Грезящий Себастьян Тракль Николай Болдырев

       Николай Болдырев


       ГРЕЗЯЩИЙ СЕБАСТЬЯН ТРАКЛЬ


       1
       В темной земле отдыхает священный пришелец. С уст его нежных принял плачи сам
       Бог, дав погрузиться в глубь своих ароматов. Цветок голубой песнь его
       продолжает в ночном обиталище боли. Эту эпитафию, сочиненную Траклем для
       Новалиса, легко переадресовать самому Траклю, чей голубой цветок горячей
       слезой не только пролился в ночи, но и продолжает мерцающе гореть подобно
       звездным слезам. Не потому, что это якобы высокий символ (ставший, увы, общим
       местом), но потому, что звезды подобны распаду и гниенью, и это сходство ничем
       не унять, как не унять похмельную дрожь, когда, очнувшись утром у водосточной
       трубы или в поле за городом, поэт чувствует себя переполненным звездным
       мусором, сором и пылью. И в то же время звезды у Тракля почти всегда
       затонувшие и мерцающие со дна озера еще и потому, что, как верно заметил
       Хайдеггер, небо и есть для поэта реальное бездонное озеро. Верх и низ опять же
       слились как наслаждение и боль, как возрождение и распад.
       Траклевский голубой цветок - это кровь, струящаяся из горла, поющего песнь,
       дабы не быть заживо замороженным духами зла. В золоте облака, времени зыбь.
       Вечерние колокола пронзают духоносную синеву неизъяснимой пустотой своих не от
       мира сего вибраций. Стонут в чащах птицы от страсти, от невозможности ее
       удовлетворения в том времени, где идет гниение плоти. Этот запах отвратительно
       возбуждающ и бесплоден. От него зарождаются лишь новые шорохи гниений. Ангелы
       стучатся в ворота своими хрустальными пальцами лишь на раннем-раннем рассвете,
       где еще никто не в состоянии проснуться. Но тот, кто проснулся, оказывается в
       странном мутном сне, где об ангелах сообщают лишь на пыльных страницах старых
       архивов. Хрустально блистают лишь вазы да горсти воды в горных озеpax, похожих
       на то, что некогда было с Пришельцем еще до рассвета. Туманна сумеречность не
       только плоти, но и духа. Однако сущность сумерек - их священство. Для
       созерцателя это очевидность, подобная той очевидности, что ночное озеро и
       звездное небо - одно и то же. Тот, кто хотя бы раз это пережил, знает это.

       2
       Однажды Георгу Траклю ослепительно ярко явилась медитационная сущность того
       струенья, которое было бы равно опрометчиво назвать и жизнью, и смертью. (Ибо
       сама по себе смерть, быть может, есть тоже струенье.) Суть этого струенья,
       этого то пурпурного, то пунцового, то голубого мерцанья, этой хрустальной,
       поющей (на неизвестных языках) прозрачности невозможно ухватить иначе как в
       совокупном корпусе этих магических песнопений, где слова расставлены отнюдь не
       в иррациональном беспорядке, как иногда кажется: нет, в иррациональном
       порядке. Пришелец, чья дружба с поэтом Георгом Траклем и составляет формальный
       сюжет стихов, медитирует, поскольку это единственная форма его бытия,
       подсмотренная им у неких существ с той нашей родины, которая здесь уже
       отсутствует. Пришелец и не знает иного способа полета между мирами. А летать
       ему необходимо, поскольку он существо междумирное, залетное. "Как некий
       херувим, он несколько занес нам песен райских..." Пушкин о том Моцарте, у
       которого даже нет могилы. Симптоматично. Как сомнительна смерть Тракля, ибо в
       реляциях Краковского госпиталя указана смерть Георга Франкля 37 лет от роду,
       но никакого Тракля 27 лет в записях смертей нет. Говорят, это всего лишь
       ошибка врача или фельдшера, вполне объяснимая человеческим безумием года
       1914-го, однако даже если Георг Тракль и умер, что вполне объяснимо фактом
       гниения зеленой плоти, то Пришелец-то по определению умирает не с нами. И это
       самое, пожалуй, поразительное. Человек - всего лишь зверь, и это - лучшая из
       его личин. Но это лучшее все же съедобно для тленья, подобно сладкому телу
       сиротки, ждавшей небесного принца, но оказавшейся гниющей плотью в кустах
       лещины. И этот разрыв необходимо заполнить. И он заполняем медитацией
       Пришельца. Откуда Пришелец? Оттуда, где нет этого напряженного, болезненного
       томленья, но мистериальный экстаз фантастически покоен, как струенье лесного
       мшистого ручья. Пришелец андрогинно просветлен, и мрак
       романтически-христианской похоти не вошел в него, мрак останавливается перед
       ним в остолбенении как перед чудесным самосветящимся алмазом. Однако в
       существе Пришельца - внимание к страданиям и боли. Сущность его священства
       двуедина. У самого Тракля это было выражено в высокой степени. С одной
       стороны, свойственная мистикам экстатичность (ибо созерцается неразъятость
       горенья жизни-смерти), с другой же стороны - захваченность мистерией
       страдания, разлитого вокруг. В "Волшебной стране" он рассказывает об одном
       опыте подобного двуединого чувства и в частности - о "священной, трепетной
       робости перед немым, до странности захватывающим страданием" больной девушки
       Марии. Однако главная тональность этой новеллы - медитационная: "Тогда мы
       часами молча сидели втроем". Часами, молча... Это опыт того, кто предназначен
       был с детства стать другом Пришельцу. И подобно душе графа из новеллы
       "Забвение" и "над его тысячелетней усталой душой тяготел рок". Какого рода
       рок? Этой тайне, попытке ее разгадать отчасти посвящен весь корпус стихов
       Тракля, которые являются, несомненно, не только музыкой, но и исследованием,
       попыткой прорыва на крыльях говорения по наитию 1 . Так отдаются потоку
       сильной реки, притом что неизвестно, что это за река, в какой она местности,
       как называется и куда течет. Притом что протекает эта река в той твоей
       местности, которая самому тебе почти неизвестна. И в этой местности место
       Пришельцу открывается как нельзя кстати. Какова же судьба? Каков же процесс?
       "Ступеньки безумья в комнатах черных, древние тени в дверях, распахнутых
       настежь. Здесь душа Гелиана себя созерцает в зеркале отсвета розы; снег и
       проказа сыпятся вниз с чела Гелиана". И что же дальше? "На стенах нет уже
       звезд, звезды потухли. А вместе с ними и белые призраки света...? И все же в
       итоге "тихо Господь над внуком голубые веки смыкает". Над внуком, "тихо
       сошедшим в помраченье". Сущность этого помраченья неясна, таинственна,
       размывна. Подобно неразгаданной сущности того помраченья, в которое сошел в
       свое время Гёльдерлин, ушедший из мира общепринятых словесных коммуникаций в
       мир "потусторонних" речевых связей; и в этой новой свободе, в этом новом
       одиночестве новый гений прожил три с половиной десятилетия. Это ли не
       Пришелец, замеченный лишь в XX веке?

