Книга За пределами суток, 2008 г

ВИКТОР ПЕТРОВ

ЗА ПРЕДЕЛАМИ СУТОК


       ВСТУПЛЕНИЕ. РАННИЙ СВЕТ

***
В полдень, когда начали бить куранты, Любовь родила мальчика. Он появился легко и сразу заголосил. Из репродуктора всё ещё звучали удары, отмеряющие время.
Всю неделю до этого события она готовилась к экзамену по античной поэзии и – всё забыла, когда родила! Пришлось зубрить заново. А сын посапывал да покряхтывал, – то гекзаметром, то ямбом, – и в глазах его поблёскивали архилоховские огоньки.

***
Все начинается с колыбели. Затем, словно от брошенного в воду камня, расходятся круги, охватывая дом, двор, город, страну – пока не исчезнет энергия удара и не разгладится последний круг где-то на самом краю Земли.
Мальчика положили в деревянную кроватку. Ему, беззубому, родители дали вместо игрушки батон белого хлеба. И ушли в кино.
В те годы крутили трофейные фильмы. Как же хотелось папам и мамам, чтобы их дети жили не так, как они. О чем молили, то и получили. Народившемуся поколению суждено было сойти с дороги предков.
Когда родители вернулись, то в кроватке за высокой загородкой обнаружили лишь смятые пелёнки, словно скомканную бумагу черновиков. Двери были заперты, окна закрыты на шпингалеты… Мама, обессилев от ужаса, села на половицы – и ахнула. Прямо перед её глазами вниз головой висел сын и смотрел на неё, крепко сжимая в руках батон.
Было так: ворочаясь в своей колыбельке, он раздвинул донце и провалился, повис на щиколотке, зажатой вкось разошедшимися дощечками. Он еще не знал понятий «верх» и «низ» и продолжал терпеливо жить и делать повеленное дело.

***
Мальчика забыли на крыльце призрачного двухэтажного деревянного дома, почти скрытого могучим тополем. Крыльцо высокое, двери заперты изнутри, до звонка он ещё не дотягивался.
Быстро темнело, но вместе с чувством заброшенности ему становилось удивительно хорошо, томительно, сладко. Он видел в редкие просветы между листвой острые, знобящие звёзды. Они скатывались с листка на листок, срывались вниз и попадали на его язык, проникая далее в тёмный от весёлого страха живот. Так он соединился с небом на высоком крыльце перед наглухо закрытой дверью.
В ту ночь он испытал восторг, его поднимало всё выше и выше, пока в такт ударам сердца не прозвучали шаги по ступенькам. Это мама и папа, юные и разрумянившиеся, спохватившись, распахнули дверь, подняли его на руки и понесли в дом.
Но звёзды уже были в нём. Он спал на берегу Неназываемого океана и летал во сне.
Утром в нём взошло солнце, оно поднималось из солнечного сплетения все выше и выше, пока лицо не озарила улыбка.

***
Мальчик редко видел отца и не знал своих дедов. Один из них погиб в семнадцатом, другой в тридцать седьмом. Женщины воспитывали его своей нежностью, и взрослел он медленно. Скорее всего, просто кружился в солнечных лучах бережной их ласки.
Мама отца, Таисия, каждую зиму приезжала из своей деревни и подолгу гостила.
Целые дни она оставалась наедине с внуком и кормила его нажеванными хлебными мякишами, завернутыми в тряпицу. Это было вкусно. Когда мама пыталась кормить его с ложечки, он не ел, а с ожиданием смотрел ей в рот.
Бабушка была набожна, читала молитвы исключительно по старославянски. Тайно она крестила внука в церкви, чудом сохранившейся в городе. Самого крещения он не помнил, но вот бабушкины молитвы остались в памяти. Боясь, что сын услышит и осудит, она нашёптывала их тихо, накрыв себя и внука одеялом. И от этого молитвы пахли хлебом.

***
На дворе весна вступила в пору цветения. Соседи взяли мальчика на загородную прогулку. Мама посадила его в авто и помахала рукой, очертив в воздухе своё волнение. В машине пахло бензином, укачивало, и у него кружилась голова, его мутило. Мальчик забился между сиденьями, сжавшись в комочек. Он продолжал учиться терпеть.
Но вот автомобиль плавно остановился, качнулся напоследок, и двери отворились. Мальчик буквально вывалился наружу, его мягко подхватила придорожная трава. Теперь можно было открыть глаза.
Мгновенно исчезло всё, что его мучило весь этот бесконечный путь. Он оказался в мире колышущихся, смеющихся, тянущихся к нему ярко-оранжевых цветов.
Он знал, что такое «цветы». В садике перед окнами росли посеянные мамой ноготки. Зажатые на клумбе, они были молчаливы и скучны. А эти – вольные, оживлённые – охватывали всё до самого неба. Два округлых холма были сплошь озарены их полыханием. И больше ничего, только они – сполохи радости, праздничной новизны, песня! И он полетел вслед её звучанию.

***
Когда мальчику исполнилось пять лет, отец подарил ему книгу. Это была хорошая книга: большая, тяжёлая, в твёрдом переплёте, с цветными картинками. До этого ему казалось, что слово – невесомо, что оно расцветает в воздухе, когда мама поёт или читает сказку, и осыпается, когда его настигает сон.
Теперь он видел слова. На обложке был нарисован голубь над мячиком Земли, пойманном в сетку голубых линий, и надпись «Весь мир». Читать он ещё не умел, но книга сама говорила. Речь ее была наглядна – мальчик не мог наглядеться на чудные очертания карт, многоликие изображения людей, зверей, деревьев, городов, извивы рек, синеву Мирового океана.
Более всего его поразил Бык. Он красовался в центре страны, разрисованной горами, название которой он услышал как «Истайния». Бык был в опасности, на него нацелил пику солдат в сверкающей одежде. Слово «тайна» мальчик уже знал, он догадывался, что увиденное им исходит из тайны. «Где эта страна?» - спросил он. И получил ответ: «Там, где закат солнца».
***
Встречаются люди, восход которых озаряется закатом, а закат восходом, сливаясь в узкую полосу освещенного скрытым солнцем местожительства. Похоже, мальчик был из этой породы людей.
На рассвете он проснулся с чувством решимости, ранее не испытанным. Место, куда солнце уходит спать, он хорошо знал – окна дома были обращены на закат. Вытащив из сарая свой трёхколёсный велосипед, мальчик выкатил его за тесовые ворота и поехал по булыжной мостовой. Дорога шла под уклон и – поздно или рано – вывела его к светлой полосе реки.
Шумные белые птицы плюхались на водную гладь, а затем поднимались и улетали на другой берег, такой далекий, что они превращались в искры. Мальчику хотелось войти в воду и, затаив дыхание, идти, идти и идти в таинственную, манящую Истайнию. Это было невозможно. Плавать он ещё не умел.
Родители нашли мальчика на самом краешке косы, переливающейся бликами сердоликов. Багровая дорожка, оставленная последними лучами солнца, касалась его босых ног. Мальчик спал: бык, разделавшись с матадором, грелся на мокром от крови песке.

***
За штакетником, отсекавшим сад от остального пространства, был центр двора, золотой конус – куча песка, а на ней копошились дети. Младшие усердно рыли норы, старшие играли в ножички.
За двором, куда направился мальчик, был бугор, источенный погребами. Ранним летом крышки погребов открывали, а внутри раскладывали дымовухи, выкуривая скопившуюся за зиму сырость. Столбы дыма были видны из окна, виден был и мальчик, уже ступивший на эти Курилы. Но отец вернул его: «Играй с детьми!».
И он взялся за то, чего совершенно не умел. На корточках, полукругом, уткнувшись взглядом в песок, сгрудились мальчишки, в широких ситцевых шароварах или в трусах до колен. Мало было просто воткнуть перочинный ножик в землю. Надо было с пальчика, с локотка, от плеча и, что особенно трудно, прижав лезвие ко лбу, резко сбросить его остриём вниз. Мальчик надеялся, что всё у него получится само собой.
И он проиграл. Победитель рукояткой ножа вогнал глубоко в песок колышек, который требовалось вытащить «без рук». Наевшись песка, мальчик нащупал деревяшку и ухватил её боковыми зубами, передние недавно выпали. Теперь надо было убегать, и он помчался, а за ним устремилась вся орущая орава. Конечно, его быстро поймали. Старший из дворовых мальчишек с видимым участием попросил его глубоко вздохнуть, потом ещё глубже, ещё… Мир исчез.
Очнулся мальчик от хохота склонившихся над ним недавних друзей. Он лежал на земле. Сквозь красные, искажённые смехом лица просвечивало небо. Почему-то было стыдно. С той поры мальчик знал эту забаву: незаметно зайти сзади и обхватить, резко сжав рёбра, жертву в момент самого глубокого вздоха. Сам он в эту игру не играл. Никогда. Но он запомнил состояние между вдохом и выдохом.

