ПРОДОЛЖАЯ ЛЕРМОНТОВА
... И звезда с звездою говорит:
- посмотри, кто вышел на дорогу,
что с ним?- плачет или внемлет богу?
проклинает иль благодарит?
Отвечает ей звезда другая:
- кто внизу, не тать в нощи, не вор,
но утратив душу, ищет рая,
потому и к звёздам вскинул взор.
- Наш с тобой удел печален тоже:
вечный мрак и холодно вдвоем,
говорю, сестра, давай поможем,
божий дар несчастному вернем.
- Мы привыкли к пустоте и стуже,
мы всегда сверкаем и летим,
мир страстей тебе совсем не нужен,
человек с звездой несовместим.
- Я с рожденья этого хотела!-
и рванулась, озаряя лес,
и угасла, и не долетела:
страшен воздух для послов с небес.
25.05.07.
Продолжая Лермонтова
© Copyright: Майкл Ефимов, 2008
Свидетельство о публикации №108072102024
Свидетельство о публикации №108072102024
Рецензии
Майкл, добрый день!
Ну вот, наступил черёд и Лермонтова пролезть через игольное ушко моего критического взгляда. Знаете, опубликовав в начале июня свой стишок про «Онегина» и видя, как опечалил он некоторых восторженных поклонников русской классики, которые буквально бились в конвульсиях и обвиняли меня почти в святотатстве (особенно их почему-то драконил во всей описанной истории довольно-таки безобидный кальян), я прямо здесь, во вступлении, призываю всех слабонервных, которые начали читать эту «рецензию», ради их же собственного блага удалиться, дабы свойственные им приступы ненависти или романтические обмороки, - которые не то что возможны, но почти неминуемы при известном подходе к вещам, - не накрыли их в процессе прочтения в самую неподходящую минуту. Просто у меня нет и в мыслях доставлять кому-либо болевые ощущения, поэтому считаю своим долгом просто и без обиняков предупредить. Ведь в русской литературе на имени М.Л. построено беспримерное — вернее, уступающее только Пушкину — апологетическое здание, и вместо того чтобы тратить время на этот мой «сомнительный» труд романтически ориентированным господам я настоятельно рекомендую провести его в компании восторженных лермантоведов и лермантолюбов. Чего стоит в этом смысле один только неистовый Виссарион (Белинский). Однако к делу. Мой разговор будет честным, и под каждой из вываленных мыслей, надеюсь, Вы найдёте, Майкл, достаточное основание. В самом начале могу сказать одно: на небосклоне русской изящной словесности М.Л., несомненно, был и остался яркой звездой. Но что же это за звезда и какого рода свет она излучает, и какими были движущие силы её возгорания — ответить на вопросы и должно моё сегодняшнее исследование. Ну и последнее замечание: поскольку по форме, как Вы знаете, я всегда стараюсь ограничить себя размерами одной небольшой лекции, то речь здесь пойдёт только о самых главных — естественно, на мой взгляд — моментах, связанных с его жизнью и творчеством.
Итак, Михаил Лермонтов, поэт, несомненно, романтического склада и весьма непростой судьбы. Первое, на что хотелось бы обратить Ваше внимание, - это то, когда и при каких обстоятельствах он начал версифицировать. Ибо значение этого нельзя переоценить. Всё началось с «Шильонского узника» Байрона в переводе Жуковского, который попал в руки мальчику Мише весной 1827 года. При этом держим в уме, что родился М.Л. 3 октября 1814. Стало быть, на момент этого, с позволения сказать, озарения нашему герою ещё не исполнилось и тринадцати лет. Причём изменение в мировосприятии было настолько резким (до этого момента он был занят лишь чисто детскими утехами, и даже его прочтение «Кавказского пленника» Пушкина было скорее ребяческим, нежели действительно осмысленным), что не могло не наложить отпечаток на дальнейший поэтический вкус. Если Вы читали, Майкл, эту поэму Байрона о Бониваре, то мгновенно поймёте, что я имею в виду. У Пастернака в его «Шопене» есть одно интересное место, которое — для лучшего освещения проблемы — мне бы хотелось сейчас привести. Он пишет: «Что делает художника реалистом, что его создает? Ранняя впечатлительность в детстве,- думается нам,- и своевременная добросовестность в зрелости. Именно эти две силы сажают его за работу, романтическому художнику неведомую и для него необязательную». Очень точное наблюдение. У Лермонтова же, как у романтика, из этих двух условий наличествовало только первое, - здесь и кроется ключ к его дальнейшему пониманию. Грубо говоря, узничество и даже мученичество с этого момента стало идеей фикс будущего поэта. Дальше — больше. Он начинает запоем читать стихи, предлагаемые той эпохой, в первую очередь, разумеется, самые передовые, с точки зрения крайнего романтика. А эпоха, сами понимаете, была довольно специфичной. Кстати, лучше всего настроение, витавшее тогда в воздухе, передал буквально одним четверостишием Бродский в своих «Венецианских строфах I» :
О, девятнадцатый век! Тоска по востоку! Поза
изгнанника на скале! И, как лейкоцит в крови,
луна в твореньях певцов, сгоравших от туберкулеза,
писавших, что - от любви.
Это, конечно, Иосиф Александрович стрельнул в десятку, чем избавил меня от необходимости рисовать картины, свойственные прогрессивной русской (и не русской) поэзии первой половины XIX века. Ведь у «высокого и прекрасного» на каждом историческом отрезке своё, присущее именно этому отрезку, лицо. Так вот, эта ранняя впечатлительность, чтение Байрона (буквально через несколько месяцев он добыл и «Манфреда»), Пушкина, Шекспира и т. д. привели тринадцатилетнего подростка к удивительному выводу, будто самое честное и благородное месторасположение для человеческой души — это край пропасти. Сами понимаете, Майкл, для тринадцати лет это очень многообещающая точка зрения. Грубо говоря, сжав пружину так рано, Лермонтов, по сути, в дальнейшем лишит себя даже воспоминаний относительно того, а как же было ДО этого. Кстати, именно здесь закладывается фундамент для различий в мировоззрениях самого М.Л. и лермантолюбов, поскольку для него это как воздух, необходимый для жизненного дыхания, а для лермантолюбов такого рода мировоззрение приемлемо лишь для мягкодиванного почитывания. Как ни грустно это констатировать, но почти все знакомые мне женщины, восхищавшиеся М.Л., в конце концов становились обычными наседками, а мужчины — на редкость скучными обывателями. И это вполне логично: ведь жить в категориях Манфреда, Арбенина или Печорина можно самое большее несколько лет. Дальше, если быть последовательным, возможен лишь один конец — пуля в башке (поэтичнее — в сердце), причём не так важно, кем эта пуля выпущена: самим ли собой, воинствующим абреком или напарником по дуэли. Упреждая события, просто чтобы потом не забыть, скажу, что Лермонтов поступил очень правильно, поставив точку в истории с Печориным именно там, где он её поставил; ведь, реши он продолжить, нужно было бы выбирать один из двух вариантов: или трагичный вариант с пулей, доставшийся в итоге самому М.Л., или вариант с наседками и обывателями, который к тому моменту был уже объезжен Евгением Онегиным. Вы уж извините, Майкл, что я всё время сползаю в сторону от генеральной линии повествования. Итак, имея перед собой целый сонм отвлечённых понятий (гордое одиночество, любовь, героика, мученичество, опять любовь, самопожертвование, снова любовь и т. д.) плюс массу примеров для подражания, тринадцатилетний Михаил берётся, наконец, за перо, и следует сказать, что делает это очень и очень решительно. Для наглядности приведу один из его тринадцатилетних стишков под названием «Осень»:
Листья в поле пожелтели,
И кружатся, и летят;
Лишь в бору поникши ели
Зелень мрачную хранят.