       3
       Настоящий поэт создает своим творчеством миф. Он размывает свою социальную
       личину в иррациональной плазме мифа, где наша сущность соединяется наконец в
       гармониях и дисгармониях гигантской архитектоники с чем-то или кем-то,
       превышающим все назывные смыслы, внятные нам в нашем бытовом одноплоскостном
       сомнамбулизме. Потому-то так наивны попытки постигать стихи Тракля сквозь
       призму его "биографических страданий". Говорят: была конкретная патологическая
       личность, гениально выразившая и свою патологичность, и свой поэтому
       неизбежный конфликт с реальным миром. Следовательно, изучим биографию и тогда
       поймем эзотерический смысл его таких закрытых, зашифрованных стихов. Но на
       самом деле нет ничего более закрытого и зашифрованного, чем жизнь любого
       человека, тем более столь ускользающего от любых идентификаций существа, каким
       является поэт, в зеркалах которого общающиеся с ним на самом деле видят лишь
       свои замшелые, обветшавшие маски. И вот с их-то помощью пытаются постичь ту
       "неизвестность самого себя", которая условно поименована Пришельцем,
       Чужеземцем, Чужаком.
       Ключа к жизни любого человека у нас нет. Ключ есть лишь у того, кто сотворил и
       послал в мир этого человека. Потому любой человек зашифрован, и биографию его
       написать невозможно, ибо мы можем считывать лишь шаблонные мотивы "масок" либо
       отражения своих собственных примышлений к наблюдаемым "фактам", хотя сам по
       себе факт, как известно, абсолютно внеличностен, находясь в нечеловеческой
       плоскости. И лишь художник дает некоторую возможность прочтения своей
       биографии, поскольку ключом к ней может стать его творчество. Лишь этим
       ключиком можно что-то открыть, чтобы затем что-то понять в подлинном
       своеобразии и в подлинных страданиях того, чья энергетика формовала миф, в
       центре которого всегда - вновь и вновь удаляющаяся неизвестность самого себя.
       Ибо наша индивидуальность, находящаяся за пределами слова и речи, есть terra
       incognita. Нам ведом лишь словесный театр, где роли заранее распределены. Поэт
       одним прыжком выходит за его пределы и движется на голой интуиции.
       Потому-то один из частых и ведущих эпитетов в стихах Тракля - dunkel: темный,
       смутный, сумеречный, сумрачный, туманный, таинственный, неизвестный,
       неведомый. Это и синий (голубой) зверь, синяя птица, таящиеся в чаще, в лесах,
       в горах, иногда выходящие оттуда, это и тропы, по которым блуждают в священных
       сумерках брат с сестрой, это и Пришелец, носитель знанья междумирного, это и
       некая внезапная гармония, являющаяся поэту, внезапное пение, некая мелодия, не
       поддающаяся расшифровке. Через эпитет dunkel определяются духи дикого ручья,
       прорывающиеся словно во сне в сердце поэта. Сумеречно-таинствен страх смерти.
       Из сумеречно-смутных сеней вышел золотой силуэт юной девы. Сумеречны яды белых
       снов. Сумеречно-смутны легенды титанов. "Смутно-неведомы зеркала моей души". И
       сама Земля - смутно-неведома. Неведомо-смутны, таинственно-сумеречны у Тракля
       и диалог между мужчиной и женщиной, и нежная мелодия ручья в еловой чаще;
       мелодия, семантика которой обладает не просто эмоцией, но именно смыслами,
       которые выходят за грань нам известного. Неведомо-смутны и внутренние уста
       человека, и взор сестры, чей лунный голос неотступно звучит в священной ночи;
       взор, изумленно устремленный в брата, чья истерзанная родственность
       непостижима и уходит в тайну. Но эту тайну брат прочитывает в глазах сестры, в
       этих "знающих глазах", волхвующих из неких праглубин. И что же волхвуется из
       этой иррациональной глубины любовного притяжения? То, что поэт именует опять
       же с помощью эпитета "dunkel": ein dunkles Geschlecht - некий
       неведомо-смутный, таинственно-неизвестный единый, нерасколотый, цельный пол
       (он же род). Подступ к некой тайне, грубо приближаться к которой поэт не
       решается, ибо дальше началась бы идеология. Брату с сестрой дано заглянуть в
       некий древне-мистериальный, отнюдь не фрейдовского толка, колодец. Поэт
       нарушает некое табу и исследует то, что молва называет осудительными
       терминами. Но молва и Тракль ведут речь совершенно о разном. Обычно мужчина и
       женщина не разрешают себе увидеть друг в друге брата с сестрой, которых
       необъяснимый эрос и влечет друг к другу, и смущенно приостанавливает на каждом
       этапе. В каком измерении достижима подлинная андрогинность? Это на самом деле
       неизвестно. Тем более сегодня, в хаосе неслыханного "культурного" варварства,
       имитирующего раскованное неоязычество. Что означает это взволнованное
       романтическое всматриванье в ночные бездны глаз друг друга мужчины и женщины,
       имеющих мужество осознавать себя братом и сестрой? В мощи этого вопроса - сила
       неоткрытого смысла, воздерживающего нас от автоматизма обычных действий и
       обычных ответов. В контексте сумеречно-ночного мира Тракля, где действуют
       энергии Пришельца, своеобразие этих необнаруженных смыслов особенно
       предощущаемо как энергетическое поле с большим объемом нехоженых троп.