***
Ему исполнилось шесть лет. Годовалая сестрёнка в светлых кудряшках строила забавные рожицы. Родительские подарки подчёркивали его взрослость: чуть великоватые сандалии, вельветовый костюмчик и лёгкое пальтецо на вырост. Были и конфеты, но их он отдал сестре, сладкое – для женщин. Но огромное яблоко с подходящим названием апорт оставил себе. Нарядившись во всё новенькое, вышел на двор.
Соседский мальчишка, увидев яблоко, предложил меняться. В его ладонях сияла фиолетовая, с радужными переливами металлическая стружка. Обмен тотчас состоялся. Ему рассказали, где можно добыть такие сокровища – за бугром с дымящимися погребами. Тропинка тянулась вдоль деревянного забора и упиралась в лаз, обозначенный двумя наполовину оторванными досками и колючей ржавой проволокой.
Мальчик сделал всё, как ему сказали. Вот он, клад – металлические слитки, блестящие медные стержни, гайки и хвостатые стружки, отливающие всеми цветами радуги! И в этот волшебный миг раздался страшный рёв сторожа вперемешку с короткими запрещёнными словами. Бежать!
Сдвинувшиеся доски лаза не поддавались. Только теперь мальчик заметил, что они были липкими, в черных подтёках. Конец колючей проволоки вцепился в вельветовые штаны. Он отчаянно рванулся и оступился в болото, упал, поднялся и вновь побежал. А на бугре уже кричали, наслаждаясь зрелищем, дворовые ребята: «Держи вора-а-а…а».
Когда туман в голове рассеялся, он оглядел себя и заревел во всю силу: одна сандалия утонула, пальто в дёгте и болотной жиже, штанина порвана…
Больше его не тянуло во двор, а блестящие металлические диковинки перестали прельщать раз и навсегда.

***
Уйти от всех, стать прозрачным. Но как? Мальчик уже пытался идти на встречу солнцу. Теперь на всём, что не дом и двор, родительский запрет, подкреплённый народным средством воспитания.
Взволнованная душа блуждала по всем закоулкам зажатого домами, сараями и болотом пространства двора. Кто ее, невидимую, остановит?! Вскоре она нашла себе потайное место.
По нагромождению деревянных обрезков и реек мальчик взобрался на покатую крышу самой отдалённой стайки, дополз до края и вытянулся на спине, закрыв лицо тюбетейкой. Её, расшитую разноцветным бисером, подарила мамина мама, баба Муся. Бусинки складывались в старинный волшебный узор. Это был – оберег.
Мальчик открыл глаза и увидел огромный купол, наполненный и пронизанный светом. В его необъятности можно было летать, купаясь в текучих, пересекающихся лучах. Ничего больше не надо, только смотреть и смотреть на этих бегущих, неуловимых солнечных оленей с золотыми рогами. Только впитывать этот бег, пока не зазвучит музыка! Нет верха, нет низа, нет опоры – лети!
Перед ним открывалась неведомая красота, в которой рождалось, исчезало и вновь появлялось, ещё солнечнее и веселее, то, чему он впоследствии узнает имя. И музыка зазвучала!
Так он открыл выход из «мира для всех» в «мир для себя», где рождаются образы.

***
Пришло время, когда мальчику разрешили пересечь водную преграду, некогда остановившую его. Выехали рано, и восход окрасил речную гладь лихорадочным румянцем. Там, за рекой, в пойменных лесах собирали смородину, этот сибирский виноград. Ягоды гроздьями свисали по оврагам. Их не рвали, а ловко «доили» в подвешенные на ремнях корзины.
Катер плавно шел по течению, огибая острова и заходя в затоны. Мальчик сидел на корме. Он утомился глядеть на светло-зеленые борозды возмущённой воды. Солнце всё сильнее припекало, нагревая металл. Внизу гудел мотор. Слабые вибрации пронизывали, расслабляли и убаюкивали, сплетались в глубине живота. Запах солярки щекотал ноздри, вызывая лёгкое головокружение. Мальчик приуютился на теплом кожухе и закрыл глаза.
Все так же тарахтел мотор, но дрожание корпуса катера преобразилось во что-то неведомое. Не стало ни реки, ни кормы, ничего материального – всё растворила музыка, зазвучавшая ниоткуда мелодиями без числа. А ведь взрослые убеждали мальчика, что ему медведь наступил на ухо. Но не слухом, а всем собою вбирал он эту музыку. И растворялся в ней без остатка…
Катер тупо уткнулся в причал, мальчика заторопили на берег, но сияние звуков осталось, и не было им объяснения.

***
Большую часть времени, особенно осенью, мальчику приходилось сидеть дома. В его семье не было телевизора, а у соседей был. Их двери находились напротив и днём были распахнуты настежь. Мальчик нашёл себе убежище – длиннополая одежда, редко снимаемая с вешалки в коридоре, скрывала его, позволяя видеть в узкую дверную щель соседскую комнату и часть экрана. Когда телевизор включали, приходилось напрягать воображение, чтобы представить полную картину. Постепенно он научился довыдумывать то, чего не мог увидеть. В солнечном сплетении разгоралось, сгущалось сияние, и восходило его солнце, невидимое для окружающих.

***
Однажды всё пропало.
В семь лет мальчику купили серо-мышиного цвета форму, ботинки и ремень с буквой «Ш» на медной пряжке. Тяжёлые школьные двери закрылись за его спиной. Учителя потрясли его железным звоном ключей.
Школу он воспринял как заточение. Это был его замок Ив, окружённый Средиземным морем человечества. Но именно в школе он узнал, что где-то далеко за её отсыревшими стенами есть остров, не обозначенный на картах, Остров Сокровищ. Бежать из тюрьмы к заветным сокровищам он мог только один.

***
Отец повёл сына в мастерскую знакомого скульптора. Мальчик приготовился к чуду. Он уже знал, что в пластилине таится воображаемая жизнь. Мастерская оказалась огромным деревянным, украшенным резными наличниками домом, соединяющим собою его родную улицу с чужим, вечно людным проспектом, куда и выходили высокие окна. На углу была прибита табличка: «Памятник купеческого зодчества. Охраняется государством».
И вот они в просторном помещении. Рядами лежали отрубленные головы с одинаковыми бородками и усами, а посредине – незавершённая, пустая, полая фигура в полный рост, но без головы. Из неё, заляпанной замазкой, во все стороны торчали железные прутья арматуры…
Отец не сразу заметил, что сына нет в мастерской. Мальчик сидел дома, плакал и мял цветной пластилин, вылепливая цельные фигурки и заселяя ими свой рукотворный мир.

***
Чудо появлялось в воздухе, искрилось и покалывало щёки. Мельчайшие льдинки вспыхивали в лучах солнца и пропадали. А потом из ниоткуда возникали снежинки, кружились, укутывая голые ветви, и медленно ложились на землю. Дверные ручки, словно смородина в пору зрелости, покрывались голубоватым налётом. С каждым новым днём всё преображалось. Порой в воздухе становилось тесно от бесчисленных снежинок. Так, наверное, бело и чисто в родильном доме Вселенной, в центе мироздания. Снег ниспадал…
И мальчик шёл, чувствуя чудо, первым оставляя следы на чистом листе Зимы.

