Сага о безбредельщиках

Владивосток меня встречал хорошей погодой, пробками и бас-гитарой из окна общежития. Москва провожала спокойными грустными дождями, глазами и машинами. В лагере все кричали: "Владивосток-2000" и "Как же тебе повезло". Потом говорили: "Завтра мы идём", - глядели с надеждой в часы-стекло, смотрели фильмы. Иногда вздрагивали в глаза иконы, чаще, чем люди. Говорили: "Если будете там, передавайте поклоны. Если сможете, икру, не забывайте приветы". И мы соглашались молча, натужно маша головами. И никто не знал, что, быть может, они закидали нас промолчанными словами.
Ко мне подошла ясновидящая и один пророк, быть может, даже мессия. Они не знали, чего хотят они, но думали, может, это я им дам силы? Я подошла к святой - она 2 года сидела во тьме. Она говорила со мной не стихами, сказками, песнями, она говорила со мной любовью. Она первая, кто смог рассказать мне обо мне. И я поняла, что тоже этого стою. Я высылаю в Киев корейскую музыку, та навчаюсь укра"1"ньских п1сень, мы вспоминаем про Красноуральск и про соли, ходим по лестницам монастырей. Я плету стихи о любви и о Боге, я смотрю в других через их тела, я собираю шишки на подмосковных дорогах, по утрам - землянику, ракушки, ищу слова. Ко мне подошли священники - греко-католики, православные и просто ксёндзы. Мы терпеть не могли МС Vspwshkina (Богословие Нового Завета), но я поняла, что больше мы не на "вы". Я играю на фо-но и гитаре, остальные режутся в теннис и волейбол. Я ухожу гулять ночами, со мной то один, то другой. В моём кошельке 5 видов валюты, быть может, один каравай. Я прихожу на помощь Малюте. Кричу в себе: "Скурата, давай!" Я больше не дарю самой себе уколы. Там погода меняется каждые полчаса. Я плету венки на ромашковом поле и показываю экстаз у костра. У нас образовались экуменические хоры, по ночам мы ходим на башню гулять. По утрам - конфессиональные расколы, потому что всем снова хочется спать.
Она первую неделю была как шёлковый халат, натянутый на плечи. Она хочет найти тишину в своём мире, да упирается в свечи. Она видит много огня, красного света, кровь, но молчит, потому что он за рулём, хотя она не боится его огорчить и под ней не падает самолёт. У всех у них больной позвоночник, проблемы в глазах. Каждый из них нажимает звоночек, зовёт медсестру. Брат.
Она поняла, что хочет света, лунного серебра и воды. Москва такая плоская, как блюдечко, не то, что её город - сиреневый дым да холмы. Каждый из них боится смотреть в себя. У них не пишет только ленивый, у нас не в луже только сухой. Скоро все вновь промолчат. Ибо боятся войны с собой.
Вторую - холодное море, он её задавил. Мы встречались у Третьяковки, шли в Большой, там дождь моросил. Была премьера "Пламя Парижа", оригинальная версия, улыбаться нет больше сил.
Я достаю из храма пакета свой нечужой платок. И можно уже не хотеть немного света, болеть и жить головой в песок. Мне говорят: "Слишком много". Зачем эта боль, твоё одиночество. Они просыпают шёлк на иконы, подолгу роняют волосы, песком зарывают зодчество.
Она вышивает по шёлку, Русь, ХIII век. Кто-то хочет насыпать в кошёлку объятия радости, прикрыть рукой смех. Каждый из них ищет в других немного тепла. Она забывает, что она не она, и, быть может, опять человек. Иногда ей кажется, что небо надолго, что скоро придёт, и можно не ждать. Они и хотела бы быть с собою, да не знает, как.