Если и страдаете за правду... Былинка

На встрече с читателями газеты известный питерский священник Василий Ермаков заявил: «Когда в деревне Петрищево Зоя Космодемьянская подожгла три дома у стариков и старух, ее крестьяне поймали, поколотили и отпустили. Но она сказала: «Я по приказу буду бороться с немцами и выгонять их на холод». За это и поплатилась, а потом мы раздули ее славу».

Архивисты идут по следу
Битв кровавых, затертых дат.
Затоптали нашу Победу,
Очернили седых солдат.

И живущим могилы роя,
Клеветой застилают свет
Гуттаперчивые герои
Перестроечных громких лет.

Как злословят они умело.
Лживый бойко ведут рассказ.
Им бы раз побыть под обстрелом.
Под бомбежкой побыть хоть раз.

Им бы раз ползти по болоту
Мимо трупов, сжав автомат.
Может, поняли бы пехоту,
Не чернили седых солдат.
Надежда Полякова, СПб

Сейчас правда о первой девушке - Герое Советского Союза, известна досконально. Рамки книги не дают мне возможности остановиться на всех подробностях, но желающие сделают это без особого труда.

Поджоги в Петрищево – уже второе задание Зои. Во время первого она с группой протянула трос поперек дороги, по которой в сторону Москвы мчались фашистские мотоциклисты, и у сбитого солдата забрала сумку с планами предстоящих боевых действий на подступах к столице. Напомню, что события происходили в трагическом для страны ноябре 1941 года. 17 ноября вышло постановление Сталина №0428, в котором приказывалось «выгнать немецких захватчиков из всех населенных пунктов и… заставить мерзнуть под открытым небом».

Но мало кто знает, что в Петрищево располагалась аппаратура германской радиоразведки, которая круглосуточно прослушивала и глушила переговоры советских командиров с войсками. С задачей уничтожения центра и справилась национальная героиня, а заодно сожгла дотла и армейскую конюшню врага, в которой на момент пожара находилось 200 лошадей.

Ее не хотели брать в разведшколу из-за происхождения: дед и прадед по отцовской линии были священниками. Петр Иоаннович Козьмодемьяновский, дед Зои, родился в семье священника Иоанна Козьмодемьяновского 22 августа 1872 года. Закончил Тамбовскую Духовную семинарию и служил псаломщиком Архангельской церкви села Большая Липовка Моршанского уезда, а в 1900 году был рукоположен епископом Тамбовским и Шацким Георгием(Орловым) во иерея Казанской церкви с.Крутец. В июне 1906 года о.Петр стал настоятелем Знаменской церкви в с.Осиновые Гаи.

В 1918 году по Тамбовской губернии прокатилась волна репрессий против духовенства. Этот год стал годом трагической гибели о.Петра. Поводом для убийства стало его выступление на сельском сходе в защиту Церкви Христовой. Жестоко искалеченный и избитый представителями советской власти, батюшка был вывезен за пределы села, расстрелян и брошен в Сосулинский пруд. Это произошло в праздник Успения Божией Матери. Лишь весной 1919 года пастухами было обнаружено тело о.Петра. По свидетельству очевидцев, «труп был совершенно неиспорченным». Похоронен он возле Знаменской церкви в Духов день.

Семейство о.Петра к тому времени состояло из жены Лидии Федоровны и сыновей Анатолия (будущего отца Зои) и Алексея, воспитанников начальных классов Тамбовской Духовной семинарии, и малолетних Александра и Федора.