***
Зима набирала силу и к новому году поднимала сугробы под вторые этажи деревянных, уютных домиков, под самые перекладины тесовых ворот. И сверху, с покатых крыш, с коньков оплота ниспадали встречные волны. В зазоре между сугробами и верховым снегом вызревал морозный мир.
 Каждый день, выбегая на улицу, мальчик попадал в праздник. Всё казалось сахарной сладостью. Снег хотелось есть, снежинки ловить ртом, сосульки сбивать, обламывать и сосать.
Однажды в переизбытке чувств он лизнул дверную ручку, кончик языка мгновенно примёрз к раскалённому морозом железу. И на помощь не позвать! Стало страшно, а от страха вспыхнула смелость. Резко дёрнув головой, он освободился, и долго, не закрывая рта, смотрел, как алые ягоды медленно вырастают на белом снегу.
Чистота и кровь, боль и радость вновь обретённой свободы. На рябиновый куст, тяжёлый от гроздей, сели снегири.

***
В классе все играли в фанты. Из плотной конфетной обёртки можно было сделать хорошую биту и выигрывать, пополняя коллекцию разноцветных кусочков бумаги. Но вот фантов-то у мальчика и не было. Ведь они от дорогих конфет, а дома изредка покупали только подушечки, осыпанные крупинками сахара.
В канун Нового года, особенно у Дома пионеров, фантики валялись прямо на снегу. Но нагибаться и подбирать это вожделенное богатство не позволяла гордость. Тогда мальчик придумал достойный способ обогащения. Он брал с собой на улицу младшую сестру, которой едва было три годика, покатать на санках. Разгонится, резко потянет за верёвку, и санки круто разворачиваются, а сестра хохочет. Когда она утомлялась, он говорил: «Ложись-ка на живот, раскинь руки, а как увидишь фантик – успей его подобрать». И возил сестрёнку по тем местам, где дети, возвращаясь с новогодней ёлки, кидали обёртки от конфет.
Так у него появилась коллекция «мишек», «красных шапочек», «буревестников» и «ласточек». Мальчик складывал фантики вместе наподобие книжечки. Это было сладким, увлекательным занятием. Но игроком он так и не стал.

***
Снег делает заметным всё, что попадает на его поверхность, будь то сброшенная с дерева ветка или горячая лепёшка, оставленная лошадью. В те годы по дорогам города товар перевозили на лошадях. Сани напевно скрипели, заманивая ухватиться сзади за перекладину и скользить следом, шоркая валенками, которые здесь называли пимами. К концу зимы пимы протирались до дыр.
 С улицы уходить не хотелось. В домашнем тепле клонило в сон, а морозец горячил и бодрил. В огромных сугробах было интересно рыть ходы. Встанешь с другом по разные стороны сугроба – и пошёл! Иногда приостановишься, прислушаешься, где товарищ твой роет, и вперед, навстречу.
Мальчику больше всего нравился момент, когда тонкая снеговая стенка пробивалась и горячие руки друга с красными ладонями и растопыренными пальцами, соединялись в рукопожатии с его, такими же жаркими от снеговой работы руками. Они расширяли пещеру и, сидя на корточках, болтали о всякой всячине, а от двойного дыхания оплывали кристаллики снега, золотились нездешним солнцем ледяные своды.

***
После новогоднего праздника из квартир выносили ёлки, еще поблескивающие мишурой, и сваливали во дворе как мусор. Так люди поступают со всем дорогим, чему срок вышел.
Дворовые ребята ножами и детскими топориками сбивали с ёлок ветки и превращали былых красавиц в грозные пики. Из сугробов делали крепости, их называли сопками, прорывали оборонительные рвы и насыпали валы. Наступало время битв двор на двор, улица на улицу.
Однажды, ватаге, в которой был мальчик, не повезло. Спасаясь от преследования, ему пришлось с крыши прыгнуть в белизну пышного сугроба. Снег под ним расступился. Он скрывал под своей чистотой летнюю свалку битого стекла…
Затем, уже после больницы, он с гордостью рассказывал, как получил в конной атаке сабельный удар по ноге. И показывал шрам.
Под первозданной чистотой снега таится много всего от прошлых дней. Но любовь к белизне мальчик сберёг навсегда, храня и в годы всеобщего потепления верность звездному снегопаду.

***
Когда с большой реки с шумом и треском сходил лёд, мальчик отправлялся в путешествие по холмам крутого берега. Иногда он надевал широкополую отцову шляпу и отмерял путь резной, тяжелой для его слабой руки тростью, изучая окрестности.
Своими открытиями хотелось поделиться, и однажды он взял с собой сестру. Они вышли на самый крутой берег. Именно здесь, как ему рассказывали на уроке истории, древние охотники гнали отбившихся от стада мамонтов прямо к обрыву, и те падали, ломая ноги, а потом их добивал копьями и камнями, запасая пищу на долгую зиму. Обо всём этом он живописно рассказывал сестре, прыгая с тростью наперевес, издавая гортанные крики, имитируя первобытную речь: «Урр, охого бу круж!». Он казался себе необычайно смелым.
Но, очутившись на краю обрыва, почувствовал дрожание и холодок в солнечном сплетении, расходившиеся кругами по всему телу.
Мальчик боялся высоты, ему больше нравилось воображать передвижения отрядов старинных воинов на ровной, словно специально созданной для битвы, пойме реки, раскинувшейся на другой её стороне. Открытая равнина походила на живую карту. В такие минуты он мысленно отталкивался от края обрыва и летал между водой и облаками.
Сестра была другой, она, не раздумывая, прыгнула с обрыва на песчаный выступ, который сразу съехал вниз вместе с ней. Ничего не оставалось, как ползти, пятясь задом. Когда мальчик добрался до неё, то заметил полный удивления взгляд сестры в сторону обрыва. Они увидели, что сошедшая лавиной почва обнажила вход в небольшую пещеру. И в ней что-то было.
Они раскопали аккуратно сложенную стопкой, но уже истлевшую одежду. Лучше всего сохранились толстые подошвы сапог с деревянными гвоздочками, железный крест и золотые погоны с двумя звездами и одной полоской. Но тут свод пещеры стал осыпаться, и они едва успели выбраться. Обрыв вновь принял прежний вид.
Но мальчик успел узнать, что земля хранит в себе тайны прошлого, которые открываются только случайно и… только отчаянным людям.

***
 Летом мальчика отправили в деревню. Это была ссылка. Сестренка-отличница укатила с родителями к теплому морю.
Зато он узнал слова «карантин» и «кордон», которые чаще всего поизносили взрослые. Ехали в крытом кузове грузовика с надписью «люди». Мальчика сопровождали его дядья, они родились в этих краях. Стража в плащ-палатках с глубоко надвинутыми на глаза капюшонами пропускала в зону карантина лишь местных жителей. За кордоном начинались владения какого-то таинственного, волшебного Ящура.
Деревня была вытянута в одну нескончаемую улицу. Тайга начиналась сразу же за огородами, глухой стеной, в которой не было и намёка на вход. Может быть, именно там живет Ящур? Улица, грязная и бугристая, с рытвинами, была пустынна. Мальчик вернулся во двор. Надо было что-то делать.
Его внимание привлекли куры: они кудахтали, хлопали крыльями, но – не взлетали! Это показалось ему неправильным. У кого есть крылья – должен летать! Поймать курицу дело сложное, а взобраться с нею на покатую крышу нового коровника – почти невыполнимое. Но он это проделал – не раз и не два, пуская куриц в полёт. Они лишь глупо кричали, выгибали крылья и плюхались то во двор, то в огород, то за палисад.
Обезумевший петух бегал от одной курицы к другой. Вот кто покажет пример этим недотепам! Мальчик изловил его – крылья петуха в размахе не уступали орлиным. В тот момент, когда мальчик подбросил его вверх с самого гребня крыши, вышла бабушка. Петух, совершив немыслимую кривую, угодил прямо в ее воздетые руки. «Не трогай кур! И чтобы тебя не слышно было». Она не поняла добрых намерений внука.