       4
       Контакт с обществом поэту, если он, конечно, поэт в изначальном смысле слова,
       не может удаться. Одна из изначальных интуиций поэзии - предугадывать тот
       факт, что мир улавливает человека в тенетах функционального мышления и
       чувствования. Поэт прорывается в "потустороннее". Но это потустороннее
       обнаруживается здесь, за ним не нужно уходить в космическое плавание. Точнее
       говоря, этот космический прорыв есть на самом деле трансформационный
       вербальный прыжок. Что происходит при этом с эмпирическим телом поэта, мало
       кто способен понять, да и способен ли вообще? Станет ли, например, кто-нибудь
       задумываться над тем фактом, что чем больше вина выпивал Тракль, тем трезвее
       становился, во всяком случае внешне. Что означала эта его трезвость, это
       отрезвление?
       И конечно надеяться отыскать в стихах поэта эмоциональные выплески
       "натуральной" чувственности - весьма наивное занятие. Поэзия Тракля
       клиширована внутри своей собственной системы координат подобно клишированности
       средневековой иконописи, ибо и та, и другая пытаются свидетельствовать о некой
       истине, но не о непрерывно обновляющихся (и бегущих сами от себя) эмоциях или
       впечатлениях. Мир его поэзии пребывает в рамках системы с вполне ограниченным
       числом основополагающих образов, вещей, сутей и эпитетов. (Пример с "dunkel" -
       типичный для поэтики Тракля.) Образность его стихов избегает расширяющегося,
       разрастающегося словаря; напротив, словарь Тракля беден почти так, что
       вызывает ощущение некоторой философской или религиозной системы,
       воссоздаваемой, разумеется, интуитивно-бессознательно, спонтанно. Эта бедность
       - роскошна, как бедный словарь монаха или отшельника, она свидетельствует о
       том, что поэт нашел немногие вещи, глубина которых самодостаточна. Эти вещи,
       эти сути, эти духи, этот ландшафт не есть эстетические феномены, сменяемые
       новыми, иными: нет - эти феномены не только физичны, но и метафизичны,
       потому-то поэт кружит в пространстве, которое и есть место схождения этого и
       иного миров. Здесь и происходит явление Пришельца, способного приходить и
       уходить и разрушающего наш плоскостный миф.
       В траклевском мифологически монотонном, монашески скупом на слова пространстве
       сосуществуют по своим законам и так называемые живые, и так называемые мертвые
       (покойники), и так называемые нерожденные. Они бытийствуют не в разных мирах,
       но в одном - здесь-и-сейчас в акте нашего вниманья, в акте нашего вполне
       магического контакта с сознанием Георга Тракля, уловленным минималистски
       выстроенной системой зеркал. Причем, ни один мотив стихов Тракля не закреплен
       намертво, он спроецирован так, что мерцает отблесками в изменяющейся от точки
       зрения наблюдателя объемной перспективе. Мы не вполне знаем, например, куда
       влечет "лунный голос сестры" и о чем он, собственно, "неуклонно, неостановимо"
       поет. Мы не знаем, в чем тайна этого диалога, но мы ощущаем, сколь
       иррациональны эти соприкосновения, постоянно выходящие на странный уровень
       старинных японских хокку. С этим ощущением постоянно сталкиваешься, переводя
       Тракля: с прозрачным аскетически-дзэнским немногословием, гибким и хрупким
       одновременно. Потому столь слабы почти все имеющиеся переводы: неясно, каким
       образом воссоздать заново магическую структуру без введения дополнительных
       семантических блоков. Загадочность в текстах Тракля появляется как бы из
       ниоткуда, как это и происходит в дзэнском эстетическом пространстве японской
       поэзии, в очевидной ненапряженности назывных смыслов, где бытию просто дается
       возможность быть, то есть пребывать как бы вне контекстов. И когда его не
       "напрягают", не хватают за "загривок" в агрессивно-эпатажном раже или в
       исследовательском "волевом напоре", оно само по себе начинает давать
       излученье, где иррациональные смыслы по существу прозрачны, а сознание
       наблюдателя начинает петь в актуальном проистекании смерти. Смерть входит в
       бытие так же спокойно, как и иные виды волхвований, не попадающих на зуб
       "исследователю". В поэзии Тракля, собственно, медитирует не человек, но то
       изначальное жизненно-смертное вещество, которое является всем - и озером, и
       звездами, и гниющей плотью, и свистящим меж каменных стен ветром, и
       хрустальным голосом ангела, и смрадными трупами возле ограды прекрасного сада.
       Эта траклевская полифония хорошо видна в его удивительном "Гелиане" или в
       "Псалме", посвященном Карлу Краусу. В этом "новом пространстве" конфликты
       между "этим" и "иным", между обыденно-захватанным и священным сняты в новом
       созерцательно-экстатическом синтезе. Человеческая обыденная жизнь предстает
       этому "внемирному" наблюдателю как таинство вне всяких смыслов, как
       одновременность загадочных, порой фантастических и жутких, но в любом случае
       завораживающих обрядов.
       Мы не замечаем нашей реальной междумирности. Поэт как бы забегает вперед и
       сообщает о том, о чем мы быть может узнаем за последним пределом, а может быть
       и не узнаем никогда. Но забегает он не для того, чтобы нам нечто сообщить. На
       самом деле он никуда не забегает: он - тот, кто уже умер и еще не родился.