Анатолий Петрович был вынужден бросить семинарию, стал работать в избе-читальне, сотрудничал с комбедом, женился на учительнице Любови Чуриковой. Вскоре родилась Зоя. Но беды не оставляли Козьмодемьяновских: выступив с критикой коллективизации, Анатолий Петрович с семьей «кулаков» был выселен в Сибирь, в с.Шиткино Енисейского округа. За них ходатуйствует перед Н.Крупской старшая сестра Любови – Ольга Чурикова, и вскоре семья Козьмодемьяновских переезжает в Москву, но уже под фамилией Космодемьянских. Однако и здесь их преследуют несчастья: в 1933 году умирает отец Зои, а в 1940 Зоя тяжело заболела минингитом. Но умереть ей суждено было не от болезни, а смертью более страшной…

…Лишь через несколько месяцев в Кунцеве, где находилась разведшкола, узнали о трагедии. Сюда явился товарищ Зои по заданию Василий Клубков. После допроса он признался, что был взят в плен, выдал Зою, рассказал о разведшколе и был перевербован. А второй подонок Свиридов признался смершникам, что именно он выследил и доставил разведчицу к врагу. На вопрос, чем его отблагодарили за усердие, тот ответил: «Налили стакан вина…»

Для чего же немцы зверски пытали Зою, если предатель Клубков рассказал все, что знал? Зачем немцы в течение трех часов били Зою ремнями и палками, прижигали ее лицо спичками и несколько раз выводили босую на мороз? По свидетельству хозяйки дома, где все это происходило, девушка отказалась «узнать» Клубкова и себя называла Таней. И, несмотря на все издевательства, ни разу не попросила пощады.

На дубовой доске, что была ей конвейером пыток, не стонала она, и глаза не смотрели с мольбой. Кто ее укрепил? Кто ей дал этой силы избыток, эту власть над собой? Почему потемнел изувер, истязающий Зою, заглянув ей в глаза? Почему стало страшно ему? Почему, не дрожа, Зоя шла по морозу босой? Не дрожа! Почему? Как сумела она не издать ни единого стона в разъяренных когтях узколобого штурмовика? В смертный час почему, перед нею склоняя знамена, расступились века? Потому что века перед правдой должны расступиться. Зоя – это борьба, это русская доблесть и честь! В страшных муках ее есть и наших страданий крупица, наше мужество есть! Борис Ковынев.

29 ноября 1941 года Зою Космодемьянскую вывели на центральную деревенскую площадь, к виселице согнали жителей. На шею Зои повесили сумку с зажигательными бутылками и табличку, где было написано «Поджигатель домов». Мы доподлинно знаем ее последние слова, брошенные в лицо палачам: «Вы меня сейчас повесите, но я не одна. Нас двести миллионов. Всех не перевешаете. Вам отомстят за меня!» И бросила в толпу: «Прощайте, товарищи! Боритесь, не бойтесь…»

Больше месяца тело Зои провисело на площади – фашисты не разрешали его снимать. Пьяные солдаты искололи мертвую партизанку штыками. 12 января 1942 года в Петрищево вошла одна из частей 108-й стрелковой дивизии РККА. И Клубков, и Свиридов, и петрищевская бабка, избивавшая Зою скалкой, и подводившие ее к висилице, получили сполна. Казнь партизанки снимал фотоаппаратом один из фашистов. Эти фотоснимки – всего их 13 – находятся в музейных экспозициях, но демонстрируют только 5. Остальные настолько страшны, что даже матери дочери-героини не решились их показать.

Хозяйка избы рассказала, что четыре гитлеровца опрокинули Зою на скамейку и одновременно пороли ремнями и резиновыми дубинками. Пойманный садист на вопрос, зачем он носил эти снимки в сумке, ответил, что собирался послать их своей невесте в Германию.

«…Дорогая мама! Как ты сейчас живешь, как себя чувствуешь, не больна ли? Мама, если есть возможность, напиши хоть несколько строчек. Вернусь с задания, так приеду навестить домой. Твоя Зоя»… Это строчки из последнего письма Зои Анатольевны Космодемьянской близким.

Прах Зои похоронен на Новодевичьем кладбище в Москве, а на 86-м километре Минского шоссе установлен памятник, а в самом Петрищево есть музей. Имя «Зоя» в переводе с греческого означает «жизнь». Вечная память!