Под нависшею скалою
Уж не любит меж цветов
Пахарь отдыхать порою
От полуденных трудов.
Зверь отважный поневоле
Скрыться где-нибудь спешит.
Ночью месяц тускл и поле
Сквозь туман лишь серебрит.
Полагаю, Майкл, по этому стихотворению нетрудно представить и отрока, его написавшего. Ещё одна немаловажная деталь: в 1825 году бабушка Лермонтова — а это была довольно влиятельная и богатая особа — вместе с внуком и многочисленной челядью осуществила познавательно-развлекательную поездку на Кавказ. Эпизод так себе, ничего особенного, но с этого периода Кавказ становится для М.Л. ещё одной навязчивой идеей, которая отождествляется со свободой и с прочими юношескими, а затем и не только юношескими идеалами. Пушкинский «Кавказский пленник», конечно, тоже подлил тут масла в огонь, но, полагаю, что не будь он усугублён визуализацией путешествия 1825 года, всё не приобрело бы столь острых форм. Одним словом, Кавказ выполнял в жизни и в поэзии М.Л. функцию реально существующего романтического рая. Как следствие, в том же 1828 году он пишет поэму «Черкесы», своего собственного «Кавказского пленника» и т. д., и на протяжении всего своего творчества эта тема будет для него чем-то вроде золотой жилы, из которой он неизменно сможет черпать вдохновение.
Вскоре Лермонтов поступает в Московский университетский пансион, где учится следующие годы, само собой, продолжая сочинять и читать сочинения других. Всё это, конечно же, перемежается с подъёмами, спадами, сплинами, влюблённостями и прочими событиями, свойственными как возрасту, так и роду занятий. Чтобы лучше донести до Вас, Майкл, образ Лермонтова этой поры приведу ещё его стишок «Смерть», датированный 1830 годом. Жизнь действительно даётся М.Л. с трудом, почти с надсадом, и мысль о самоубийстве (та самая «пуля», упомянутая мною выше) становится временами для него почти спасительной. Всё это, повторяю, совершенно законно, так как такого рода идеальность, если быть честным, должна привести к чему-то подобному непременно.
Закат горит огнистой полосою,
Любуюсь им безмолвно под окном,
Быть может, завтра он заблещет надо мною,
Безжизненным, холодным мертвецом;
Одна лишь дума в сердце опустелом,
То мысль об ней. О, далеко она;
И над моим недвижным, бледным телом
Не упадет слеза ее одна.
Ни друг, ни брат прощальными устами
Не поцелуют здесь моих ланит;
И сожаленью чуждыми руками
В сырую землю буду я зарыт.
Мой дух утонет в бездне бесконечной!..
Но ты! О, пожалей о мне, краса моя!
Никто не мог тебя любить, как я,
Так пламенно и так чистосердечно.
Максим Седунов 17.07.2011 23:33 • Заявить о нарушении
Ну вот, наступил черёд и Лермонтова пролезть через игольное ушко моего критического взгляда. Знаете, опубликовав в начале июня свой стишок про «Онегина» и видя, как опечалил он некоторых восторженных поклонников русской классики, которые буквально бились в конвульсиях и обвиняли меня почти в святотатстве (особенно их почему-то драконил во всей описанной истории довольно-таки безобидный кальян), я прямо здесь, во вступлении, призываю всех слабонервных, которые начали читать эту «рецензию», ради их же собственного блага удалиться, дабы свойственные им приступы ненависти или романтические обмороки, - которые не то что возможны, но почти неминуемы при известном подходе к вещам, - не накрыли их в процессе прочтения в самую неподходящую минуту. Просто у меня нет и в мыслях доставлять кому-либо болевые ощущения, поэтому считаю своим долгом просто и без обиняков предупредить. Ведь в русской литературе на имени М.Л. построено беспримерное — вернее, уступающее только Пушкину — апологетическое здание, и вместо того чтобы тратить время на этот мой «сомнительный» труд романтически ориентированным господам я настоятельно рекомендую провести его в компании восторженных лермантоведов и лермантолюбов. Чего стоит в этом смысле один только неистовый Виссарион (Белинский). Однако к делу. Мой разговор будет честным, и под каждой из вываленных мыслей, надеюсь, Вы найдёте, Майкл, достаточное основание. В самом начале могу сказать одно: на небосклоне русской изящной словесности М.Л., несомненно, был и остался яркой звездой. Но что же это за звезда и какого рода свет она излучает, и какими были движущие силы её возгорания — ответить на вопросы и должно моё сегодняшнее исследование. Ну и последнее замечание: поскольку по форме, как Вы знаете, я всегда стараюсь ограничить себя размерами одной небольшой лекции, то речь здесь пойдёт только о самых главных — естественно, на мой взгляд — моментах, связанных с его жизнью и творчеством.