       5
       Русские переводчики Тракля отчего-то всё тянут поэта в "духовные сумерки", то
       бишь в "сумерки духа" (см. переводы С. Аверинцева, Г. Ратгауза, М. Белорусца,
       А. Прокопьева). Хотя вовсе не нужно тяжелых орудий авторитета М. Хайдеггера,
       чтобы увидеть, что речь идет о духоносных, сакральных, священных сумерках, о
       том переходном состоянии дня, когда "открывается щель между мирами" и
       тревожное присутствие духа на земле более явственно, чем при прямом солнечном
       свете. И вообще вычитывание мрака (под знаком минус), гниения и распада, некой
       неврастеничности и богемного надлома в строфах поэта русские переводчики ведут
       непомерно утрированно, вычитывая все это по существу из своих собственных
       внутренних установок. Поэт Тракль редкостно целомудрен и целокупен, и никакая
       биография, изучаемая "со стороны мрака", здесь ничего на самом деле не
       объясняет и не объяснит, разве что произнесет несколько тривиальных сентенций.
       Источник света имманентен отчаянно простодушному речевому потоку и безусловно
       трансцендентен тем обстоятельствам жизни, которые зафиксировали случайные
       спутники Георга, бредущие в своих воспоминаниях тропами неизбежно глубинно
       "ангажированных" интерпретаций.
       Известно, сколь завороженно-настойчиво обсуждал Тракль с друзьями тему смерти.
       Однако достоверно мы знаем одно: в его поэзии эта тема никогда не звучит сама
       по себе, изолированно; она всегда - нить в полифоническом полотне, где
       одновременны монологи-отчеты духа смерти и духа жизни. Эта экстатика
       двуосновности бытия у Тракля даже более импульсивна, чем у Райнера Рильке в
       его поздней метафизической лирике. Рильке постигает единство жизни-смерти
       более созерцающе-отстраненно, сама его вовлеченность в эти тайны - внезапна
       как мгновенные прозрения; этот высокий ток пробивает существо поющего, и он
       поет, но поет все же извне - как заглянувший и все же вернувшийся. В его
       созерцаниях и медитациях много парадоксальной и эстетически пронзительной
       философичности. Тракль же весь - в самих биоритмах этой мессы, столь же
       плотски-языческой, сколь и астрально-серафичной; внутри процесса, внутри
       состояния, одновременно и динамичного, и константного, неодолимо фатального и
       возвратного. И умершие, и нерожденные, и живые здесь в равной мере и
       неотвратимо-реальны, и условно-призрачны. Грани между есть и не-есть весьма
       размыты, и размыты не по причинам восприятия или всяких там обстоятельств, а
       размыты в корневых ритмах вещей. Здесь лежит метафизическая тайна, вследствие
       которой логика "Гелиана" столь необъяснимо причудлива и столь изысканна.
       Потрясающе зрелище гибели рода людского.
       В это мгновение очи смотрящего полнятся златом,
       золотом собственных звезд.

       Вечером тонет игра колокольная, нет больше звуков,
       рушатся черные стены на площади,
       мертвый солдат взывает к молитве.

       Ангелом бледным
       сын возвращается в дом заброшенный предков.


       И вот, уже не из "Гелиана":
       Ответь мне, где же мы были, когда проплывали мимо
       вечером в черной лодке?..


       Поэту неясно, абсолютно неизвестно, где он с сестрой. Что это за измерение, из
       которого он всматривается в "этот мир", где горят георгины вдоль старого
       палисадника как священные светильники в царстве смутных сумеречных троп, троп
       из священства сумерек в еще более неведомое священство предрассветности.
       В даль среброликую к старцам сестры ушли незаметно.
       Ночью спавший нашел их под колоннадой в прихожей -
       только что возвратились с грустных паломничеств дальних.

       О, в волосах у них - грязь, нечистоты и черви!
       Это он видит, стоя вблизи, в серебре его ноги.
       А в это время из комнат пустых выходят умершие тихо.

       О, эти псалмы их в огненном шуме дождя полуночном!
       Мерно холопы хлещут их кроткие очи крапивой;
       детские кисти бузинные изумленно склонились
       поверх опустевшей могилы.

       Тихо свершают свой круг пожелтевшие луны
       по лихорадке простынной того, кто еще только отрок,
       в дали далекой пока что безмолвные зимы.


       О, эти псалмы в шуме ночного дождя, псалмы умерших, которые тихо вышли из
       пустых комнат. Вышли сами. Ибо мы сами приходим и уходим. Равно и Тракль
       пришел в поэзию и ушел из нее сам. Где же находимся мы, проплывающие сейчас
       мимо него в нашей черной лодке?