Жги меня, страдание чужое, стань родною мукою моей. Мне хотелось написать о Зое так, чтоб задохнуться вместе с ней. Мне хотелось написать про Зою, чтобы Зоя начала дышать, чтобы стала каменной и злою русская прославленная мать. Чтоб она не просто погрустила, уронив слезинку на ладонь. Ненависть – не слово, это – сила, бьющий безошибочно огонь. Чтобы эта девочка чужая стала дочкой тысяч матерей. Помните о Зое, провожая в путь к победе собственных детей.
Мне хотелось написать про Зою, чтобы той, которая прочтет, показалось: тропкой снеговою в тыл врага сама она идет. Под шинелью спрятаны гранаты. Ей дано заданье. Все всерьез. Может быть, немецкие солдаты ей готовят пытку и допрос. Чтоб она у совести спросила, сможет ли, и поняла: - Смогу. – Зоя о пощаде не просила. Ненависть – не слово, это – сила, гордость и презрение к врагу.
Ты, который встал на поле чести, русский воин, где бы ты ни был, пожалей о ней, как о невесте, как о той, которую любил. Но не только смутною слезою пусть затмится твой солдатский взгляд. Мне хотелось написать про Зою так, чтоб ты не знал пути назад. Потому что вся ее отвага, устремленный в будущее взгляд, - шаг к победе, может быть, полшага, но вперед, вперед, а не назад.
Мне хотелось написать про Зою так, чтоб задохнуться вместе с ней. Но когда в петле ты задыхалась, я веревку с горла сорвала. Может, я затем в живых осталась, чтобы ты в стихах не умерла? Маргарита Алигер.


        ВЕНГЕРСКИЙ ГОРОД КЕЧКЕМЕТ
Сегодня 23 октября – 50 лет со дня начала «венгерских событий». Как ни странно, и я принимал в них участие – для точности, участие пассивное: меня, Сашу Ракова, можно сказать, силой вовлекли в них. Мне было девять лет, я перешел в третий класс в московской школе №148 на Хорошевке, и все у меня было прекрасно – и куча друзей, и масса занятий в свободное от уроков время, и большая коллекция конфетных фантиков, и место проживания – Хорошевский тупик, по соседству с Центральным аэродромом, и сразу две строительные полувоенные части рядом с домом, и наш зеленый двор, и Серебряный Бор на двадцатом троллейбусе с зажатой в потной ладошке 20-копеечной монетой, и вокруг – огромная непознанная Москва…

Папа был военным, кажется, подполковником, в столице закончил военную Академию, главное для меня тогда – ходил в командирской форме, имел много наград, и встречные военные первыми отдавали ему честь. Я тоже тогда хотел быть в форме, но не в зеленой, как у отца, а в голубой, которую носили летчики. Выбор профессии был сделан, оставалось дело за малым – закончить школу, а там… там все пойдет как по маслу…

       МЁРТВАЯ ПЕТЛЯ
С прошлым личные счеты сведя
И отчаянье чуя в груди,
Потяну-ка штурвал на себя,
Чтобы в мёртвую петлю войти.

Всё смещается: век и семья,
И алмаз обернется золой.
И покажется небом земля,
И увидится небо землей.

Крикнет ангел: «Очнись, командир,
Иней лет ты несешь на висках,
Ни к чему перевернутый мир –
Лучше крепче стоять на ногах!»

О мой ангел, седое дитя,
Честен ты и поэтому лжив…
Только в мертвую петлю войдя,
Понимаю, насколько я жив.
Владимир Топоров

…Но вдруг мама в разгар лета начинает собирать вещи, говорит, поедем к отцу. Куда поедем, я тогда не понял, но любое путешествие – в радость юному открывателю мира. А ездить на поезде я уже полюбил; мама рассказывала, что первым делом всегда деловито пересчитывал багаж, а когда усаживались в купе, первым делом заказывал себе два стакана чая – высшее наслаждение для девятилетнего путешественника.