Итак, Михаил Лермонтов, поэт, несомненно, романтического склада и весьма непростой судьбы. Первое, на что хотелось бы обратить Ваше внимание, - это то, когда и при каких обстоятельствах он начал версифицировать. Ибо значение этого нельзя переоценить. Всё началось с «Шильонского узника» Байрона в переводе Жуковского, который попал в руки мальчику Мише весной 1827 года. При этом держим в уме, что родился М.Л. 3 октября 1814. Стало быть, на момент этого, с позволения сказать, озарения нашему герою ещё не исполнилось и тринадцати лет. Причём изменение в мировосприятии было настолько резким (до этого момента он был занят лишь чисто детскими утехами, и даже его прочтение «Кавказского пленника» Пушкина было скорее ребяческим, нежели действительно осмысленным), что не могло не наложить отпечаток на дальнейший поэтический вкус. Если Вы читали, Майкл, эту поэму Байрона о Бониваре, то мгновенно поймёте, что я имею в виду. У Пастернака в его «Шопене» есть одно интересное место, которое — для лучшего освещения проблемы — мне бы хотелось сейчас привести. Он пишет: «Что делает художника реалистом, что его создает? Ранняя впечатлительность в детстве,- думается нам,- и своевременная добросовестность в зрелости. Именно эти две силы сажают его за работу, романтическому художнику неведомую и для него необязательную». Очень точное наблюдение. У Лермонтова же, как у романтика, из этих двух условий наличествовало только первое, - здесь и кроется ключ к его дальнейшему пониманию. Грубо говоря, узничество и даже мученичество с этого момента стало идеей фикс будущего поэта. Дальше — больше. Он начинает запоем читать стихи, предлагаемые той эпохой, в первую очередь, разумеется, самые передовые, с точки зрения крайнего романтика. А эпоха, сами понимаете, была довольно специфичной. Кстати, лучше всего настроение, витавшее тогда в воздухе, передал буквально одним четверостишием Бродский в своих «Венецианских строфах I» :
О, девятнадцатый век! Тоска по востоку! Поза
изгнанника на скале! И, как лейкоцит в крови,
луна в твореньях певцов, сгоравших от туберкулеза,
писавших, что - от любви.
Это, конечно, Иосиф Александрович стрельнул в десятку, чем избавил меня от необходимости рисовать картины, свойственные прогрессивной русской (и не русской) поэзии первой половины XIX века. Ведь у «высокого и прекрасного» на каждом историческом отрезке своё, присущее именно этому отрезку, лицо. Так вот, эта ранняя впечатлительность, чтение Байрона (буквально через несколько месяцев он добыл и «Манфреда»), Пушкина, Шекспира и т. д. привели тринадцатилетнего подростка к удивительному выводу, будто самое честное и благородное месторасположение для человеческой души — это край пропасти. Сами понимаете, Майкл, для тринадцати лет это очень многообещающая точка зрения. Грубо говоря, сжав пружину так рано, Лермонтов, по сути, в дальнейшем лишит себя даже воспоминаний относительно того, а как же было ДО этого. Кстати, именно здесь закладывается фундамент для различий в мировоззрениях самого М.Л. и лермантолюбов, поскольку для него это как воздух, необходимый для жизненного дыхания, а для лермантолюбов такого рода мировоззрение приемлемо лишь для мягкодиванного почитывания. Как ни грустно это констатировать, но почти все знакомые мне женщины, восхищавшиеся М.Л., в конце концов становились обычными наседками, а мужчины — на редкость скучными обывателями. И это вполне логично: ведь жить в категориях Манфреда, Арбенина или Печорина можно самое большее несколько лет. Дальше, если быть последовательным, возможен лишь один конец — пуля в башке (поэтичнее — в сердце), причём не так важно, кем эта пуля выпущена: самим ли собой, воинствующим абреком или напарником по дуэли. Упреждая события, просто чтобы потом не забыть, скажу, что Лермонтов поступил очень правильно, поставив точку в истории с Печориным именно там, где он её поставил; ведь, реши он продолжить, нужно было бы выбирать один из двух вариантов: или трагичный вариант с пулей, доставшийся в итоге самому М.Л., или вариант с наседками и обывателями, который к тому моменту был уже объезжен Евгением Онегиным. Вы уж извините, Майкл, что я всё время сползаю в сторону от генеральной линии повествования. Итак, имея перед собой целый сонм отвлечённых понятий (гордое одиночество, любовь, героика, мученичество, опять любовь, самопожертвование, снова любовь и т. д.) плюс массу примеров для подражания, тринадцатилетний Михаил берётся, наконец, за перо, и следует сказать, что делает это очень и очень решительно. Для наглядности приведу один из его тринадцатилетних стишков под названием «Осень»:
Листья в поле пожелтели,
И кружатся, и летят;
Лишь в бору поникши ели
Зелень мрачную хранят.
Под нависшею скалою
Уж не любит меж цветов
Пахарь отдыхать порою
От полуденных трудов.
Зверь отважный поневоле
Скрыться где-нибудь спешит.
Ночью месяц тускл и поле
Сквозь туман лишь серебрит.
Полагаю, Майкл, по этому стихотворению нетрудно представить и отрока, его написавшего. Ещё одна немаловажная деталь: в 1825 году бабушка Лермонтова — а это была довольно влиятельная и богатая особа — вместе с внуком и многочисленной челядью осуществила познавательно-развлекательную поездку на Кавказ. Эпизод так себе, ничего особенного, но с этого периода Кавказ становится для М.Л. ещё одной навязчивой идеей, которая отождествляется со свободой и с прочими юношескими, а затем и не только юношескими идеалами. Пушкинский «Кавказский пленник», конечно, тоже подлил тут масла в огонь, но, полагаю, что не будь он усугублён визуализацией путешествия 1825 года, всё не приобрело бы столь острых форм. Одним словом, Кавказ выполнял в жизни и в поэзии М.Л. функцию реально существующего романтического рая. Как следствие, в том же 1828 году он пишет поэму «Черкесы», своего собственного «Кавказского пленника» и т. д., и на протяжении всего своего творчества эта тема будет для него чем-то вроде золотой жилы, из которой он неизменно сможет черпать вдохновение.
Вскоре Лермонтов поступает в Московский университетский пансион, где учится следующие годы, само собой, продолжая сочинять и читать сочинения других. Всё это, конечно же, перемежается с подъёмами, спадами, сплинами, влюблённостями и прочими событиями, свойственными как возрасту, так и роду занятий. Чтобы лучше донести до Вас, Майкл, образ Лермонтова этой поры приведу ещё его стишок «Смерть», датированный 1830 годом. Жизнь действительно даётся М.Л. с трудом, почти с надсадом, и мысль о самоубийстве (та самая «пуля», упомянутая мною выше) становится временами для него почти спасительной. Всё это, повторяю, совершенно законно, так как такого рода идеальность, если быть честным, должна привести к чему-то подобному непременно.
Закат горит огнистой полосою,
Любуюсь им безмолвно под окном,
Быть может, завтра он заблещет надо мною,
Безжизненным, холодным мертвецом;
Одна лишь дума в сердце опустелом,
То мысль об ней. О, далеко она;
И над моим недвижным, бледным телом
Не упадет слеза ее одна.