       6
       В измерении души, как ее понимает Тракль (душа на земле чужестранка), человек
       еще живой и человек уже умерший могут общаться, вести беседы, а нерожденный
       имеет опыт, ценный тому, кто рожден. (Вспомним, что по некоторым
       свидетельствам Тракль как-то обронил: "Я родился только наполовину". Что он
       этим хотел сказать? Не то ли, что "половина его" осталась там, за чертой
       рождения? И эта половина - чистая сущность души? И что таким образом некая
       сила мощно утягивает его назад, за горизонт, и он не в состоянии ей
       противиться? Что по самой своей сути он слишком слабо укоренен в играх земного
       муравейника и хотел бы назад, в лоно, в мир, где был совершенен?) Легко
       понять, почему такая доминанта внимания в поэзии Тракля к тем, "кто рано
       ушел". Душа у этих отроков присутствует в своем обнаженьи, она еще
       метафизична, то есть не укрыта в функциональных чащах, еще не завалена хламом
       "познаний" и кошмаром "опыта". Она еще поддается простому созерцанию, и потому
       с ней легко вести невербальный разговор. Душа умершего в юности останется той
       же, проживи этот умерший еще пятьдесят лет. Другое дело, что она могла бы быть
       забыта им самим, не говоря об окружающих, считающих себя живыми, рожденными,
       существующими. Потому-то всякий, у кого доминанта на медитативных отношениях с
       душой, есть "рано ушедший". Знак некой человеческой общности. В то же время
       субъективно Тракль не мог не чувствовать себя настолько радикально
       "отрешенным", что вопрос о скорости его "телесного истленья" на Земле не был
       для него загадочным или смутным.
       Разумеется, люди не знают, что им делать с душой. Либо забыть, либо определить
       ее по какому-либо конфессиональному ведомству: и при месте будет, и пользу
       будет приносить, и под ногами не будет, жалобно плача, вертеться. Обычно
       человек, по какой-либо причине вдруг столкнувшийся с душой, испытывает приступ
       устрашающей беспредметной тоски и паники обессмысливания всего. Поэт же,
       проходя через эти стадии, отправляется в странствие. Что с ним произойдет при
       этом - неведомо. Однако для него ясно одно: по какой бы тропе он ни
       отправился, она не приведет его к "дому". Странник не ждет награды за путь.
       Странно ли, что Тракль включил нюрнбергского "маугли" Каспара Хаузера в круг
       своего поэтического внимания? Этот выброшенный из социальной "паутины" юноша
       под пером Тракля предстает некой душой, слиянной с растительно-животным миром
       в его очищенности от "целей". Лексический контекст, благословляющий Каспара:
       куст, пурпурный холм, черный дрозд, зверь, звезда, Бог. В письме Э. Бушбеку
       весной 1912 года, отчаянно сопротивляясь перспективе стать на многие годы
       чиновником, к тому же в немилом ему Инсбруке, приходя в ужас от этой
       перспективы, Тракль восклицает: "К чему эти муки? В конце концов я навсегда
       останусь бедным Каспаром Хаузером". То есть отрешенным.
       Впрочем, разве это не извечное предназначение поэта: транслировать "тонкие
       токи", быть посредником между "духом" и человеческими коллективами? Но само
       это поэтическое "делание", будучи вполне автономной и вполне специфической
       религиозной деятельностью 2 , определенной формой молитвенности, безусловно
       требует Отрешенности.

       7
       Тракль был религиозным человеком по призванию, а не по конфессии, и вследствие
       этого ему была присуща та тотальная страстность, которая традиционно
       воспринимается окружающими людьми как "ненормальность", как "психопатия".
       Очень характерен подход и тон Отто Базиля: "Не вызывает сомнений, что Тракль
       был религиозным мечтателем и фантастом. Но одновременно он был также
       наркоманом, психопатом и алкоголиком". Как замечательно биограф сводит всё на
       физиологию: наркомания и алкоголизм, несомненно, дела вещественно-плотские,
       "на земле стоящие", далее из них естественно-биологически следует
       "психопатия", а из нее, натуральнейше, "мечтательство и фантастика", ну пусть
       и с религиозной подоплекой; однако же ясно как день, что есть они всего лишь
       следствие пьянства и наркомании. Ну и что же в таком случае остается от homo
       religiosus? И что остается от метафизики? И что значат все эти стихи? Выходит,
       что вполне реален лишь наркоман-психопат, религиозные же внутренние
       странствия, поэтическая метафизика - ирреальны, мечтательно-фантастичны:
       красивые вербальные пузыри. "Писал красивые стихи". Что ж, обыватель может
       спать спокойно. Интересно, кстати, не был ли Франциск Ассизский или, скажем,
       Эммануил Сведенборг "психопатом и религиозным мечтателем"?
       На самом деле, конечно, религиозная жизнь личности, тем более религиозно
       одаренной, есть та целостная реальность, от которой невозможно укрыться ни в
       пьянстве, ни в наркомании. Говорить о бытовой патологии в случае Тракля
       недопустимая наивность, ибо эта патология входила в само существо его
       персональной духовной судьбы, и эта судьба влекла его к величайшему
       преодолению в себе чего-то, что можно бы назвать "грехами рода". "Жало в
       плоть" у Тракля оказалось странным образом интенсифицировано до предела, и на
       этом пределе, на звенящей ноте этого предела возникла райская музыка его
       песнопений, заглушавшая музыку ада. Сущность этого невероятного преодоления,
       этой "трансформации зла" в чистую музыку "трансцендентальных" предчувствий
       (предчувствий дальнего прошлого и предчувствий далекого будущего - что нам
       показал М. Хайдеггер) еще не раскрыта, еще даже не уловлена. Тем не менее
       "отклонения" Тракля от стереотипа "правильного поведения" были не явлениями
       быта или борьбой с "социальной рутинной моралью", но чем-то более неуловимым и
       трагически-парадоксальным, быть может своего рода жертвоприношением на пути к
       "остановке мира", жертвоприношением во имя прорыва к тому "блаженному звуку",
       о котором он так часто писал в стихах.
       Любят ссылаться на письмо 21-летнего Георга к сестре Гермине, якобы
       свидетельствующее о клокотаниях похоти в натуре поэта и о конвульсивном
       бегстве вследствие этого в "мир поэзии". Однако вчитаемся в это письмо.
       "...Когда я сюда прибыл, мне почудилось, что я впервые вижу жизнь так ясно,
       без всех субъективных ее истолкований, голой, беспредпосылочной, как будто все
       голоса, которыми говорит действительность, я слышу в их жестокости и
       мучительности. На мгновение я почувствовал то давление, которое обычно
       испытывают люди, почувствовав гнет судьбы.
       Мне кажется, это было бы ужасно - постоянно жить в полноте ощущения тех
       животных инстинктов, что катят жизнь сквозь время. Я ощущал в себе ужасающие
       возможности, чувствовал их запах, прикосновения, слышал завывания демонов в
       крови, тысячу чертей с шипами, от которых безумеет плоть. Какой жуткий кошмар!
       Прочь! Сегодня это видение действительности вновь погрузилось в Ничто, далеко
       от меня вещи, предметы, еще дальше - их голоса, и я, став всецело одушевленным
       ухом, вновь вслушиваюсь в те мелодии, что живут во мне, а мои окрыленные глаза
       вновь сновидят образы, которые прекраснее, чем любая действительность! Мой
       целостный, прекрасный мир, полный бесконечной гармонии..."
       Как видим, здесь ясно очерчено противостояние двух миров: мира безумной плоти
       и мира той плоти, чье ухо "одушевлено". И говорит Тракль не о реальности
       погруженности в мир "животных страстей", но о тех возможностях, которые он в
       себе чувствует, о тех возможностях, которыми переполнена обычная реальность
       обычных людей, и о том, что он содрогается перед этими возможностями, ибо они
       - ужасающи. Надо иметь способность чувствовать тот потенциальный ад, который
       есть в нас, жителях "действительности", не обманывая себя, и надо иметь
       способность с невероятной мощью устремляться прочь от него. И то, и другое -
       уникально, и говорит не о грубости натуры, но как раз о ее
       сверхчувствительности. Сама "возможность", потенциально дремлющая, либо в упор
       не замечаемая, либо эфемерно "нереальная" для обычного человека, для Тракля
       являлась могучей страшной реальностью, которую следовало преодолевать на путях
       "духовного делания". В этом пространстве "между мирами" Тракль был безмерно
       одинок.