***
Мальчик вновь остался один. Внимание его привлекла большая куча мусора, которую сгребли для вывоза. В ней были осколки горшков, щепки и обрезки, куски кирпича и комья влажной глины.
Дома, в городе, мальчик освоил игру одиночества. Он научился на куске фанеры создавать с помощью пластилина, картона, спичек и прочих необходимых мелочей собственную страну, прокладывая стекляшками реки, строя дома, разводя сады, заселяя ее крохотными человечками, устраивая свадьбы и сражения.
К обеду куча мусора преобразилась. На самом ее верху мальчик построил дворец из дощечек и толя, из рыжей глины вылепил царя с царицей и Иванушку, придворных и солдат. Щепки оказались прекрасным строительным материалом. Вокруг дворца выросли стены, башенки, ворота, а ниже - целая деревенька, и не в одну улицу. Коротко обломанными прутиками он замостил дороги. Перевёрнутое вверх ржавым и пробитым дном ведро преобразилось в крепостную башню. Лошади и люди, вылепленные из глины, занялись своими делами. К ним присоединились муравьи, они уже штурмовали стену, бабочки-капустницы осадили дворец прямо по кругу сырого рва.
Преображенную мусорную кучу осветило солнце, вынырнувшее из-за облаков. Чудесный город зазвенел в его ласковых лучах. На кровле дворца, как в собственном царстве, застыла изумрудная ящерица, которой он дал имя – Ящур.
Дядья на другой день вывезли его страну, сбросив в овраг за деревней.
 
***
Через три года родители взяли мальчика с собою в отпуск, а в деревню отправили его сестру.
Поезд трое суток вез их на запад, промчал тоннелями Урала, а потом повернул на юг. И вот – приморский вокзал. Море таилось за садами и каменными домами, рассыпанными по склону. Мальчик заторопился туда.
Перед ним открылась и закачалась блистающая чаша, сфера чистой зеленой синевы – или синей зелени. Без колебаний он сбросил на камни одежду, вошел в эту хрустально-бирюзовую сферу и поплыл. Потом перевернулся на спину и раскинул руки. Так он и лежал, или парил, а море поддерживало его нежно и упруго. Он был птицей, дельфином, затерянной в вечности лодкой, мгновением жизни. Восторг переполнил его.
Втянув в себя воздух, плотно, до самых краёв заполнив им легкие, мальчик нырнул. Казалось, он приблизился к неведомой планете, не обозначенной в звездном атласе. Широко открытые глаза запечатлели жемчужину, мерцающую белесовато-перламутровым налетом. О дыхании забыто. Вот сейчас он дотянется до нее, коснется тайны. Воображение рисовало сказочные картины, но перед ним отчетливо обнажилось плоское и пустое песчаное дно. Даже в родной сибирской реке, ныряя, он видел серебристых рыбок, водоросли и разноцветный галечник.
Перепонки сдавило до боли, они уже пульсировали, готовые взорваться. Оставалось оттолкнуться от этого дна – и взмыть вверх. Мальчик так и сделал, но… идеальная поверхность оказалась песчаной взвесью, за которой открылось второе, истинное дно. То, что он увидел, было необычайно: мраморный торс юного бога, осколок дорической колонны, карабкающийся по мшистому желобу краб, прозрачное тельце сияющей медузы.
За всю жизнь не вычерпать этого мгновения! Как не пожалеть в такой миг, что ты всего лишь человек! Грудь сдавила глубина, голова шла кругом. Со всей оставшейся силой мальчик оттолкнулся от античного торса и взмыл вверх, ещё раз пробив иллюзорное дно песчаной взвеси.
Море наверху подернулось рябью, посерело, а когда он подплыл к берегу, его уже гнали, выкидывая и вновь затаскивая в эту стихию, дикие волны. К вечеру разразилась буря. Возможно, Мир сердился, что он проник в его тайну, уподобясь ныряльщику Гераклита. В детстве стремительная река преградила ему путь в Истайнию, теперь – бушующая стихия не позволяла вернуться к тайне. Что-то произошло с самим временем, лента его свернулась в бесконечность, в клубок, в огненную сферу. Он пугался не грома, а собственного сердцебиения. Не осталось ни секунд, ни минут, ни часов. Даже века и тысячелетия разом проступили в едином мгновении жизни.

***
Тяжёлые школьные двери закрылись за его спиной. Он оказался на свободе, но совершенно не знал, как ею распорядиться. Помог случай, его взяли в геодезическую экспедицию.
Объемная, колючая карта сибирской тайги зашевелилась под брюхом почтового самолёта, затем был стрекозиный бросок на вертолете и стремительный путь по узкоколейке на допотопной дрезине.
Узкоколейка предназначалась для вывоза кедровых бревен. Она шла как по волнам, то, поднимаясь на редкие возвышенности вырубок, то, опускаясь к рыжим окалинам болот, заросшим угнетенным лесом и прочерченным черными извивами ручьев.
За очередным возвышением, по ходу движения, будто вкопанный, стоял лесовоз, ощерив пики развалившихся лесин. Дрезина мчалась прямо на эти острия. Взрослые стали прыгать с правого и левого бортов, а мальчик, зачарованно помедлив, сиганул с заднего. Инерция опрокинула его на шпалы.
Опустевшая дрезина, ударилась о лесовоз и покатила обратно, а мальчик не мог оторваться от земли. Прочная брезентовая куртка зацепилась за железный штырь, припечатав его к рельсу. Он лежал поперёк стальной полосы, когда раскаленные до белизны обода промелькнули перед глазами; запах горячего металла, гарь ударили в ноздри. Мальчика перерезало пополам.
Так это виделось со стороны. А сам он не помнил, как, словно во сне, на границе яви и небытия, он перевалил своё тело на откос насыпи.
Когда к нему подбежали, он уже сидел на кедровом пне, зажав в руке карандаш, на коленях лежал раскрытый на первой странице блокнот.
Пока лесорубы ощупывали его, удостоверяясь, что мальчик цел- целехонек, сам он с удивлением обнаружил, что на листе появился неровный столбик рифмованных слов, зачерпнувших поэзию. «Это невозможно!». Но именно невозможное и притягивает. Он нашел дорогу к заповедному кладу, дорогу длиною в жизнь. Делать невозможное стало его девизом.
На краю бездны не страх упасть в неё, а страх высоты охватывает дух.
Рождение стихов поразило его больше, чем промчавшаяся сквозь него, и мимо, смерть. В тот день, когда, оберегаемый, он остался жить, ему дано было почувствовать, что в освоенном, отстроенном и картографированном мире есть пугающее и манящее пространство, не менее реальное, может быть, более огромное, чем этот видимый мир. В нём можно дышать. Он осознал, что попал в зазор между миром и миром, в тонкий сон, как тогда, ребёнком, на золотом крыльце под тополиными звездами.
Поэзия, как жизнь и любовь, неопределима, но она – управляемое безумие, погоня музыки за мудростью, трассирующее мыслечувствие, встреча бесконечного и конечного, песня о неназываемом. Стихи – стенограмма этой встречи, адресованная в вечность. Если и есть время для рождения поэзии, то оно за пределами суток, оно – двадцать пятый час.
 
***
Колыбель выросла в комнату, двор в улицу, город в страну, а она – во всё человечество, мчащееся на провинциальной планете по предместьям Небесного Града с маленьким человечком на шаре, всматривающимся в даль Невидимого…
На этом проза вступления завершается, ранний свет переходит в утренний.
Обо всем, что произошло дальше, рассказано в стихах.

Автор




















ЧУДОМ СОТВОРЁННЫЕ СЛОВА






Мои рифмованные книжные миры –
Подобия компьютерной игры.
Но те, что появились ниоткуда, -
Чудо!


















***
Потоптался в начале дороги,
Ухватясь за родное крыльцо.

Умираем детьми,
Умираем детьми.

Слышу голос отчаянно строгий:
«Ты куда?» – «Я иду за отцом».

И пугаемся тьмы,
И пугаемся тьмы.

Научился едва восхищаться
И слагать по складам

Золотые слова,
Золотые слова.

И, казалось, что всё сможет статься,
Но торопит Адам,

И небес синева,
Синева.

***
…Вот куст черемухи расцвел.
Не письмена ветвей, но песня!
Какая белизна, какая бездна
Аккомпанирующих пчел...

Полупрозрачен остров дальний:
Беспечна жизнь... беззвучны тайны.

Поляна... Шмель от счастья пьян,
Он впился в солнечное марево.
А у ручья целуется Иван
да-Марья..

***
Вьюнок, я всех слабей на свете,
Цветок к цветку, ушко в ушко;
Но почему-то любят дети.
Во мне им прятаться легко!

Мне ярость розы не известна,
Нарцисса страха не дано.
Вьюнок и юность – просто бездна,
Где всё друг с другом сплетено.