Ни друг, ни брат прощальными устами
Не поцелуют здесь моих ланит;
И сожаленью чуждыми руками
В сырую землю буду я зарыт.
Мой дух утонет в бездне бесконечной!..
Но ты! О, пожалей о мне, краса моя!
Никто не мог тебя любить, как я,
Так пламенно и так чистосердечно.
Максим Седунов 17.07.2011 23:33 • Заявить о нарушении
Теперь ещё одна маленькая деталь, касающаяся уже работоспособности молодого версификатора. Как-то, помнится, Вы в шутку бросили, что один стишок в три месяца — нормальный темп для сочинителя, не желающего свихнуться раньше времени. Что ж, очень даже может быть... Однако Лермонтов за один, например, 1830 год написал 78 стихотворений, ну и несколько поэм, чтобы, полагаю, внести во всё это хоть какое-то разнообразие. Впечатляющая скорострельность! Но качество, на мой взгляд, кое-где было принесено в ущерб. Вообще, что касается собственно поэтики, то как раз именно эта сторона дела особенно смущает меня в стихах М.Л., а ещё необоснованный — в большинстве случаев — пафос. Но пафос ещё ладно, - можно списать на несовершенство моего восприятия, - а вот с поэтикой дела обстоят явно нехорошо. Полагаю, во многом это следствие вышеназванной скорострельности.
Затем идёт университет, к обучению в котором — и это вполне естественно — Лермонтов достаточно быстро охладел. Зато в это время в руки ему попадается биографическая книга Мура о Байроне, которая, во-первых, всё-таки наводит М.Л. на мысль об их (его и Байрона) различиях, а во-вторых, служит поводом для этого знаменитого стихотворения:
Нет, я не Байрон, я другой,
Еще неведомый избранник,
Как он гонимый миром странник,
Но только с русскою душой.
Я раньше начал, кончу ране,
Мой ум не много совершит,
В душе моей, как в океане,
Надежд разбитых груз лежит.
Кто может, океан угрюмый,
Твои изведать тайны? кто
Толпе мои расскажет думы?
Я — или бог — или никто!
Держим в уме, Майкл, что это написано шестнадцатилетним стихотворцем. Движемся дальше. Известный образ мыслей, а главное, известный образ жизни (он почти перестал ходить на лекции), сделали для М.Л. продолжение учёбы в Московском университете крайне затруднительными, и шла речь уже о том, чтобы идти на первый курс повторно. Для Лермонтова это было немыслимо, так как один год уже был им и так потерян из-за спирепствующей тогда в Москве эпидемии холеры, плюс каждое посещение этого места давалось ему и без того с большим трудом. И он придумал хитрость, выдающую в нём поистине творческого человека. Он уговорил бабушку перебраться в Петербург, чтобы там перевестись всё-таки на второй курс, но уже Петербургского университета. Бабушка, прекрасно понимая, что университетские дела внука близки к крушению, легко согласилась, к тому же в Петербурге у них было большое количество близких и дальних родственников, что упрощало дело. Одним словом, они благополучно перебрались в Петербург, однако так ловко задуманный Мишелем трюк с переводом на второй курс потерпел там фиаско, так как университетское начальство оказалось всё же не настолько глупо, как полагал Лермонтов, и всё его прошлые «заслуги», касающиеся успеваемости, были учтены. М.Л. рвал и метал, - ведь он надеялся худо-бедно разделаться с получением образования и стать, наконец, полноценным литератором, а тут такой непредвиденный конфуз. Выход из создавшегося положения пришёл сам собой. Один из родственников Лермонтова, отставной гусарский офицер, подкинул ему свежую идею — пойти в школу юнкеров, через два года стать гвардейским офицером, а затем, коли захочет, незамедлительно подать в отставку. На самом деле это было единственным решением, которое хоть как-то вписывалось в планы М.Л. С этого момента Лермонтов — человек военный. Я специально, Майкл, заострил внимание на этих нюансах биографии, чтобы Вам было понятно происхождение мундира, который фигурирует почти на всех портретах «великого классика». В школе юнкеров, стоит отметить, выкристаллизовываются такие скверные черты его характера как заносчивость, насмешливость и даже — временами — пошлость. К сожалению, они оставались его спутниками до самого конца и в какой-то мере и послужили причиной его смерти. Между прочим, барышням, которые, прочтя что-то типа «Мцири», видят в М.Л. меланхоличного и благородного офицера не от мира сего, я всегда рекомендую прочесть «Уланшу», или «Петергофский праздник», или «Тамбовскую казначейшу», чтобы подопустить образ классика с неба и привести его хоть в какое-то соответствие с действительностью, весьма далёкой от той галиматьи, которая написана об этом в школьных учебниках. Но всё это мелочи. Жизнь идёт, Лермонтов заканчивает школу юнкеров, становится корнетом Лейб-гвардии гусарского полка, интригует, таскается по бабам, ну и, как полагается, пишет всё такие же возвышенные стихи в духе Байрона, в своей фантазии сводя счёты с теми, кто насолил ему в действительности. В это же время им была написана пьеса «Маскарад», которую он затем — правда, безуспешно — пытался пристроить в Дирекцию императорских театров. При эти хлопотах он и знакомится с Раевским, который всплывёт ещё раз чуть ниже, в истории с первой опалой М.Л. Признаюсь, «Маскарад» я не люблю, всё там, как и во многих других вещах Лермонтова, наиграно. Мне нравится, причём очень, «Герой нашего времени», единичные стихи, а всё остальное я нахожу плодом перегруженного воображения. Однако сама судьба Лермонтова — это воистину замечательное и назидательное произведение.
