Театральный эпилог

Этой зимой, злой и слякотной,
в один из её неприбранных дней,
я ждал тебя у входа в Театр на Малой Бронной,
сжимая в кармане два билета на премьеру "Москва-Петушки".
Еще мы не могли знать, что через три месяца
несравненный Венедикт Ерофеев умрёт от рака гортани.
Какой-то "Жигуль" уже у предела моего ожидания
подвернул впритык, и ты выпорхнула из него,
небрежно попрощавшись, вся в разлетающихся по ветру волосах.
Мы сидели с тобой в партере, едва касаясь кончиками пальцев
ладоней друг друга.
Иногда действие и слова, идущие с ближней сцены,
уплывали от меня - я терял суть происходящего.
Где-то к концу, когда комедия постепенно сгустилась
в кроваво-пьяный сгусток прибывающей, как прилив,
блевотины - Смерти, я оставил твою ищущую руку.
Я забыл о ней.

Веня Ерофеев, блестящий умница, загубивший себя,
затравленный в семидесятые, спившийся гений языка,
ты хлынул в меня потоком, сбил с ног,
вернул мне память о той зашифрованной
названиями выпитого эпохе!
Я оплакал тебя за три месяца до твоей кончины.
Оплакал себя, навсегда прощаясь с собой, минувшим,
когда забвение, тождественное свободе,
давало мне, безымянному, почти анонимному,
силы жить и надеяться, подымаясь в нетрезвой значимости своей
до веры в будущее предопределение и осуществимость.
И, обрушаясь в небытие, убожество и жалость ко всему сущему,
когда забвение, как вода на отливе,
стремительно шло на убыль...

Тогда, после спектакля, она перестала быть "ты",
и всё, что нас с нею связывало -
сжималось, таяло и оплывало
в охватившем меня чувстве стыда и лжи.