       8
       Поэт не мог укрыться в конфессии, поскольку его религиозное чувство жизни
       сакрализовало весь видимый и невидимый космос. С другой же стороны, он мощно
       видел деградацию человеческого сознания, втянутого в многотысячелетнюю
       мифологему "падшего рода" и бесчисленных внутренних дихотомий, раздвоенностей,
       внутренних конфликтов и, следовательно, войн. Реальные войны с пушками
       вырастают из внутренних конфликтов, сидящих в персональных, "личностных"
       сознаниях и психиках; внешние войны порождаемы той внутренней войной, которая
       перманентно полыхает в мозгу "человеческого рода". И Тракль, как любой честный
       религиозный искатель, не мог не обратиться именно к себе как к ближайшему для
       наблюдения представителю человечества. И предъявить счет именно себе. Такова
       логика "оговоров". Только очень наивный человек будет считать критерием
       невинности и невиновности субъективное самоощущение. И напротив: критерием
       виновности - самообвинения и покаянья. В реальности всё бывает как раз
       наоборот: подавляющее большинство распутных и греховных людей искренне не
       самоощущают себя таковыми. Они блестяще оправдывают себя. Психика большинства
       (то есть вполне заурядных) людей строится из системы непрерывных самообманов,
       бессознательная цель которых - во что бы то ни стало сохранить высокую
       личностную самооценку, самоуважение, чувство своей социальной значительности,
       значимости и полноценности. Жизнь показывает, что "грешными", "распутными",
       "недостойными", глубоко страдающими по поводу своих пороков и несовершенств
       самоощущают себя чаще всего именно чистые, по всем сравнительным меркам
       целомудренные и возвышенные натуры. Примеров предостаточно. Ни один тиран, ни
       один активный участник террора, ни один сексуальный маньяк и насильник не
       считал себя чудовищем или монстром. Но вся глубина психологических и
       метафизических переживаний греха и греховности дана нам в рассказах людей с
       ничтожными, по общим меркам, прегрешениями. (Вспомним Паскаля, Льва Толстого,
       Киркегора, Достоевского...) Лишь человек с обостренным моральным и, шире,
       религиозным чувством способен ощущать свою "падшесть", свою "нечистоту". Лишь
       тот, в ком светится, благоухая, идеал чистоты и ангелоподобия, кто
       действительно чувствует ощутимую, осязаемую святость материи мира. Ясно,
       например, что тление человеческого тела поражало юношу Тракля не менее, чем
       оно поражало Карамазовых в отношении старца Зосимы: материальная субстанция
       столь же духоносна, как и любая другая, но отчего-то она невероятно
       трансформационна и исчезновенна. И крылья земных ангелов у Тракля часто
       испачканы грязью и калом.
       В качестве "падшего человека", каковым является каждый из нас, представителей
       гниющего, растленного, деградирующего, самодовольного, все более
       вульгаризирующегося рода, Георг Тракль, конечно же, был греховен и замутнен,
       расколот внутренними противоборствами и взаимоисключающими влеченьями. Однако
       здесь у него есть перед многими заметное преимущество: он открыто признавался
       перед собой и Богом в своей "растленности", которая, конечно же, ничуть не
       превосходила "растленность" окружавших его людей. Во всяком случае нет ни
       малейших доказательств реальности инцестуальных связей, которые биограф Отто
       Базиль почему-то принимает за само собой разумеющийся факт 3 , хотя сам же не
       раз с удивлением констатирует, что единственное "доказательство" реальности
       инцеста - стихотворение в прозе "Сон и помраченность", один из мотивов
       которого: некто взял насилием некую. Представляется излишним всерьез говорить
       о том, насколько абсурдно рассматривать сюрреалистически-экстатическое по
       стилю, почти в духе Лотреамона стихотворение, воссоздающее атмосферу тотальной
       греховности современного сознания, его загнанности в неотвратимость греха, в
       качестве юридического доноса автора на самого себя, газетного репортажа "с
       места происшествия". Кстати, по этой логике, какими же невероятными садистами
       и злодеями должны предстать нашим глазам тот же Лотреамон или Жорж Батай.
       Представлять 26-летнего Тракля неврастеничным идиотом, жаждавшим "публично
       исповедаться в страшном грехе" и для этого написавшим "поэтическую, но
       документально правдивую исповедь" и отдавшим ее в 1913 году в печать, и все
       это при жизни родных и Греты, причинить которой малейший дискомфорт было для
       него нестерпимым, да и попросту непредставимым, - для всего этого надо
       применить неизвестную нам логику и неизвестную нам "исследовательскую" мораль,
       выключающую из сферы пользования принцип презумпции невиновности. Нам же
       кажется, что само наличие "Сна и омраченности", где с редкой экспрессией
       создан образ омраченного, дико страдающего от этой омраченности сознания, тот
       факт, что в центре поэмы страстный раздрай между демонически чувственным
       влечением и влечениями ангельскими, между похотью и инстинктом целомудрия, сам
       факт опубликованности этой поэмы при жизни Георга и Греты доказывает наивность
       мрачных, кем-то однажды запущеных слухов. А что уж говорить о том, насколько
       всё это не имеет значения сегодня, когда сексуальные взаимоотношения вообще
       выведены за пределы каких-либо моральных оценок.
       Разорванность "падшего человеческого рода", бешено культивирующего разум,
       рационально-машинную сторону в человеке и тем самым отдавшего
       интуитивно-созерцательную часть и "метафизическую душу" на своего рода
       заклание, не могла не ощущаться с огромной амплитудой целостным темпераментом
       Тракля, который, как и всякий поэт, опыты ставил на самом себе. И обостренный
       демонизм эротической чувственности, культивируемый историческим христианством,
       разорвавшим некогда целостного человека на "душу" и "тело", то есть на
       конфликтные части, Тракль переживал как одну из центральных битв в той большой
       войне, что идет в психике "падшего рода" 4 , центровой религиозной фигурой
       которого был он сам, невинный зальцбургский мальчик, начавший вдруг однажды
       фатальный эксперимент по "растягиванию своей души" и своего сознания.
       Характерен один из его афоризмов, шокировавший его приятелей: "Я не имею права
       избегать Ада". Следует расшифровать: "Не имею ни морального, ни
       метафизического права, а в противном случае все мои искания окажутся вздором и
       хламом".
       Разумеется, люди с мощным морально-религиозным "инстинктом истины", ставящие
       эксперимент на себе (обвиняющие не просто человечество, "падший род", но и
       самих себя как ближайшую и поддающуюся реальному анализу и "трансформациям"
       модель), чрезвычайно рискуют в обыденном смысле, так как отказываются от
       культивирования чувства своей значимости, социальной полноценности и т. п. Они
       "подставляются", становятся чрезвычайно уязвимыми, они рискуют в прямом
       психологическом смысле оказаться для рода Пришельцами, Чужаками, оказаться в
       вакууме реального общения, в замкнутом круге непонимания. Что в общем-то и
       произошло с Траклем, и не будь у него некоего общения по поводу своих стихов,
       то едва ли бы оставалось что-то, что корреспондировало бы его с социумом.