Все описанные годы, несмотря на свою завидную продуктивность, Лермонтов оставался, однако, в тени российской литературной жизни. Его читали, иногда хвалили, но настоящий триумф совпал у него с первыми настоящими неприятностями. Наверное, Вы догадываетесь, Майкл, что речь сейчас пойдёт о гибели Пушкина и о стихотворении «Смерть поэта». Несколько слов о самом эпизоде. Здесь тоже, думаю, следует внести ясность, хотя Вы и намекнули мне накануне, применительно к Юнгу, что, дескать, биография того или иного лица — это одно, а его гениальные труды — это нечто совершенно отличное. Не знаю, не знаю... Ведь именно с этих позиций в школьных учебниках и книжках по истории литературы вот уже долгое время профанируется история с дуэлью Пушкина. Чем только не крыли Дантеса возмущённые потомки... Крыли, следует сказать, совершенно напрасно. Случай там был довольно обыденный, даже тривиальный. Пушкин, будучи натурой творческой и влюбчивой, волочился за всеми подряд. Дантес ухаживал за Гончаровой. Пушкин, опять же будучи творческой, то есть одарённой богатой фантазией натурой, страшно ревновал, причём ревновал, как показывают свидетельства, вовсе не любя (любил он в это время свояченицу, Александрину Гончарову. Повторяю, вся эта «Санта-Барбара» мне совершенно не интересна, вернее интересна лишь применимо к герою моего сегодняшнего исследования, который отнесётся ко всему произошедшему очень уж своеобразно. Короче говоря, следствием всех этих великосветских хитросплетений стало то, что Пушкин вызвал Дантеса на дуэль. Заостряю внимание: вызвал Пушкин, причём предварительно наговорив всем участникам истории кучу мерзостей и категорически заявив, что не желает мириться. И пальнул он в Дантеса со всей злобы, но только ранив его. Дантес же оказался более удачливым. История, право, довольно заурядная, и если бы её участниками были простыми смертными, то даже для лёгких сплетен это был бы недостаточный повод. Аргумент же Лермонтова, который потом буквально скрежетал зубами на Дантеса, был убойный: да разве можно стрелять в Пушкина, даже если он и оскорбил кого-то! Перефразируя, слова М.Л. можно понимать так, что убить другого человека — дело плёвое, но убить Пушкина — проступок ужасный и непростительный, ибо он величайший из великих. Полагаю, Дантесу, как и большинству людей того времени, и литература вообще, и талант Пушкина в частности были глубоко до лампочки. Причём мнение света прочно стояло на стороне француза, так как Пушкин был скорее смешон в этой истории, чем трагичен. Этот-то фактор и сподвиг Лермонтова на его обличительный стишок. Короче говоря, он заперся в кабинете и в состоянии аффекта написал «Смерть поэта». Потом упомянутый выше Раевский всё это размножил, и вскоре почти весь Петербург имел на руках это в высшей степени патетическое и к месту написанное стихотворение. Если опустить последовавшие дальше события (арест, хлопоты, смягчение царя и т. д.), то это кабинетное вдохновение и привело в одночасье нашего героя к славе и на Кавказ, о котором он так долго грезил. Не могу не рассказать тут ещё об одной детали: когда его стали допрашивать, само собой, к нему возник вопрос, а кто же переписывал и распространял злополучный стишок. Первым ответом Лермонтова было: «Один из товарищей». Это было расценено как дерзость. От имени царя ему сказали, что если он не сдаст подельника, то его разжалуют в солдаты. В этом месте все биографы скатываются на жалостливый и понимающий тон и начинают пускать сопли, дескать, М.Л. никогда бы не заложил Раевского, но он подумал о бабушке и пр. Короче говоря, Раевского он сдал, и его тоже арестовали, а затем выслали. Не хочу тут никого судить, но лишь отмечу бросающееся в глаза противоречие: для уставшего от жизни и ищущего смерти лирика, постоянно говорящего о суетности мира, о самоубийстве, о чести и прочей чепухе, этот поступок по меньшей мере несколько странен.
Максим Седунов 17.07.2011 22:05 Заявить о нарушении
Затем идёт университет, к обучению в котором — и это вполне естественно — Лермонтов достаточно быстро охладел. Зато в это время в руки ему попадается биографическая книга Мура о Байроне, которая, во-первых, всё-таки наводит М.Л. на мысль об их (его и Байрона) различиях, а во-вторых, служит поводом для этого знаменитого стихотворения:
Нет, я не Байрон, я другой,
Еще неведомый избранник,
Как он гонимый миром странник,
Но только с русскою душой.
Я раньше начал, кончу ране,
Мой ум не много совершит,
В душе моей, как в океане,
Надежд разбитых груз лежит.
Кто может, океан угрюмый,
Твои изведать тайны? кто
Толпе мои расскажет думы?
Я — или бог — или никто!
Держим в уме, Майкл, что это написано шестнадцатилетним стихотворцем. Движемся дальше. Известный образ мыслей, а главное, известный образ жизни (он почти перестал ходить на лекции), сделали для М.Л. продолжение учёбы в Московском университете крайне затруднительными, и шла речь уже о том, чтобы идти на первый курс повторно. Для Лермонтова это было немыслимо, так как один год уже был им и так потерян из-за спирепствующей тогда в Москве эпидемии холеры, плюс каждое посещение этого места давалось ему и без того с большим трудом. И он придумал хитрость, выдающую в нём поистине творческого человека. Он уговорил бабушку перебраться в Петербург, чтобы там перевестись всё-таки на второй курс, но уже Петербургского университета. Бабушка, прекрасно понимая, что университетские дела внука близки к крушению, легко согласилась, к тому же в Петербурге у них было большое количество близких и дальних родственников, что упрощало дело. Одним словом, они благополучно перебрались в Петербург, однако так ловко задуманный Мишелем трюк с переводом на второй курс потерпел там фиаско, так как университетское начальство оказалось всё же не настолько глупо, как полагал Лермонтов, и всё его прошлые «заслуги», касающиеся успеваемости, были учтены. М.Л. рвал и метал, - ведь он надеялся худо-бедно разделаться с получением образования и стать, наконец, полноценным литератором, а тут такой непредвиденный конфуз. Выход из создавшегося положения пришёл сам собой. Один из родственников Лермонтова, отставной гусарский офицер, подкинул ему свежую идею — пойти в школу юнкеров, через два года стать гвардейским офицером, а затем, коли захочет, незамедлительно подать в отставку. На самом деле это было единственным решением, которое хоть как-то вписывалось в планы М.Л. С этого момента Лермонтов — человек военный. Я специально, Майкл, заострил внимание на этих нюансах биографии, чтобы Вам было понятно происхождение мундира, который фигурирует почти на всех портретах «великого классика». В школе юнкеров, стоит отметить, выкристаллизовываются такие скверные черты его характера как заносчивость, насмешливость и даже — временами — пошлость. К сожалению, они оставались его спутниками до самого конца и в какой-то мере и послужили причиной его смерти. Между прочим, барышням, которые, прочтя что-то типа «Мцири», видят в М.Л. меланхоличного и благородного офицера не от мира сего, я всегда рекомендую прочесть «Уланшу», или «Петергофский праздник», или «Тамбовскую казначейшу», чтобы подопустить образ классика с неба и привести его хоть в какое-то соответствие с действительностью, весьма далёкой от той галиматьи, которая написана об этом в школьных учебниках. Но всё это мелочи. Жизнь идёт, Лермонтов заканчивает школу юнкеров, становится корнетом Лейб-гвардии гусарского полка, интригует, таскается по бабам, ну и, как полагается, пишет всё такие же возвышенные стихи в духе Байрона, в своей фантазии сводя счёты с теми, кто насолил ему в действительности. В это же время им была написана пьеса «Маскарад», которую он затем — правда, безуспешно — пытался пристроить в Дирекцию императорских театров. При эти хлопотах он и знакомится с Раевским, который всплывёт ещё раз чуть ниже, в истории с первой опалой М.Л. Признаюсь, «Маскарад» я не люблю, всё там, как и во многих других вещах Лермонтова, наиграно. Мне нравится, причём очень, «Герой нашего времени», единичные стихи, а всё остальное я нахожу плодом перегруженного воображения. Однако сама судьба Лермонтова — это воистину замечательное и назидательное произведение.
