Коан

Здравствуйте, Майкл!

Теперь, пожалуй, мне ничего не мешает начать разговор о русском – ему бы понравился этот эпитет – писателе Александре Солженицыне. Скажу без обиняков, я очень рад, что Вы тоже прочли биографическую книгу о нём, написанную Л.Сараскиной, поскольку сей факт позволит мне опускать многие вещи, на которых бы пришлось делать акценты, если б этого не произошло. Полагаю, Вы согласитесь, что феномен АИС (назовём его так, поскольку аббревиатура АС накрепко закреплена за Пушкиным) особенно интересен именно в наши дни, когда на дворе происходят вещи, так или иначе со всем этим перекликающиеся. Только уж не знаю, до какой черты в АИС сохранялся бы энтузиазм по поводу новой версии пресловутого «русского мира». Ибо, как ни крути, но чувство меры – в том или ином количестве – не покидало Солженицына до самого конца его жизненного пути, к тому же этот его крайний патриотизм неизменно провозглашался из положения «снизу», то есть из положения, когда эта доктрина находилась в ущемлённом положении. Теперь же, когда наблюдается её триумфальное шествие, боюсь, для Александра Исаевича открылись бы совсем неожиданные стороны столь небесспорной идеи. Если честно, потому-то мне из русских прозаиков и ближе всех гр.Толстой, что уже на уровне «Войны и мира» и даже «Севастопольских рассказов» – то бишь на довольно раннем этапе творчества – он сумел побороть в себе эту упоительную тягу к абстракции, упирающуюся в глухую национальную идею.

А начну я, наверное, с цитаты из Горького, она почерпнута как раз из книги Сараскиной. Признаться, Горький вообще довольно часто выдавал очень любопытные вещи, что, однако, не мешало ему параллельно изрекать и явные несуразности. Вот эта цитата: «В чьих бы руках ни была власть, – за мною остаётся моё человеческое право отнестись к ней критически. И я особенно подозрительно, особенно недоверчиво отношусь к русскому человеку во власти, – недавний раб, он становится самым разнузданным деспотом, как только приобретает возможность быть владыкой ближнего своего». Или ещё: «Не надо закрывать глаза на то, что теперь, когда ''народ'' завоевал право физического насилия над человеком, – он стал мучителем не менее зверским и жестоким, чем его бывшие мучители». Что ж, экстраполяция на современность заставляет относиться к этим выдержкам с особенным вниманием.

Не знаю, как Вас, Майкл, но лично меня противопоставление АИС и гр.Толстого вообще преследовало на всём протяжении чтения этой книги. По сути, перед нами два даже внешне схожих типажа – оба с поразительной трудоспособностью, бородачи и склонные к пророчествам эпопейщики, – однако сходство это, если смотреть в корень, весьма обманчиво.
Особенно хорошо эта обманчивость видна в их отношении к православию и к фатерланду. Под фатерландом в данном случае я подразумеваю отнюдь не господствующий строй, но именно конечную идею, в которой сходились лучи их политических чаяний. Если выражаться совсем уж просто, то гр.Толстой в этом смысле обладал гораздо большим количеством степеней свободы. Но главное их отличие таково: центральный элемент этической доктрины графа – любовь, а у Солженицына – справедливость. Думаю, нет смысла сейчас взвешивать два этих объёмных словца (не те у меня весы), но стоит отметить лишь то, что первое из них (любовь) является чуть более защищённым для всякого рода экзегетических спекуляций. Ибо зиждется на непосредственности. Поэтому оно не совсем из области этики, как ошибочно полагал граф. Что касается второго (справедливость), то здесь уже, как говорится, возможна масса вариантов.