Пусть говорят: он раб ограды,
И ни ствола в нём, ни ветвей. –
Я рад, когда соцветья рады,
Вьюнок, я создан для детей.

ТОМСК!

Глоток, обжигающий сердце,
Мое детство
И воскрешение,
Тополиный покой площадей.

Томск!

Резная волшебная дверца,
Тост за лучшее песнопение.

Здесь опять прихожу я к себе,
В мое солнечное воскресение.

***
Не Ты? Тогда скажи мне, кто другой
Обогатит привычный мир, расширит зренье?
Остановиться? Это преступленье.
Твори, отшельник, мучайся, изгой.

СВЯТОГОР

Пуста свобода одиночества,
Мертва.
Забыты мое имя, отечество,
Слова.

Валы равнину опоясали
И поросли,
Плывут преданьями неясными
Моей Земли.

Где она?

Нет ни отца, ни матери,
Нет друзей и жены,
Дети выросли и растворились
В ином...

А сила-то по жилочкам
Так живчиком и переливается,
Грузно от силушки
Как от тяжелого бремени
Без роду-племени
Бродить, маяться.

Мне бы земную тягу,
Мне бы небес свободу,
Как я, огромный, лягу
В каменную колоду?..

Ай да Муромец-молодец,
Молод ты, бородат и весел,
Да на что они русские веси,
Коли скорый я чую конец?

Проникает сквозь камень в уши
Богатырский запев Илюши:

«Знай хоробров лесных
Что лихи да честны,
Чьи отцы за сохой,
Жены дома с детьми,
Стой!

На распутье один
Поиграл булавой
Да своей головой,

Ты не мой
Господин,
Стой!

Время меряться силой
Да могилой.

Стой,
Чудовище,
Чудо,
Сойди!».

Пора.
В железных обручах
Гора…

Да, я знаю тебя, Святогор!
Пик заоблачный в сердце страны.
Под тобою новый простор
И тебе мы с вершины видны.

Но дыханье твое отдано
И блуждает оно по степи,
Где искрится российское дно,
Где сварожичей солнце слепит.

Слово поют века и по веку,
А и слава ему не минуется!

ДЕМОН ВРУБЕЛЯ
       
Сидишь, оплакивая Высь...
Но те, кто с ней слились,
Кто в этот свет и в этот мрак
Навечно поднялись
Наверно, звездами горят?
Тебе туда поводыря
Не отыскать никак.

И темным облаком легли
На плечи волосы твои,
На груды смерзшейся Земли,
На обнаженные бугры
Не умирающего тела.
Там неподвижные миры,
И к ним твоя мечта взлетела.

Но пальцы переплетены
И за спиной нет крыл.
Средь дикой, каменной страны
Один сидишь, без сил...

И все же дерзость велика,
Да ты велик во всём!
И не на миг, а на века
Рождаются с таким огнем.

И Высь, замедлив взгляд на нем,
Поэтом нарекла...

К труду привыкли руки. Встав
И отряхнув дурман
Каких-то серых, душных трав
Из отдаленных стран,
Ты от заботы черновой,
От неуследимых дел,
Через бессилье над собой
Расправил крылья и взлетел!..

И вскрикнул мальчик огневой
Под новою звездой,
Свершая восхожденье сам,
Как ты, прильнул он к небесам:

"Лицом он подобен
Идущему дальним путем!"

Болотные топи
Мерцают небесным огнем!
Поднимемся выше,
К сиреневым горним дымам,
И голос услышим:

"Я вечное имя создам!"

ВАН ГОГ

Ты Арль,
Ты боль,
Ожог.

Мистраль
Поля
Зажег.

Весь, пламенея, в высь
Взметнулся кипарис,
В круженье звезд проник,
Безумия язык
Выхватывает ночь.

Все это вихрь,
Поток,
Миг,
Праздник
Мой
Ван Гог!

***
Ниц!
Тише.
Ницше…
Напряжение духа
Натяжение вод,
Под блестящей поверхностью
Демон живёт.

За сияющей плёнкою синевы
Рыб безглазье и заросли черной травы
Сплетены и пронизаны хищною тьмой
И всей глубью орущей, зовущей:
«Ты мой!»

Воды тише
Травы ницше.

ХРОНИКА

В эту ночь на чей ступлю порог?
В чей, поморщась, обопрусь звонок.
Всё короче отведённый век…

Друг зовёт, чтоб я ушёл на снег.

Вот год молчу. И год до полосы
Молчания – молчал.
С трудом уравновешены весы.
Шагну – качнётся стрелка по плечам,
Пойду быстрей – и рухнет груз.
Вот оттого держусь
       так прямо.
Со стороны жизнь выглядит, как драма.
Но я-то знаю, не согнусь.

- Вы были ночью так тихи
И встали чуть не до рассвета,
Нашли работу?
       Нет, стихи!
       А... вы опять про это.

Неосвещенным коридором
По блюдцам смерзшейся мочи
Ты вырвешься, глотнешь простора –
И звезды высыпят в ночи.

Куда идти?
Морозный, дерзкий
Навстречу город. И по-детски
Игрушкою свернулась ночь.
Цветные сны у светофора.

- Который час?
       Двенадцать скоро.

А у театра по проспекту
Дышащий празднично народ...
Шагаешь, толпами согретый.
- А завтра?
 Завтра – Новый год!

- Ты жив? Ещё не удавили
В том каменном мешке ночей,
В том средоточье черной пыли,
В квартире гулкой и ничьей?
- Что ж делать? Жив! И ты, дружище,
Ты, избалованный судьбой,
Ужели грусть во мне отыщешь?
Несчастья? Их, конечно, тыщи,
Всё норовят налечь гурьбой.
Что говорить, ведь мы с тобой
Для них не станем лёгкой пищей.

ВОСКРЕСЕНСКАЯ ГОРА

...Вот этой улицей,
Старинной мостовою,
Всхолмлённою,
На Воскресенский
Взвоз
Иду с тобою, друг
И тягостно до слез.
Разгорячённые убийственной игрою
Слова-миры мы приняли всерьез
И распластались звёздной полосою.

Свидетели,
Вы скажете:
       "Едины!"
И будете правы.
Искрится
Вращающимся диском
Наша речь.
И все труднее нам себя сберечь...

Дорогой этой и теперь брожу я часто,
Идёт навстречу мне Бакунин
Властно.
Бурливы волосы и взгляд
Над гордой бородой клокочет.
Он говорить со мною хочет.
Ищу, но слов его не нахожу.
Он в будущем, наверно,
Или прожил?
Он должен памятником быть, а не прохожим.

…Здесь сохранились все дома
       от прошлого столетья,
Всё, как и прежде. Выверено строго.
Налет технического века слаб и беден.
Но мы идем и дружбы ход – победен.
Булыжником пузырится дорога...

Что, люди, прячетесь за окнами, дрожа?
- Слышь, говорят, бежал!
- Не суй башки, пристукнет!
- Да кто он?
- Политический.
       - Преступник!?

Взгляни:
У друга седина
Мерцает в бороде.

Жизнь судорогой
Сведена
 И вся дороге отдана,
Она
В беде...

… На улицу Бакунина, на взвоз
Иду один, не сдерживая слёз.
Что книги, мысли, если прервано звучанье?!
А к жизни
       непомерно
       расстоянье.
День изо дня
И ночь из ночи,
Собрав по крохам весь заряд пророчеств,
Свой мир незримый создавать?

Ты говорить советовал короче,
И эту речь
Остановил
Твой
Взгляд.

ДОМ ПОЭТА

Знаю, улицею этой
Можно было бы пройти,
Тут, у берега почти,
Притаился дом поэта.

Ну а если в это время
Он, расправившись со всеми,
Чуткое перо направил
К обнажённому листу?
С мартом, с талою отравой
Как же я к нему войду?

Знаю, улицею этой
Можно было бы пройти.
Тут, у берега почти,
Недоступный дом поэта.

***
Карта Мелькарта,
Раскладушка Земного яйца,
Незавершённая татуировка
Над лежанкой поэта.
Манящие белые пятна
Неведомого…
Пора отдавать концы,
Сгустки тайны стекают в глаза –
И они зажигаются странствиями.