Все описанные годы, несмотря на свою завидную продуктивность, Лермонтов оставался, однако, в тени российской литературной жизни. Его читали, иногда хвалили, но настоящий триумф совпал у него с первыми настоящими неприятностями. Наверное, Вы догадываетесь, Майкл, что речь сейчас пойдёт о гибели Пушкина и о стихотворении «Смерть поэта». Несколько слов о самом эпизоде. Здесь тоже, думаю, следует внести ясность, хотя Вы и намекнули мне накануне, применительно к Юнгу, что, дескать, биография того или иного лица — это одно, а его гениальные труды — это нечто совершенно отличное. Не знаю, не знаю... Ведь именно с этих позиций в школьных учебниках и книжках по истории литературы вот уже долгое время профанируется история с дуэлью Пушкина. Чем только не крыли Дантеса возмущённые потомки... Крыли, следует сказать, совершенно напрасно. Случай там был довольно обыденный, даже тривиальный. Пушкин, будучи натурой творческой и влюбчивой, волочился за всеми подряд. Дантес ухаживал за Гончаровой. Пушкин, опять же будучи творческой, то есть одарённой богатой фантазией натурой, страшно ревновал, причём ревновал, как показывают свидетельства, вовсе не любя (любил он в это время свояченицу, Александрину Гончарову. Повторяю, вся эта «Санта-Барбара» мне совершенно не интересна, вернее интересна лишь применимо к герою моего сегодняшнего исследования, который отнесётся ко всему произошедшему очень уж своеобразно. Короче говоря, следствием всех этих великосветских хитросплетений стало то, что Пушкин вызвал Дантеса на дуэль. Заостряю внимание: вызвал Пушкин, причём предварительно наговорив всем участникам истории кучу мерзостей и категорически заявив, что не желает мириться. И пальнул он в Дантеса со всей злобы, но только ранив его. Дантес же оказался более удачливым. История, право, довольно заурядная, и если бы её участниками были простыми смертными, то даже для лёгких сплетен это был бы недостаточный повод. Аргумент же Лермонтова, который потом буквально скрежетал зубами на Дантеса, был убойный: да разве можно стрелять в Пушкина, даже если он и оскорбил кого-то! Перефразируя, слова М.Л. можно понимать так, что убить другого человека — дело плёвое, но убить Пушкина — проступок ужасный и непростительный, ибо он величайший из великих. Полагаю, Дантесу, как и большинству людей того времени, и литература вообще, и талант Пушкина в частности были глубоко до лампочки. Причём мнение света прочно стояло на стороне француза, так как Пушкин был скорее смешон в этой истории, чем трагичен. Этот-то фактор и сподвиг Лермонтова на его обличительный стишок. Короче говоря, он заперся в кабинете и в состоянии аффекта написал «Смерть поэта». Потом упомянутый выше Раевский всё это размножил, и вскоре почти весь Петербург имел на руках это в высшей степени патетическое и к месту написанное стихотворение. Если опустить последовавшие дальше события (арест, хлопоты, смягчение царя и т. д.), то это кабинетное вдохновение и привело в одночасье нашего героя к славе и на Кавказ, о котором он так долго грезил. Не могу не рассказать тут ещё об одной детали: когда его стали допрашивать, само собой, к нему возник вопрос, а кто же переписывал и распространял злополучный стишок. Первым ответом Лермонтова было: «Один из товарищей». Это было расценено как дерзость. От имени царя ему сказали, что если он не сдаст подельника, то его разжалуют в солдаты. В этом месте все биографы скатываются на жалостливый и понимающий тон и начинают пускать сопли, дескать, М.Л. никогда бы не заложил Раевского, но он подумал о бабушке и пр. Короче говоря, Раевского он сдал, и его тоже арестовали, а затем выслали. Не хочу тут никого судить, но лишь отмечу бросающееся в глаза противоречие: для уставшего от жизни и ищущего смерти лирика, постоянно говорящего о суетности мира, о самоубийстве, о чести и прочей чепухе, этот поступок по меньшей мере несколько странен.
Максим Седунов 17.07.2011 22:05 Заявить о нарушении
Первая ссылка Лермонтова на Кавказ была больше похожа лёгкую прогулку. Там, собственно, и возник замысел «Героя нашего времени». Потом его снова вернули в Петербург. Он опять пишет, ходит на балы, волочится за женщинами и, разумеется, чертовски скучает. В это время жизнь невыносима ему как никогда. Он хочет выйти в отставку, но бабушка категорически против. Отмечу, что в 1838 году была написана «Дума», которую как раз я люблю. Вот оно:
Печально я гляжу на наше поколенье!
Его грядущее -- иль пусто, иль темно,
Меж тем, под бременем познанья и сомненья,
В бездействии состарится оно.
Богаты мы, едва из колыбели,
Ошибками отцов и поздним их умом,
И жизнь уж нас томит, как ровный путь без цели,
Как пир на празднике чужом.
К добру и злу постыдно равнодушны,
В начале поприща мы вянем без борьбы;
Перед опасностью позорно малодушны
И перед властию -- презренные рабы.
Так тощий плод, до времени созрелый,
Ни вкуса нашего не радуя, ни глаз,
Висит между цветов, пришлец осиротелый,
И час их красоты -- его паденья час!
Мы иссушили ум наукою бесплодной,
Тая завистливо от ближних и друзей
Надежды лучшие и голос благородный
Неверием осмеянных страстей.
Едва касались мы до чаши наслажденья,
Но юных сил мы тем не сберегли;
Из каждой радости, бояся пресыщенья,
Мы лучший сок навеки извлекли.
Мечты поэзии, создания искусства
Восторгом сладостным наш ум не шевелят;
Мы жадно бережем в груди остаток чувства --
Зарытый скупостью и бесполезный клад.
И ненавидим мы, и любим мы случайно,
Ничем не жертвуя ни злобе, ни любви,
И царствует в душе какой-то холод тайный,
Когда огонь кипит в крови.