       9
       Страстность и чистота, простодушие и сила, духовная зрелость и наивность - вот
       ощущение от его фотографий, которые сверх того дают еще и парадоксальное
       чувство, что перед тобой каким-то образом русское лицо (пусть посмеется надо
       мной читатель). Друг Райнера Рильке философ Рудольф Касснер (кстати, вполне
       профессионально занимавшийся физиогномикой) сказал после встречи с Георгом в
       1913 году, что тот произвел на него впечатление "не выспавшегося, с землистым
       цветом лица невинного таинственного мальчика". Что-то нам это напоминает:
       невинный таинственный русский (во всеевропейско-религиозной парадигме
       Достоевского) мальчик. "Мальчик", поскольку метафизические и религиозные
       проблемы переживал с такой наивной страстностью, какая недоступна "взрослому",
       для которого социальный имидж и статус в любом случае на первом месте. Для
       "взрослого" религиозные проблемы и философские есть сфера занятий чисто
       интеллектуальных, то есть вербальных, и он, конечно, не будет рисковать своим
       здоровьем, психическим комфортом и всерьез следовать в обыденной жизни выводам
       и принципам, которые, скажем, "всерьез" проповедует с кафедры. О чем едко
       писал в свое время Киркегор, тоже бывший типично в этом (старинно-умершем)
       смысле "русским мальчиком" - "невинным и таинственным", сжигавшим свою плоть в
       страстной целостности и серьезности религиозно-психологических экспериментов.

       10
       "Христианские" интуиции Тракля имеют, я бы сказал, на самом-то деле дзэнские
       истоки. Христос для него - космически универсальная, внеконфессиональная и
       вневременная энергия, вступающая в контакт с личной силой индивида, если она
       достаточна и если она достаточно глубинно центрирована и если она чиста. Вот
       странный фрагмент из воспоминаний Мархольда: "Стоя перед телячьей головой,
       выставленной на крестьянском празднике в качестве приза, Тракль, в тот момент,
       когда музыка и танцы были в самом разгаре, произнес, дрожа всем телом: "Это
       наш господин Христос"...". Эпизод этот не следует, на мой взгляд, разбирать
       логически, поскольку суть его - поток реального религиозного действия Тракля,
       в котором потрясенным оказывается весь его человеческий состав. Жертва Христа
       не есть только человеческая жертва и только во имя человеков. К тому же
       животные в мире Тракля не менее святы, чем люди и чем деревья. Всё это в его
       поэтической метафизике изначально (до падшести человеческого рода) единый мир,
       измерение которого - естественная экстатика сакральности, внеиерархичности и
       той цельности, где понятия ценности и ценностей испаряются бесследно. Все
       одинаково ценно и все в равной мере не имеет никакой цены. Этот мир
       вне-идеологичен, но энергетичен неведомой нам нынешним (падшим)
       энергетичностью.. На вопрос: "Как вы объясните такие религиозные, но не
       христианские явления, как Будда или древние китайские мудрецы?" - Тракль
       ответил просто: "Все они тоже получили свет от Христа". То есть получили свет
       (просветленность), вышли из омраченности "естественного" состояния задолго до
       рождения исторического Иисуса Христа. Следовательно, неважно, как именно
       назвать этот свет. Если его собеседникам, полностью пребывающим в лоне
       христианской терминологии, проще понимать космос через символику Христа, то
       термин может остаться, хотя при этом свершается мистический прыжок: Христос -
       не просто историческое тело, но вневременный дух, пронизывающий земной космос.
       Но при такой интуиции, особенно если она глубинна, термин уже неважен. Когда в
       твою ментальность входит подобная интуиция, тебе становится ясно, что и
       Лао-цзы, и Чжуан-цзы, и Будда, и Иисус Христос есть одна вневременная монада
       просветленности, точнее - ее модификации, пребывающие за границами истории.