Теперь попробую отследить генезис этой солженицынской любви к справедливости. Наверное, Вы заметили, Майкл, как болезненно с самого детства мозг АИС реагировал на любые политические события, будь то дело Промпартии, сталинские указы или нечто подобное. Однако рецепты на каждом этапе у него были разные. И это как нельзя лучше свидетельствует об эволюции сознания, которая продолжалась вплоть до самой эмиграции. К сожалению, уже с середины 70-х любому слову Солженицына стала присуща та опасная лапидарность, которая по понятным причинам создаёт у автора иллюзию собственной непогрешимости. Иными словами, именно в данной точке его чувство справедливости костенеет и дальше уже начинает ходить кругами. В этом смысле они действительно близки с гр.Толстым. Ведь, став однажды свидетелем истины, впоследствии расстаться с этим нимбом обычно не представляется возможным. Наверное, в том числе и потому, что в противном случае все сентенции, разбросанные по многочисленным и многостраничным предшествующим произведениям, в одночасье как бы ставятся под сомнение. Гр.Толстой, помнится, пережил одну реинкарнацию в 1881 году, когда ему было 53, и решиться ещё на одну у него, по всей видимости, не было ни сил, ни желания. Тут самое время сказать пару слов и о самом феномене этического осуждения одним человеком другого. Да, да, о том феномене, который был затронут в Нагорной проповеди, а точнее в пассаже: «Не судите, да не судимы будете...» (Мф 7; 1). Боюсь, суть недоразумения, свойственного тем, кто периодически хмурит брови или мечет громы и молнии в адрес себе подобных – а этим грешили и оба наших крупных прозаика, – заключается как раз в непонимании простяцкого принципа, что один человек способен понять другого лишь как возможность. И если с подобающей интеллектуальной чистоплотностью довести эту мысль до конца, то она всегда будет иллюстрировать одно и то же – что господин судья, несмотря на свою непримиримую направленность вовне, судит при том всегда исключительно себя самого. Таким образом, в сущностном этическом смысле все эти обвинения, звучавшие из уст АИС позднего периода, отличаются от кровавых деяний того же Сталина исключительно формой и, разумеется, масштабом последствий. Однако мотивы – пресловутая справедливость и улучшение человечества – у них, как ни странно, совпадают. А ведь этику мало заботят следствия (следствия зависят в том числе и от случайности), ибо она всецело озабочена намерениями.

Сейчас скажу ещё про одну сторону, которая заинтересовала меня в Солженицыне. Имеется в виду его отношение к литературе как таковой. Сформулирую её так: он совершенно игнорировал в ней эстетическое начало. Помните слова Чуковского, сказанные им после долгого времени, проведённого под одной крышей с АИС, про то, что словесность воспринималась Солженицыным исключительно как «средство протеста против вражьих сил». Не более того. Это очень важный момент, вновь приводящий нас к той самой вожделенной справедливости. Если говорить совсем уж грубо, Солженицын не совсем схватывал глубинную суть искусства, снижая его великий смысл до уровня сведения счётов, что, однако, никоим образом не сказывалось на качестве его произведений. Наоборот, такого рода отвлечённость от «высоких материй» была его метой и фирменным стилем. Между прочим, именно это обуженное понимание искусства и не позволяло АИС писать хотя бы более-менее сносные стихи. Как это ни прискорбно, но ни в одном своём поэтическом катрене Солженицын так и не коснулся поэтической сущности, поскольку был глухорождённым в этом смысле. Это что-то сродни отсутствию музыкального слуха, который живёт исключительно в границах непосредственного. Потому-то АИС и злился на Бродского, что ему было чуждо то видение мира, которого придерживался последний и где действуют совершенно другие законы (или и вовсе царит беззаконие). И то эссе об ИБ, которое мы с Вами, Майкл, уже как-то обсуждали, является тому весьма ярким свидетельством. Ведь главным обструкционным аргументом там, если вычленить главное, является заявление, что стихи ИБ, дескать, не берут за сердце. Но оно и понятно, поскольку в сердце Солженицына – я не говорю, хорошо это или плохо – попросту отсутствует тот клапан, без которого поэзия Бродского закрыта для восприятия. К слову, упомянутого клапана лишено большинство любителей поэзии в общепринятом понимании этого слова. Как следствие, АИС, вместо того чтобы хоть на мгновение усомниться и самому сходить на консультацию к кардиологу, с поразительным апломбом отсылает к логопеду чуждого ему Бродского. Повторяю, они были противоположными литературными крайностями, поэтому само непонимание – из-за ясных причин – тут нисколько не смущает, но смущает как раз форма донесения всего этого Солженицыным, не предполагающая даже тени сомнений в собственной правоте. С другой стороны, от АИС не укрылось, что стихи ИБ «рассчитаны на встречное напряжение читателя», вот только не совсем понятно, почему такого рода напряжение он счёл за недостаток, предпочтя ему ерундовые сердечности и музыкальности, которые, с моей точки зрения, сводят поэзию к чему-то совсем уж заурядному. Но ведь поэзия – как и проза, пусть в меньшей степени – допускает, кроме всего прочего, ещё и сам факт гипотетического существования героя в той возможности, которую автор изображает. А коли так, то без читательского напряжения тут, боюсь, никак не обойтись. Мало того, именно оно, напряжение, являет собой свидетельство того, что возможность была сконструирована надлежащим образом. Ну и, помимо взгляда на искусство, Солженицын и Бродский сильно отличались ещё и своими претензиями к человеку. АИС отчего-то видел проблему лишь в «современном человеке», которому он вменял в вину и чрезмерную терпимость, и бездуховность, и трусость, в то время как Бродский понимал несовершенство человека вообще, вне зависимости от эпохи или общественной формации.

Максим Седунов   22.11.2014 23:33   •   Заявить о нарушении