***
Хрипел я на лыжне,
Губами падал в лед,
И было тошно мне
В полночный тот поход,
Когда в бреду строчил
По снегу борозду,
Я чувствовал лучи,
Я ощущал звезду.
Закрывшись на засов
И затопив камин,
Искал я нужных слов
И был совсем один,
Метался, пропотев,
Могучий словно бык,
Зубами рвал напев
И получался крик!
Но утром перечтя,
Не узнавал себя.
С упорством яростным за труд
Берусь и знаю, что затрут,
Сомнут, раздавят меня дни.
"Остановись, повремени!"

О нет,
Он впереди, -
Мой свет,
Идти, идти, идти!

Там искаженный силуэт
Перерастает в плоть.
Так сколько ж надобно мне бед,
Чтоб слабость побороть?

Так сколько надобно труда?
Не знаю. Прочь догадки!
Года, года, года, года
Для маленькой тетрадки,

Для той, что будет мой портрет,
Дошедший до иных планет,
Неведомых пока...
Века, века, века, века!

***
… и сотни миль! Пешком планету
Пересекая – в Москву, в Тавриду –
Прийти с котомкой стихов к поэту,
В созвучьях высших искать защиту.

Душа от века уже бесстрашна,
Что ей мешает пойти по свету?
Ох, крепостная свобода наша…
Стихи в котомке, иди к поэту.

***
Нам не ждать пробужденья,
Разве может кто свыше
Дать в подарок мгновенья
Драгоценных излишеств?

Не стихийно воскреснем,
Но, намаявшись вдоволь,
Мы рассветные песни
Выпускаем на волю.

***
Ты прав. Давно пора в дорогу.
Я эту затхлость, этот прах
Вдыхаю и держу в руках.
Но припечатанный к порогу:
Боюсь оставить впопыхах
То, что за годы приберег
Вот в этих самых четырех
Уютно скроенных стенах.

Там родниковая звезда
Качается в озерном плене,
Она огромнее листа,
Прекрасней чем стихи в поэме,
От рифм которых я устал.

Ты прав. Давно пора в дорогу,
Где каждый шаг мои слова.
Я б эту жизнь гортанью трогал,
Чтоб загорелась голова.

Отважься и садись на поезд,
В свободный отправляясь поиск!

Но и любимая права...

БЛАГОДАРНОЕ

Целую воздух там, где ты была,
И обнимаю холод бестелесный.
На этом месте яблоня цвела,
Мы были вместе, было нам чудесно.

Когда бы встречи наши, как сады
Украсились весной до озаренья,
И мне б казалась яблонею ты,
Цветущей веткой каждое мгновенье!

Но воздух пуст, лишь белый след крыла
Когда-то в детстве пролетевшей птицы,
И чудом сотворённые слова
Пытаются в пространстве раствориться.

Целую воздух там, где ты была...


























НА РУССКОЙ РАВНИНЕ


       Я рос, корнями извлекая
       Славянской глуби синеву,
       И старым словом нарекая
       Страну, в которой не живу.



























БЫЛИНА

Одолень-травой перевитые,
Затаили меня берега,
И, каленой враждой побитые,
Словно витязи, спят стога.

Спала лень, стало утро ясное
Предвещать нехороший день,
Распожарилось солнце красное
И окрасило кровью плетень.

Разбужу ли стальной рукавицею
Задремавших братьев в дому?
Уж слетает грозою-птицею
Змей Горыныч в дневную тьму.

Выхожу из засады медленно,
На червленом щите петух,
И стегаю я плеткой медною
Эту древнюю птицу Рух.

Звон стоит до последнего идола,
Разгорается честный бой,
Ты такого еще не видывал?
Не сражался такой с тобой...

Враг побит у реки Смородины,
Где бревенчатый древний мост,
Солнце красное моей Родины
Поднимается в полный рост.

ГУСЛЯР

Это кони крылатые сказок родных,
Мы стыдимся их, словно подружек седых,
А младенцами были – душа им внимала,
Родниковою речью глаза омывала.

Распрямляются плечи, молодец к молодцу,
Кроха сын не идет за советом к отцу,
И над дедом смеется, что, полуживой,
Тихим словом волхвует над новой травой.

Мы забыли своих ратоборцев лихих,
Носим их имена, но не помним о них...
Та же сила, что капища наши срывала,
Золотые кресты по Руси посшибала.

Города, что улитками на берегах,
Сменит прах,
И поднимутся вновь города,
И опять их покроет вода –
Так всегда...
Навсегда.

На-все-гда…

***
Домотканой травой христианства
Поросла по России земля,
Многотрудной страдою крестьянства
Каждый год пробуждая поля.

Что же будет с тобой, коль весною,
Пусть единожды, зерна умрут?
Ты уйдешь одичавшей, босою
И прервется отеческий труд.

Ты уйдешь, обезумев от черной
Неродящей пустыни своей,
Очертя головой беспризорной
Круг кочевий ничейных степей.

И разрушится царство уюта,
Весь намоленный прежде покой,
И земля накренится, и люто
Хлынет холод из тьмы вековой.

ПЕРЕВОД ЕВАНГЕЛИЯ

Святитель Алексий тоскует по Москве.
Смолистый дух ее не цареградский уксус,
Здесь камни стерты, места нет траве,
А на дорогах агорянский ужас.

Евангелие раскрывает он,
Лазорево глядит на желтые страницы:
Пергамент изощренно испещрен,
Едва читается, но более лучится.

В нем слово греческое нежно и свежо,
Оно как на зиму ушло в живые зерна,
Ему в оковах книги хорошо,
Но лишь в душе свободно и просторно.

Чего нам ради в Цареграде жить?
Благую весть он перенес в тетради.
Читай сердечно, плачь и не греши,
В лесах родных дай прорасти Элладе.

Вот восходящая и утренняя речь!

ИВАН ГРОЗНЫЙ

Победоносная хоругвь и крест честной
На царствие Российское венчали!
От Володимира, что роду был в начале,
От прародителей течет по жилам зной!

Изменник Курбский, что плетешь на нас?
Что брызжешь яростию яко же ехидна?
Тебе мою обиду, княже, видно.
А выплаканных христианских глаз?

Власть издавна красна; не я почал
С плеч головы снимать строптивцев и смутьянов.
Но ты, любимец мой, поторопился рано.
Собачий выкидыш, что? Струсил палача!

Чего ты хочешь? Чтоб распалась Русь
И заспанные шастали бояре,
Чтоб царство разодралось и в пожаре
Зашлось? Я за единое борюсь!

И сколько впереди правителей взойдет
Все будут резать головы и рушить
Самовластительные, дерзостные души
И до исподнего разоблачать народ.

Вольны и жаловать, и мучить, и казнить.
Все под мечом: и сладкопевцы и стратеги.
Правдоискатели! Ударились в побеги?
Ну как в Литве? Как против веры жить?

В Москве и через триста лет и боле
Порфирородные, когда в них сила будет,
Немало брата вашего погубят,
Одних казнив, других сгноив в неволе.

Ты лжешь, что я соборный предал год,
Что я ласкателям подставил ухо,
Что отступил от праведного духа
И стало тошно людям от невзгод,

Утробы царской несмиряем зверь,
По всей Москве кромешникам резвиться,
А коль царю понравилась юница
Покажут ей в опочивальню дверь…

Победоносная хоругвь и крест честной
На царствие Российское венчали.
От Володимира, что роду был в начале,
От прародителей течет по жилам зной.

ТОРГ У КРЕМЛЯ

На Красную площадь пустите в ряды
Толкаться и слушать с утра и до вечера
Бунташные речи хмельной слободы,
Да речи ответа покруче заверчивать.

Сермяжные лица, рогожи, холсты,
Обозы от Тихвина и Заонежья.
- Коль взялся за гуж…
       Да ты бы остыл!
- А что, уж не дюж?
 Да куды нам, да где же!

Поджариста площадь, что твой каравай
Кругла, и никак не укусишь за кромку.
- В Сибирь захотелось? Так рот разевай,
Да не прозевай свою, братец, котомку.

В указах-столбцах, в этом царстве газет
Болтаться сквозь говор, коситься на силу...

И мне у Кремля окривело глазеть
Как вся под Москвой проседает Россия.

***
Московское утро в разгаре:
Идут на работу бояре,
Несут челобитные люди,
Обедают уткою судьи.
И это в 17 веке
С заботою о человеке,
О том православном, который
Имел золотые бы горы
Да полные реки вина,
Когда б не дремала страна.