Сохранилось единственное письмо отца, когда мы с мамой собирались к нему в Венгрию.
«Милая Верочка!
Письмо направляю с товарищем, котороый едет в Москву в отпуск и позвонит тебе. Я с ним передаю игрушку и конфеты Алику, и кое-что тебе. С ним подробно поговори, как и с чем ехать. Проездные пошлю. После Чопа тебе надо ехать до города Сегед, а в нем пересадка на гор. Кечкемет. По дороге поезд стоит на некоторых станциях долго, м.б., ты пошлешь мне телеграмму по адресу: Кечкемет, улица Чехени, 13, мне. Если получится, я вас встречу – мы в постоянных разъездах. На всякий случай сообщаю полевую почту: 16132, мне, свой обратный адрес и имя. Товарища, который передаст письмо, расспроси подробно, запиши телефон – м.б., удастся с ним и его семьей сюда ехать».

Дальше идут торопливые строчки красным карандашом; чувствуется, что отец соскучился и безпокоится о нас, о судьбе старшего брата (его папа переводил из ленинградского вуза в московский) и разные семейные подробности. Наверху дата: 26 июля 1956 года.

До «венгерских событий оставалось» несколько месяцев…

В пограничном Чопе мы пересели в странные вагоны: дверь в купе открывалась прямо с перрона; лежачих мест не было. Мы ехали к папе в мадьярский городок Кечкемет, что в 90 км от Будапешта. Все мне было интересно – чужие деньги, непонятные названия станций, люди в непривычной форме и язык, которого я совершенно не понимал. Уже ночью нас встретил папа и отвез на квартиру. Я долго разыскивал его письмо маме, где был указана улица и номер дома нашего нового жилья, но оно где-то запропастилось. Мы жили среди мадьяр; двор запирался на влрота с огромными, окованными железом полосами.


Конечно, воспоминания пятидесятилетней давности хромают провалами, но Венгрия мне нравилась обилием фруктов и новизной ощущений. 1 сентября я пошел в третий класс русской школы, во дворе которой, рядом с фонтаном, медленно ползали черепахи. А уже в середине октября нас, школяров, водили учиться под охраной вооруженных солдат. Хорошо помню, как на перекрестках стояли кучки мадьяр с автоматами ППШ на груди.

Но меня пугали не автоматы, а пронзительно ненавидящие глаза взрослых незнакомых людей с белыми повязками на рукавах. Школа кончилась скоро; все наши отцы воевали в Будапеште, а во дворе дома появились два наших солдата с цинковыми ящиками патронов. По маленькому городку крутился почти без остановки Т-34, охраняя русских детей и жен. Страха я тогда по глупости не испытывл, да папа оставил мне самодельный повстанческий кинжал, и я все рвался в бой.

Но положение резко изменилось: с костела поливал город свинцом крупнокалиберный пулемет, по улице двигались вооруженные толпы; они пытались взломать наши ворота, но они не поддались, а солдаты стали стрелять в воздух длинными громкими очередями. Вот когда стреляли, я пугался – мне казалось, что все пули направлены только в меня. Мы, дети, ночевали в ванной. Всю ночь наша охрана стреляла из автоматов; однажды я вырвался во двор и увидел феерическое зрелище: все небо пересекали с разных сторон красивые разноцветные строчки – это стреляли трассирующими пулями для указания цели. Пожилая мадьярка безстрашно носила в наш дом свежее молоко. Другая мигающим светом окна, выходящего в наш двор, давала понять повстанцам, что здесь находятся русские.

Солдаты забили окно досками.

Не знаю, сколько это продолжалось, но мама сказала, что семьи военных эвакуируют и добралась до военторга, чтобы купить чего-нибудь. Мадьярские форинты пачками валялись на улице; мама набрала на всю наличность знаменитого венгерского шоколада. Нас погрузили в грузовики и под охраной двух бронетранспортеров ночью колонна двинулась в путь. Только потом я узнал, что дорога была сложной и опасной; мы двигались на Родину через Чехословакию. Вокруг шла война; было не до сна. Кто-то разбил на полу машины банку вишневого варенья, и я липкими от варенья руками брал одну за другой венгерские шоколадки и жевал всю дорогу.

