Все ж есть на земле трава

Тут чепуха. Черновые наброски...

***
Осень

1
Воля тихо становится болью,
облака уплывают за лес.
Хорошо на церковном подворье
вдруг с тоскою подумает бес.

Хорошо на подворье церковном
он подумает, скорбен и тих.
И не так уж мы, бесы, греховны, –
только чуть лишь побольше других...

Так подумает он на закате
и вздохнет, не грозя, не разя.
...И больной усмехнется в палате:
«ничего уж исправить нельзя.»

2

На доске полусгнившей скамейки,
на единственной рейке ее,
средь судьбы своей, узкоколейки,
неужели всё, мыслишь, гнильё?

Кто ты есть? И глядишь за кулисы.
А вокруг тебя – южная ночь
и счастливые два кипариса, –
воду в ступе чего им толочь...

3

Глядит рассеянно и хмуро.
Копна неряшливых седин.
Что за нелепая фигура
убогий  этот господин?

Брести, нести свою никчемность
так, шаг за шагом. А к чему?
Пугает пустошь? Нет – пещерность
опять мерещится ему.

И вот душа как будто рада
(хоть это точно не про высь)
сквозь неприветливые взгляды
чужою улицей плестись.

4

Любимец дам, Боярский, отдыхает,
и сабель мушкетеру снится звон.
А он не спит, хоть город уж стихает.
Таблетку выпил. Ах скорей бы сон.

А на окне цветок  в бутылке никнет,
уж выкинуть пора. И тоже – смерть.
Пора-пора-порадуемся, – хмыкнет, 
уставившись в дневную круговерть.

Боярскому – приветливые лица,
горячий конь, простор и облака.
Но в шестьдесят  безнравственно лечиться,*
и старому Иудушке – тоска.

Прим.*Мысль Чехова 

***

Хоть есть на земле реактор,
всё ж есть на земле трава,
и пашет всё старый трактор,
и я вот ищу слова.

Смеюсь ли, слагаю оду?
Бог знает, мой друг, Бог весть.
Не худо б воспеть природу,
покуда природа есть.

***

О Сталине всё спорят. Спорят жарко.
Чудесна жизнь и так всегда нова...
В коллайдере у маленького кварка
от споров закружилась голова.

И кварк вздохнул: «наверно я у черной
дыры в плену. И несусветный  мрак
так жуток мне. Ах, вытащи, ученый,
ах, помоги мне, если не слабак...»

Вздохнул ученый. Улыбнулся слабо.
Перевернул листок в календаре.
«И кварк – не жаба, и бозон – не жаба,
но кто-то третий, третий там, в дыре.»

***

Жеребенок бродил без уздечки.
...Клячей стал, но в видениях мучит
чуткий сон дочернобыльской речки
и живые зеленые кручи.

***

Париж, Париж. Божественный лубок!
Там перед аркой Триумфальной самой
сам Робеспьер, величествен как бог,
гуляет с гильотиною, как с дамой.

Включить софиты и направить свет...
Бесстыднейше его смакуя позу,
как Холмс, в старинный сев кабриолет,
поэт поет про огненную розу.

А Людовик идет без парика.
Приветливо кивает головою...
Плывет июнь. В нем столько свету, зною.
...Ах, знал бы, кровью чьей сверкнет строка!

Париж, Париж! Мгновения лови,
читай былое несерьезно, вкратце...
...И видя храм, пускай и на крови,
с бесстыдной радостью ну как не улыбаться.

***

Художник пишет нам Париж,
разматывает нить.
Когда б он не был так бесстыж –
за что б его любить!

Он не тиран – тиран жесток.
В руке его стакан.
Но крови взять на свой лубок
не прочь из ваших ран.

Вы Робеспьер иль Людовик –
не всё ль ему равно.
Ах, ваша поза – боль и крик!
Он пьет ее  вино.

***


              Я каждому тайно завидую,
              И в каждого тайно влюблен.
                Мандельштам

Не сумел, не сдюжил, не нашел,
как пловец не одолел теченья.
А у всех сложилось хорошо.
Исключенье, брат ты, исключенье.

Поглядишь на них – и резче мрак,
и в июле – вроде на морозе.
Не вникая, знаешь всё и так:
все прекрасны, как в толстовской прозе.