СТАРИК МАЗЕПА

Не видит Петр, не желает
Увидеть в гетмане змею,
Мазепу сердцем согревает,
Кладёт за пазуху свою.

На каменной груди Расеи
Не разгуляться казаку.
Вот если б победили свеи!
И жарко стало старику.

Уже на Украине шведы,
И Карл гарцует как герой.
И вот в предчувствии победы
Мазепа мчит ночной порой.

Открыт в предательстве наглядном,
Позорно кончена игра.
Пора! И пьёт он чашу с ядом
За победителя Петра.

ПУГАЧЁВ

- Смотри, какие города
Отражены в глазах,
И рек медлительных вода,
И монастырский страх,
И быстрых ястребов полёт,
И речи из огня…
Каким увидел ты меня?
- Ты Емельян, не Пётр.

***
Тысячелетье пошло на недели,
И уж не шагом, просто бегом.
Что же на грустной Руси мы успели?
На удивление пусто кругом.

Что-то ведь строили! Храмы и стены,
Крепости, избы, гробы, терема…
Но обвалились углы постепенно.
Всё разрушается, даже тюрьма.

Взяться хотели, да не за что взяться,
Двинуть с размаха, да взмах – недвижим.
Тысячелетья мы рады стараться
Оборонять пустоты рубежи…

***
Век девятнадцатый, волшебный
Не я придумал и воспел,
Но двадцать первый век целебный
Застать при жизни я успел.

И вот уж без напоминаний
Достраиваю свой удел.
Но разве это – мир мечтаний,
И я не лучшего хотел?

Картины яркие сотрутся,
Чтоб не тревожить нас ничем,
И страшный образ революций,
И то, чего ещё не вем…

***
В тиши затерянной молельни,
Где образ Спаса очень древний
Затмило пламенем свечи –
Нездешний инок опочил.
Он не назвал себя монахам,
Но над его медовым прахом
В обители поставлен крест:
«Се человек небесных мест».

***
Было время потрясений,
Жизнь без отдыха,
Ныне время сотрясений
Воздуха.

Мне не скрыться от вибраций,
Дрожь дорожная.
Жить в покое резервации
Тоже можно.

Словно вынули из слова
Божье семечко.
Бьётся в темя бестолково
Времечко…

***
Слышу всё, что было и что будет,
Да не так, как все.
Расскажу – и не поверят люди,
Голос сел.

Всю-то жизнь хотелось докричаться.
Что ты, конь, хрипишь?
Даже друг мой, даже домочадцы
Слышат только тишь,

Видят только гладь… А я же бурю
Всем напел…
Кушай, детка, кушай свою тюрю,
Вот пострел!

ЭСКИЗ МОСКВЫ

Так тяжко из конца в конец
Пересекать Москву – и грустно.
Со всей Земли людской сырец
Сгребло предательство искусно.

Какая речь возникнет здесь,
На этих стогнах непомерных?
Пока в глазах от света резь,
В ушах от чуждых звуков скверно.

Гортанный всюду слышу смех,
Грядёт иное поколенье…
И сходит Горец без помех
В великорусское селенье.

МАЛЫЯ БЫЛИНА

Пришлось выходить на огромный простор,
Врага победить и поставить шатёр.

Друзей помянуть, от души погулять,
На Русской равнине улечься – и спать.

Указа не писано богатырям,
Их сон беспробудный стеречь матерям.

С войны справедливой вернулись сыны…
Проснулись: ни матери нет, ни страны.

***
Словесной парчой занавесь небосвод,
Любовь в нашем доме за печкой живёт.

Глаза отведёт нам старинная явь,
Прошепчет: «Ты Родину лучше прославь!»

Да что её славить? Ославлена ныне.
Заморские гости на Русской равнине.

***
Иль брешу, или просто не прав,
Но во мне его бешеный нрав
Поджигает соломенный ум
Предок мой, протопоп Аввакум.
«Авва - кум!» - он в подворье – и прочь,
Надо мною беснуется ночь,
Крышу сносит, срывает покров.
«Что с тобой сотворили, Петров!
Не такого в Сибири знавал.
Отойди, я тебя не узнал».

***
Жизнь землю меряет шагами,
Капель слышна.
Мир не укутало снегами, –
Душа грешна.

Мне страшно в январе без снега,
Какой-то бред:
Где быть саням, скрипит телега,
Колесный след.

Нарушился порядок буден,
Промокла ночь,
И нечего сказать мне людям,
И нечем нам помочь…

***
Где скатерть белая природы,
Где соль и сахар русских зим?
Где всё, что знал в иные годы? –
Бесснежный мир невыносим!

К чему привык, того не вижу,
Неутешителен ответ.
И в лужу, в ледяную жижу
Вступил разгневанный рассвет.

***
Три поколения дано
Воочию узреть,
А дальше? Прошлое темно,
Мы просто говорим: «Давно,
Давным-давно…». Там смерть.

Там предок к Троице припал
И молится за тех,
Кто прахом стал,
И нами стал,
Он умаляет грех.

И прадед прадеда скорбит
За наш невидный род,
Он всеми с двух сторон забыт…
Вода бежит, веселый вид, -
И правнук у ворот.
























НЕ Я ТВОРЮ – ЛЮБОВЬ!



       Воссоединятся все миры,
       Так любовь велит.
       А до этой солнечной поры
       Сердце спит.



















***
Не я могу, любовь моя сияньем
Редкоземельных ангельских лучей
Творит.
И в полной темноте, в той предрассветной яме,
Куда не проникает взор ничей
Полна зари!
Не страсть, не жажда обладанья светом,
Все это жжет и, ослепив дотла,
Уйдет.
Листвой октябрьскою страна полуодета,
В самозабвении сама собой светла,
Сама себе восход!

***
Ночь, за двенадцать,
Новые сутки стучат.
Может, сорваться,
Двинуть во тьму наугад?

Пеною звездной
Рану свою остудить.
Разве не поздно?
Разве не рано любить?

Думал иначе:
Запламенеет восход,
Воздух горячий
Тело мое обоймет,

Пальмы, шезлонги,
Сочный рекламный кокос,
Знойные ноги,
Южные волны волос.

Но оказалось
Весь задыхаюсь в огне.
Где же ты, старость?
Стань же подмогою мне!

Жаром прижало,
Разве мне мало сейчас?
Значит, мне мало.
Ночь. Первый час.

***
...и все, что есть, впервые,
И я не повторю
Минуты золотые
Двух дней в твоем раю.

Немыслимо без ночи
Прожить два дня подряд,
И где-то между строчек
Той ночи аромат.

Я промолчу, ты тоже
Об этом никому...
Мы источаем кожей
Божественную тьму.

***
Я люблю.
Спросишь во что была одета?
Не знаю. Я люблю.
Красивая она или нет?
Не знаю. Я люблю.
Когда ее видел последний раз?
Не помню. Она во мне!
Я люблю.

***
Хочу в просторы устремиться –
Туда, где не был:
А небо
Ложится на ресницы.

Иду дорогою лесною
К далёкой цели,
А ели
Встают стеною.

Вхожу в людское колыханье
Страны высокой…
Не одиноко
В душе бескрайней.

***
Замкнулось музыки кольцо
И озаренное лицо
О воздух трется благодарно.

Дай, отдышусь и научусь
Не в дым пускать избыток чувств,
А в рифмы каплею янтарной.

***
       Н.

Вот так скрипач поёт, сомкнув уста,
Вот так и я, сжав губы, воспеваю
Тебя, моя земная красота,
Но слов произнести не успеваю.

Всё сказано полоской сжатых уст,
Изогнутых в мольбе и восхищенье
Избытком не исторгнувшихся чувств,
Переполняющих поющее мгновенье.

***
Уведи нас обратно
В свой берёзовый лес,
Где горит беззакатно
Солнце первых небес.

Там долины и горы
Нам даны навсегда.
Уведи нас в просторы,
Где не ходит беда.

***

Не трогай меня, я не просто продрог,
Я замерз как стеклянный цветок,
И так хрупок, что можно меня ненароком
На осколки разбить... Ну не трогай!

Посмотри, полюбуйся: прозрачен и тих,
Я хрустальней осенних бокалов твоих.
Пей волненье мое, но не трогай меня
Разлечусь на осколки, блестя и звеня.

