре стихотворение. Довольно неоригинальная тема, одна из «вечных» тем поэзии, дана в великолепном словесном оформлении, что особенно видно по рифмам, аллитерациям и игре слов, ненавязчивым цитатам из Библии и оригинальному синтаксису. Хотя земная жизнь и особенно рай появляются в привычной трактовке, автору прекрасно удалось передать появление в сознании героя элементов трансцендентного и особенно волнение, восторг и долю неуверенности в своих впечатлениях визионера. Произведение мастера.