       11
       Что есть мистерия? И каким образом человек оказывается послушен (причастен)
       зову глубин, из (от) которых он безосновательно выброшен и отброшен? Кто
       назовет нам это место и время отринутости? Да и если назовет - как мы войдем
       туда назад? Обладает ли время такой упругой возможностью впустить нас?
       Медленно нарастает смерть за окном. Как знак приближенности, как символ нашей
       незамеченности. Утрачивается бешеный ритм брошенных на произвол коней в
       длинноногой степи. Хоть как-то близить это священство, напоминающее о себе
       томлением зноя в крови. Погибельный гнет практических функций. Гниение зеленой
       плоти, не замечаемой никем в упор. Гибельность фамильно-родовых сползаний в
       уют полужизни, в накапливанье поверхностно тоскливых смыслов, получувств,
       полуконвульсий. Гримасничающие божки солнечных подземелий. Кто создан для
       счастья? Пусть поднимут руки те, кому шепнули об этом Парки. Любая волна уйдет
       в песок, если не станет морем. Миллионы рек живы мечтою о нем, верой в него.
       Струится это знанье маревом летних облаков, зноем травы, вакханалией бездонных
       аллей. Длится тайная мистерия. Нет, не за поворотом - здесь, в этой близи
       сумрачно сплетшихся ветвей бузины ли, орешника ли, крепко сдружившихся ив.
       Безглагольность тоски перекрывает эта пульсирующая топь звезд, вовсе не
       обязательно ожидающих ночи, чтобы вонзить в нас иглу умопомраченья, когда
       солнце вдруг хлещет в упор своей чернотой. А деревья всей земли вступают в
       заговор, чтобы продлить это безумье человеческого нечленораздельного
       безглагольного волненья. Пустое место мистерии. Возникновение мистериальных
       точек на карте, за которыми внимательно следит тот, кто ответствен за высокий
       ток непрерывности страсти, длящейся между жизнью и смертью.

       ПРИМЕЧАНИЯ

       1 Разве случайно Тракль был так привязан к явившемуся ему однажды символу
       - грезящему Себастьяну, чистому противоречию, которое тем не менее иногда
       вновь и вновь воплощается на земле? Конечно же, поэт был далек от того,
       чтобы напрямую ассоциировать своего лирического героя с раннехристианским
       мучеником, расстрелянным римлянами из луков. Хотя, несомненно, блаженное
       лицо Себастьяна, каким его изображают многочисленные христианские и
       околохристианские "иконы", и общий отрешенно-буддистский вид святого не
       могут не интриговать загадкой страдающей и в то же время не страдающей,
       поистине словно бы грезящей плоти. Причем плоть у Себастьяна на картинах,
       можно сказать, роскошна, цветуща и при этом страшно уязвлена стрелами, но
       тем не менее абсолютно покойна и умиротворена. Эта парадоксальная гамма
       всегда поражает при созерцании этого сюжета, вызывая своего рода
       раздраженное недоумение.
       Тракль ассоциирует Себастьяна с грезой, его Себастьян - принимающий муки
       (многожды, неостановимо - "жало в плоть") и в то же время - грезящий,
       сновидящий. Одновременность этих процессов дает картину, которую трудно
       удержать в сознании, она вновь и вновь требует своего восстановления и
       пульсирующего (дискретными точками) понимания. Страдать и грезить
       одновременно, принимать муки и блаженно сно-видеть одновременно - поистине
       парадокс, но именно он-то и есть один из ключиков к пониманию "мировоззрения
       Тракля". Вновь и вновь вонзается в него острие жала, и он принимает эти
       страдания, глубоко вслушивается в них, но в то же самое время и грезит,
       продолжает блаженно грезить, пребывать в своем длящемся живом мифе, который
       для него реальнее и "жизненнее" происходящего вовне, в мире умерщвленных
       вещей и "моральных" предписаний.
       2 Трудно не согласиться с гипотезой (см., например, изыскания Роберта
       Грейвса), что некогда, в архаичную эпоху, где духовные и магические энергии
       в людях были неизмеримо более мощными и выраженными, поэт являлся фигурой
       высочайшего ранга, совмещая в ряде случаев функции вождя, священника и судьи
       или, во всяком случае, действуя с ними на равных. Фактически же в ту
       удивительную эпоху поэт был лидером тотемного сообщества религиозных певцов
       и танцоров, в буквальном смысле транслятором духовной силы - как вполне
       реальной и ощутимо-действенной энергии, связующей Верх и Низ, в буквальном
       смысле одухотворяющей плоть племени. Поэт "танцевал" тексты, чьи прямые
       смыслы далеко не всегда были внятны внимавшим ему, однако тем мощнее
       становились явными для них смыслы "забуквенные". Изначальная релизиозная
       функция поэта-танцора на "заре времен" - очевидна, даже если не вспоминать о
       Гомере и царе Давиде. Что же удивительного, если и нынешняя поэзия иногда
       еще вспоминает о своих корнях? Что удивительного, если иногда поэт в
       томительном недоуменьи догадывается об изначальной иератичности своего
       странного, почти уже никому не нужного занятия, все более вырождающегося и
       подстраивающегося под "эстетические вкусы" толпы? Тракль и был как раз одним
       из немногих поэтов, догадывающихся об этом изначальном поэтическом
       жречестве, потому-то был столь радикально-"потусторонним" и стиль его жизни,
       и тон его вопрошаний, потому-то предчувствие духа как вещественной
       реальности является невидимой осью его поэтических медитаций.
       3 Тот же О. Базиль приводит серьезнейший документ: ссылки на Э. Бушбека,
       ближайшего к Георгу человека, пережившего к тому же в 1912 году нешуточный
       роман с сестрой Герга Тракля Гретой и тем самым приближенного к тайнам ее
       психики. Э. Бушбек решительнейше опровергал и отвергал в разговорах с
       друзьями всякие намеки на интимную связь брата с сестрой, трактуя "чувство
       вины" Георга как сложные сугубо ментальные процессы.
       4 Блестящую формулу этого конфликта Тракль дал, сказав о Льве Толстом:
       "Пан, погибающий под тяжестью креста".



_______
       © Николай Болдырев, 2000-2008.
       © Сетевая Словесность, 2008.
http://www.netslova.ru/boldyrev/