И предков скучны нам роскошные забавы,
Их добросовестный, ребяческий разврат;
И к гробу мы спешим без счастья и без славы,
Глядя насмешливо назад.
Толпой угрюмою и скоро позабытой
Над миром мы пройдем без шума и следа,
Не бросивши векам ни мысли плодовитой,
Ни гением начатого труда.
И прах наш, с строгостью судьи и гражданина,
Потомок оскорбит презрительным стихом,
Насмешкой горькою обманутого сына
Над промотавшимся отцом.
Без сомнений, актуально для любой эпохи. Однако вскоре жизнь поэта, как ему кажется, налаживается, пароксизм сменяется лёгкой грустью, даже мечтательностью, он пишет «Героя нашего времени» и другие свои поздние вещи. Затем всё опять запутывается. Он хочет стать литератором, удалиться от света, но в отставку его теперь уже не пускают, и положение становится поистине безвыходным. Мысль о смерти становится всё более навязчивой, и это уже не та идея с вертеровским налётом, которая преобладала в юности, но мысль о смерти как о выходе из тупика. Но тут произошла дуэль с Лавалеем Барантом, тоже французом. На одном из балов Барант спросил у Лермонтова, правда ли, что он распространяет о нём «невыгодные вещи», и если это так, то он поступает при этом весьма дурно. Лермонтов в свойственной ему манере заявляет, что выговоров не принимает и что находит поведение Баранта смешным и дерзким. Затем была дуэль, точнее видимость дуэли, поскольку оба вели себя так вяло, что это и поединком-то назвать сложно. Тем не менее, власти об этом узнали, Баранта выслали из страны, а Лермонтова снова отправили на Кавказ. Второй Кавказ в отличие от первого был уже более воинственным. М.Л. участвует, по сути, в карательных операциях, цель которых, нападая на мирные аулы, вырубая сады, вытаптывая посевы и т. п., вытянуть бойцов Шамиля из основного войска на защиту своих жилищ и своих семей. Здесь всё уже по-серьёзному, и кровь хлещет во все стороны. Следует сказать, что у Лермонтова при этом ни разу не возникает тех сомнений на предмет праведности того, что он там вытворяет, какие возникли впоследствии у гр.Толстого. Он уже похож на механического поручика, которого одна кровь уже только и способна отвлечь от тяжести существования.
Всё, Майкл, надо, полагаю, сворачиваться. Я и так уже занял массу Вашего времени. Начал писать днём, а теперь за окном, вижу, вечер. Остался последний сюжет с Мартыновым и баста. Николай Мартынов был приятелем М.Л. ещё по школе юнкеров. Он тоже служил на Кавказе, но был так называемым охотником, то есть выполнял там ещё большие гнусности. Они почти случайно пересеклись в Пятигорске, куда Лермонтов завернул проветриться. В один из вечеров М.Л. был особенно ядовит, и его насмешки в адрес Мартынова сыпались буквально не переставая. Естественно, Мартынов не обладал ни интеллектом, ни остроумием Лермонтова, и единственным отпором, который ему оставался, был вызов. 15 июля 1841 года они стрелялись у склона Машука. По условию дуэли каждый из них имел право стрелять, когда ему заблагорассудится. Мартынов первый подошёл к барьеру и сделал паузу в ожидании выстрела Лермонтова. Последний же, по всей вероятности, стрелять вовсе не собирался. Мартынов выстрелил, и всё закончилось. Правда, не знаю, но вполне может быть, что для М.Л. это было долгожданной развязкой. Сразу приходит на ум — помните, я вам посылал — небольшую вещицу Вл.Соловьёва о Пушкине. Всё органично и закономерно. И жизнь, и смерть, и поэзия двух русских поэтов составляют как бы одно целое. Ведь писали они точно так же, как жили, точно так же и умирали. Поэзия есть не более чем следствие существования, и эта максима работает всегда. В стихах Лермонтова виден он весь, и глупо было бы с моей стороны желать, чтобы он писал лучше или хуже.
Ну вот, пожалуй, и конец, Майкл. Моя сегодняшняя лекция закончена. Добавлю лишь, что мне нравится сама атмосфера в аудитории, где мне пришлось эту лекцию прочесть: не надо надрывать голос, можно в любой момент прерваться, сидишь себе, посматриваешь в окошко, хлебаешь чай да, знай себе, бьёшь по клавишам. Ей богу, такие университеты мне по душе. Надеюсь, и Вы при прочтении будете чувствовать себя легко и непринуждённо, а значит, наша цель в какой-то мере уже достигнута. Всего Вам доброго!
С уважением,
Максим Седунов 17.07.2011 22:14 Заявить о нарушении
Печально я гляжу на наше поколенье!
Его грядущее -- иль пусто, иль темно,
Меж тем, под бременем познанья и сомненья,
В бездействии состарится оно.
Богаты мы, едва из колыбели,
Ошибками отцов и поздним их умом,
И жизнь уж нас томит, как ровный путь без цели,
Как пир на празднике чужом.
К добру и злу постыдно равнодушны,
В начале поприща мы вянем без борьбы;
Перед опасностью позорно малодушны
И перед властию -- презренные рабы.
Так тощий плод, до времени созрелый,
Ни вкуса нашего не радуя, ни глаз,
Висит между цветов, пришлец осиротелый,
И час их красоты -- его паденья час!
Мы иссушили ум наукою бесплодной,
Тая завистливо от ближних и друзей
Надежды лучшие и голос благородный
Неверием осмеянных страстей.
Едва касались мы до чаши наслажденья,
Но юных сил мы тем не сберегли;
Из каждой радости, бояся пресыщенья,
Мы лучший сок навеки извлекли.
Мечты поэзии, создания искусства
Восторгом сладостным наш ум не шевелят;
Мы жадно бережем в груди остаток чувства --
Зарытый скупостью и бесполезный клад.
И ненавидим мы, и любим мы случайно,
Ничем не жертвуя ни злобе, ни любви,
И царствует в душе какой-то холод тайный,
Когда огонь кипит в крови.
И предков скучны нам роскошные забавы,
Их добросовестный, ребяческий разврат;
И к гробу мы спешим без счастья и без славы,
Глядя насмешливо назад.
Толпой угрюмою и скоро позабытой
Над миром мы пройдем без шума и следа,
Не бросивши векам ни мысли плодовитой,
Ни гением начатого труда.
И прах наш, с строгостью судьи и гражданина,
Потомок оскорбит презрительным стихом,
Насмешкой горькою обманутого сына
Над промотавшимся отцом.