Когда проезжали Будапешт, на мосту через Дунай ветром открыло полог, и в памяти навсегда остались желтые, мутные воды реки и крыша знаменитого мадьярского парламента, превращенная снарядами и пулями в громадное решето. В Ужгороде нас устроили в воинскую часть, а через несколько дней поездом мы вернулись в Москву.

В письме старшему сыну 21 ноября 1956 года, в самый разгар событий, а если быть точным, войны, отец писал: «Обо мне не волнуйтесь. Всё более или менее успокоилось. Конечно, жизнь – не семьей, а бивачная, но ничего не поделаешь.Одет я тепло, все необходимое имею, так что для безпокойства нет причин. Рад, что Вера с Сашей доехали хорошо». Через пять дней, в другом письме: «Живу хорошо. Здоровье нормальное, здесь все тихо. Снега ещё нет. Работать приходится много, но зато время идет незаметно».

Отец почти ничего не рассказывал, но шрам от пули прошел прямо вдоль его виска. Еще помню короткий эпизод, как ехали они на газике с лейтенантом по будапештским улицам, и лейтенант безпрерывно строчил из ППШ по верхним этажам и крышам, где скрывались повстанцы. Ответными выстрелами ему снесло полголовы, свалившейся на колени отца.

В 1957 году мы вернулись в побежденную Венгрию, но в другой город – Секешфехервар, где я пошел уже в четвертый класс. Отголоском венгерского восстания были для нас битвы снежками с мадьярами-сверстниками, и дело доходило иной раз до рукопашной.

Только повзрослев, я познал истинный смысл происходившего. Потери советских солдат составили 700 человек, мадьяр погибло раза в два-три больше.

С тех самых пор я в рот не беру шоколадных конфет: по-умному это неприятие называется идиосинкразией. Но Венгрию и мадьяр я все равно люблю.

Вот и вся моя война. Но былинка будет неполной, если у неё отсутствует стихотворение. Я нашел одно-единственное, которое прочитала юная поэтесса Лидия Гладкая, будущая первая жена Глеба Горбовского, на комсомольском собрании в Горном институте в 1956 году. Но оно так не подходит к моим куцым детским воспоминаниям, да и к самим событиям, что приводить его я не стану. Здесь больше к месту стихотворение Евгения Евтушенко о Чехословакии 1968 года: в тот год я служил в Армии, и чехословацкие события запомнились крепко – за тысячи верст от Праги боевые расчеты не отходили от ракетных установок: ждали начала войны.

Все мы умны задним числом…
Танки идут по Праге
в закатной крови рассвета.
Танки идут по правде,
которая не газета.
Танки идут по соблазнам
жить не во власти штампов.
Танки идут по солдатам,
сидящим внутри этих танков.
Боже мой, как это гнусно!
Боже — какое паденье!
Танки по Яну Гусу.
Пушкину и Петефи.
Страх — это хамства основа.
Охотнорядские хари,
вы — это помесь Ноздрева
и человека в футляре.
Совесть и честь вы попрали.
Чудищем едет брюхастым
в танках-футлярах по Праге
страх, бронированный хамством.
Что разбираться в мотивах
моторизованной плетки?
Чуешь, наивный Манилов,
хватку Ноздрева на глотке?
Танки идут по склепам,
по тем, что еще не родились.
Четки чиновничьих скрепок
в гусеницы превратились.
Разве я враг России?
Разве я не счастливым
в танки другие, родные,
тыкался носом сопливым?
Чем же мне жить, как прежде,
если, как будто рубанки,
танки идут по надежде,
что это — родные танки?
Прежде чем я подохну,
как — мне не важно — прозван,
я обращаюсь к потомку
только с единственной просьбой.
Пусть надо мной — без рыданий
просто напишут, по правде:
«Русский писатель. Раздавлен
русскими танками в Праге».