И твоя судьба темнее лишь
средь такого без изъяну света.
...Смотришь фото старые, таишь
это вот... или примерно это.

***

Сказки всё, Шахерезада,
вот и ты уже стара.
Лето, зной, Олимпиада,
смерть Высоцкого вчера.

Блики, колыханье веток,
дни, событий вороха.
Было лето, плыло лето...
Пух носился... Чепуха....

Просто ехали машины,
просто люди шли да шли,
...Всё ж – занятная картина
как глядишь из-под земли!..

***

В овражий загнанный Воронеж
и ждущий каждый миг конца –
хоть и брильянт, хоть и в короне ж –
не поднимающий лица

ягненок гневный и могучий,
как травки тоненький побег.
И чащи вкруг тебя, и тучи,
и дождик  тепленький, и снег,
 
и свет души твоей – козлята.
Всё б приголубил, приласкал.
Но тяжек вздох твой, дух крылатый –
идёт-гудёт девятый вал...

***

Века так было, века и будет.
Сияет солнце. Река играет.
И кто-то любит, и кто-то губит.
И кто-то в стае, а кто не в стае.

Вон кто-то спятил. Кричит он: «бездна!»
Кричит он, бедный, кричит, кричит, но
и нам, конечно, не интересно,
и вам, конечно, не любопытно.

***
Иона, а Иона?

Выпил однажды парнишка немного вина за столом, захотелось ему поговорить о возвышенном, обратился он с вопросом к сидящему рядом дяде: «Скажи-ка, дядя, ведь недаром?...» Дядя начал, конечно, заливать,  а парнишка сидит, рот раскрыв, слушает, слова не пропустит, а потом взял да и пересказал нам дядины байки. Нет, я не о гениальном лермонтовском «Бородине» – оговорюсь на всякий случай, а то достанется мне на орехи! Хотя  (признаюсь по секрету)  после прочтения множества вдохновенных поэм о Великой Отечественной, выставляемых обычно на девятое мая на Главной, оно мне тоже иногда напоминает...

...Всё. Молчу, молчу. Язык мой, враг мой!

...Не надо его спрашивать, парнишка, он сам скажет. Под нос себе пробормочет. Только отойди от него подальше, а то он опять начнет перед тобой рисоваться.
...К чему это я?  Да так, ни к чему. Выпил сегодня  немного вина, захотелось поговорить о возвышенном. И надо ж такому случиться, как раз около меня за столом Иона сидит, тот самый, что во чреве кита побывал.
– Скажи  мне, Иона, – спрашиваю, –  как там было тебе во чреве кита, что ты чувствовал? 
...Начал мне тут Иона заливать. Отошел я от Ионы. А потом всё же подслушал кое-что из его бормотанья. Несколько вроде бы простых и бесхитростных  слов, а  поразили они меня куда сильней, чем могла бы поразить поэма какая-нибудь громадная или там драма какая-нибудь изысканная. В чем тут дело, не знаю. Да вы послушайте сами:

Не в культе дело, дело в роке.
Пусть времена теперь не те,
есть соучастники в пороке,
как были братья во Христе.*

и вот ещё что я подслушал:

Да разве могут дети юга,
Где розы блещут в декабре,
Где не разыщешь слова "вьюга"
Ни в памяти, ни в словаре,
Да разве там, где небо сине
И не слиняет ни на час,
Где испокон веков поныне
Все то же лето тешит глаз,
Да разве им хоть так, хоть вкратце,
Хоть на минуту, хоть во сне,
Хоть ненароком догадаться,
Что значит думать о весне,
Что значит в мартовские стужи,
Когда отчаянье берет,
Все ждать и ждать, как неуклюже
Зашевелится грузный лед.
А мы такие зимы знали,
Вжились в такие холода,
Что даже не было печали,
Но только гордость и беда.
И в крепкой, ледяной обиде,
Сухой пургой ослеплены,
Мы видели, уже не видя,
Глаза зеленые весны.**
1958

*Стихи Дмитрия Кедрина:
**Стихи Ильи Эренбурга

Тяжкая доля Ионе досталась, да кто кроме него самого смог бы об этом что-то путное сказать, – так мне подумалось. – Может в том-то здесь и  дело, что собственной кровью речь оплачена.