Без сомнений, актуально для любой эпохи. Однако вскоре жизнь поэта, как ему кажется, налаживается, пароксизм сменяется лёгкой грустью, даже мечтательностью, он пишет «Героя нашего времени» и другие свои поздние вещи. Затем всё опять запутывается. Он хочет стать литератором, удалиться от света, но в отставку его теперь уже не пускают, и положение становится поистине безвыходным. Мысль о смерти становится всё более навязчивой, и это уже не та идея с вертеровским налётом, которая преобладала в юности, но мысль о смерти как о выходе из тупика. Но тут произошла дуэль с Лавалеем Барантом, тоже французом. На одном из балов Барант спросил у Лермонтова, правда ли, что он распространяет о нём «невыгодные вещи», и если это так, то он поступает при этом весьма дурно. Лермонтов в свойственной ему манере заявляет, что выговоров не принимает и что находит поведение Баранта смешным и дерзким. Затем была дуэль, точнее видимость дуэли, поскольку оба вели себя так вяло, что это и поединком-то назвать сложно. Тем не менее, власти об этом узнали, Баранта выслали из страны, а Лермонтова снова отправили на Кавказ. Второй Кавказ в отличие от первого был уже более воинственным. М.Л. участвует, по сути, в карательных операциях, цель которых, нападая на мирные аулы, вырубая сады, вытаптывая посевы и т. п., вытянуть бойцов Шамиля из основного войска на защиту своих жилищ и своих семей. Здесь всё уже по-серьёзному, и кровь хлещет во все стороны. Следует сказать, что у Лермонтова при этом ни разу не возникает тех сомнений на предмет праведности того, что он там вытворяет, какие возникли впоследствии у гр.Толстого. Он уже похож на механического поручика, которого одна кровь уже только и способна отвлечь от тяжести существования.
Всё, Майкл, надо, полагаю, сворачиваться. Я и так уже занял массу Вашего времени. Начал писать днём, а теперь за окном, вижу, вечер. Остался последний сюжет с Мартыновым и баста. Николай Мартынов был приятелем М.Л. ещё по школе юнкеров. Он тоже служил на Кавказе, но был так называемым охотником, то есть выполнял там ещё большие гнусности. Они почти случайно пересеклись в Пятигорске, куда Лермонтов завернул проветриться. В один из вечеров М.Л. был особенно ядовит, и его насмешки в адрес Мартынова сыпались буквально не переставая. Естественно, Мартынов не обладал ни интеллектом, ни остроумием Лермонтова, и единственным отпором, который ему оставался, был вызов. 15 июля 1841 года они стрелялись у склона Машука. По условию дуэли каждый из них имел право стрелять, когда ему заблагорассудится. Мартынов первый подошёл к барьеру и сделал паузу в ожидании выстрела Лермонтова. Последний же, по всей вероятности, стрелять вовсе не собирался. Мартынов выстрелил, и всё закончилось. Правда, не знаю, но вполне может быть, что для М.Л. это было долгожданной развязкой. Сразу приходит на ум — помните, я вам посылал — небольшую вещицу Вл.Соловьёва о Пушкине. Всё органично и закономерно. И жизнь, и смерть, и поэзия двух русских поэтов составляют как бы одно целое. Ведь писали они точно так же, как жили, точно так же и умирали. Поэзия есть не более чем следствие существования, и эта максима работает всегда. В стихах Лермонтова виден он весь, и глупо было бы с моей стороны желать, чтобы он писал лучше или хуже.
Ну вот, пожалуй, и конец, Майкл. Моя сегодняшняя лекция закончена. Добавлю лишь, что мне нравится сама атмосфера в аудитории, где мне пришлось эту лекцию прочесть: не надо надрывать голос, можно в любой момент прерваться, сидишь себе, посматриваешь в окошко, хлебаешь чай да, знай себе, бьёшь по клавишам. Ей богу, такие университеты мне по душе. Надеюсь, и Вы при прочтении будете чувствовать себя легко и непринуждённо, а значит, наша цель в какой-то мере уже достигнута. Всего Вам доброго!
С уважением,
Максим Седунов 17.07.2011 22:14 Заявить о нарушении
Добрый вечер, Максим. Весь день я ждал эту лекцию, как Вы выразились, и сейчас, чудом выбравшись из-под грозы на речке, читаю ее, - Вы даже не успевали публиковать фрагменты, приходилось ждать. В этот раз я получил полную сатисфакцию. Дело в том, что тот ракурс, с которого Вы рассматриваете коллизии жизни М.Ю. мне очень близок именно в том смысле, что все события судьбы классика на поверку оказались довольно банальными и заурядными. Понятно, что мне не известны подробности биографии поэта и это объясняется тем, что Лермонтов как поэт меня мало интересовал. Пару лет назад я вознамерился поближе познакомиться с его творчеством, но быстро остыл: мне стало непонятно, зачем в стихах рассказывать о том, как заезжий офицер выиграл в карты чью-то там жену и провел с ней ночь. Более серьезные претензии у меня к его слогу - более архаичному, неуклюжему и наивному, чем у его предшественника - А.С.Пушкина. О содержательной части я уже высказался. Скорее тут мои личные проблемы: я не воспринимаю стихи, которые сочиняются как дань ремеслу, без актуального внутреннего повода. Кстати, мне бросилось в глаза, что в лекциях Бродского о русской поэзии про Лермонтова сказано довольно скупо, что-то вроде:"лучше всего ему удавались стихи на военные темы". Ваш подробный экскурс в биографию поэта прояснил мне причину такого моего восприятия классика. Спора нет, биография играет роль в творчестве, его содержании (в науке - гораздо меньше, это я про Юнга - первооткрыватель вполне способен быть пренеприятнейшим типом), но человек ведь не пассивная жертва биографических событий. Я к тому, что биографии двух обсуждаемых лиц были довольно типичными для тех социальных слоев, в которых жили наши герои. Думаю, что после этого разговора я еще вернусь к поэзии М.Ю., чтобы еще раз проверить свою, как Вы говорите, оптику, но, боюсь, открытий тут не будет.
Большое Вам, Максим, спасибо за проделанный труд! Ну, а если у возможных наших читателей возникнут некоторые эмоции, то им тогда придется их обосновать таким же образом, как это сделано Вами.
С искренним уважением,
Майкл Ефимов 17.07.2011 23:25 Заявить о нарушении
Большое Вам, Максим, спасибо за проделанный труд! Ну, а если у возможных наших читателей возникнут некоторые эмоции, то им тогда придется их обосновать таким же образом, как это сделано Вами.
С искренним уважением,
Майкл Ефимов 17.07.2011 23:25 Заявить о нарушении
На это произведение написаны 3 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.