Был когда-то я летним, источал аромат,
И, качаясь, ветрам отдаваться был рад.
Вот тогда и вплела бы в купальский венок.
Но не трогай, теперь я замерзший цветок.

***

Вкус ночи ледяной в углу за русской печкой,
Откуда пролегла дорога до зари.
Серебряное катится колечко,
Заснуть пытаюсь, замыкаюсь: раз, два, три…
Два миллиона триста двадцать пять,
Два миллиона триста двадцать шесть…
Со счёта сбился… Что ж, начну опять,
Чтоб до рассвета сохраниться здесь.

***
Ноет давно отсеченная ночь,
И уж не счастлив я в каждом сейчас.
Не уберегся, ничем не помочь
Части моей, что ушла, осерчась.
Знаю, что нет ее: горестный ком,
Душный и горький моршанский мираж.
В том-то и дело, что мысли – потом,
А перед ними... ну как передашь...
Если вся боль эта из ничего,
То есть, как есть она, из пустоты
Исчезновения твоего
За недоступный мне выступ мечты.

***
Тропинка, холм, деревьями поросший,
А дальше лес и деревеньки край.
Что может быть дремотнее и проще:
Расти детей, живи и умирай.

И солнце чередуется с луною,
И под землёю зреют небеса,
И палисад, где с доброю женою
Приятно слушать птичьи голоса.

Они поют о том, что одиноко
Не хочет жить и малый соловей.
А в воздухе: «Не будь ко мне жестока...» –
Строка романса вьётся меж ветвей.

***
Дом человека – извечный очаг,
Нежно в нем дышит пламя вечернее.
Только не делать шага во мрак
Самоубийственного влечения.

Дома любая пылинка – оплот
В тихом дрожании дремлющей силы.
Сердце старинные песни поёт,
Губы ласкаются: «милая» - «милый!».

Можно бродяжить скитальцем босым,
Соединяя костры мимоходом…
Русская печка гудит, русый дым
Вьётся над домом флагом свободы.

***
Исчезла суета, и белый пепел,
Подёрнутый чернеющею рябью,
Меня укрыл…. Когда б тебя не встретил,
Чего бы ради длил я участь рабью?

Лишь ты одна, всё потеряв, связала
Дни юности и это погребенье,
Одна сияешь в пустоте провала
На порубежье полного затменья.

Ночное одиночество разлито
Над крышами, над ломаной чертою,
Над этим жизнью обожжённым бытом,
Над этой, полной страха, чернотою.

Тобой отмечен я на пепелище,
И, озаряясь, прикасаюсь к тайне.
Ты рядом спишь – всё солнечней и чище
С моим твоё сливается дыханье.

***
Ты рассказала мне о том,
Что атомарная структура
У нашей речи, что культура,
Поэзия, литература –
Поведать могут о святом.

Но я мечтаю о простом
Певучем слове ароматном,
И откровенно, пусть невнятно,
К тебе иду путём закатным
И в чувстве, солнцем налитом.

Не символические выси,
И не шедевры всех времён
Меня волнуют испокон.
Тебе поведаю о том,
Что ничего нет выше жизни.

Твои лукавые слова
Своею искренностью светят,
Но словно звёзды, словно дети
Они скрываются в поэте.
Люби меня – и ты права!

***
Из уст в уста –
Пусть безыскусно,
Но – устно
Хочу начать
Летучий стих.
Да на губах моих –
Печать
Твоих.

ЖИЗНЬ МОЯ, МОЕ СОЛНЦЕ, МОЙ СОН…

Все ты сделала,
       все, что смогла, –
Редкой птице по силам такое, –
И стекает по сумеркам мгла,
По гераням твоим и левкоям.

Воля в поле колосья волной
Пригибает, вздымает как хочет!
Наполняется тело весной,
Душу ночь сумасбродная точит.

Ты была этой воле сродни. –
Отшумели бессмертные травы,
Наступили короткие дни,
Слава Богу, в покое,
       без славы.

А стихи? – хоть как Пушкин пиши,
Все равно не читают их детки…
Наши души в домашней тиши
На одной убаюканы ветке.

***
След солнца в проёме дверном,
И в дом, где свободно вдвоём –
Вместе войдём.

Для праздника и для трудов,
Для долгого счастья готов
Отстроенный кров.

Всё просто, легко и светло,
Узором легла на стекло
Соль солнечных слов:

Динь-дон!
День – дом!

***
Пчёлам холодно в поздних цветах,
Мало мёда в усталых устах…

Вот закончились сладкие муки,
И зовёт подколодный уют,
А враждебные белые мухи
Колыбельные пологи вьют.

Сладко в улье укрыться от мира,
От ветров, холодов, грызунов…
Вот и наша с тобою квартира
Просто – соты, приветливый кров.

Нам не холодно в поздних цветах,
Много млека и мёда в устах.

***
Пчёлам холодно в поздних цветах,
Мало мёда в усталых устах…

Вот закончились сладкие муки,
И зовёт подколодный уют,
А враждебные белые мухи
Колыбельные пологи вьют.

Сладко в улье укрыться от мира,
От ветров, холодов, грызунов…
Вот и наша с тобою квартира
Просто – соты, приветливый кров.

Нам не холодно в поздних цветах,
Много млека и мёда в устах.

***

Сколько прожил, не стану считать:
Год за два, год за три, год за пять…

День рождения спрятался в тень.
Помню только Творения День.

Был младенческим облик Земли,
Мы впервые любовь обрели.

Два создания в полной красе…
Утро раннее, губы в росе,

Солнце яблоком в небе висит.
Мы теряем и совесть и стыд.

День Изгнания первой четы.
Только мы, только я, только ты.



























ДИКОЕ ПОЛЕ


       Калитка скрипит, калека-калитка,
       Калина горит, как вдовья улыбка,
       В снегу до краёв, что до времени спит –
       Такой у деревни неприбранный вид.




















* * *
Это призрачной Византии
Мы нарезали сладких вершков
И украсили ими России
Домотканый крестьянский покров.

Так, где зрели жар-птицы Востока,
Петушиная Русь расцвела,
Там где золото было, глубоко
Родовая разверзлася мгла.

И заоблачно-грозным собором
Беззащитно для бед роковых
Всем пробитым враждою простором
Тонет царство в пучинах морских.

Ох и страшная выпала доля
Суховейного Дикого Поля.

***
Затянулись страны моей старые раны
Голубой лебедой.
Видно, снова за плуг приниматься пора нам,
Запасаться едой.

Народились мы все в слободах на свободе
И разбоя, и бед.
Но в душе человека и в духе природы
Не рубцуется след.

Он уводит меня в колыбельные дали,
В материнский наказ.
Для отвода от сглаза в бурьян пеленали
И стреножили нас.

Мы тобою одеты, Россия, обуты,
Да и сыты тобой…
Вот и я поминутно до боли опутан
Лебедой голубой.

УДАЛЬ

Мчалась Удаль Диким Полем,
А вослед ей – Царский выезд…
Между Крымом и Поморьем
Рубленая Русь явилась.

Города росли на диво,
А деревни шли на убыль,
И поглядывала криво
Расшалившаяся Удаль.

Ей в избу не воротиться,
Нет царя в башке могучей,
По разросшейся столице
Скачет петухом на куче.

- И кому ты служишь, Удаль?
       Всё под нож: царя, Советы…
- Я тебя не слышу, сударь.
- Бьёшь кого ты?!
       Нет ответа.

***
Не случайно еду Диким Полем,
Всадником из азиатской глуби,
Не с отчаянья, по своеволью.
Не полюбит меня Поле, так погубит.

Мужиков не видно, только бабы,
Но они сильны за мужиками.
Всё пою, а мне молчать пора бы,
И деревню обойти лугами.

Лечь в траву-ковыль и затаиться
На безмолвном ныне Городище…
Кружат надо мной степные птицы,
Роют подо мной степные мыши.

МОЛЧАНИЕ РЕЧИ

       Я не пытаюсь, но живу,
       Храня способность к разговору…

1.
Вся жизнь моя – трава, песок, река
И залпом выпитые прошлые века,
И будущие – хлеб и соль – закуской.
Теперь – один закат полоской узкой
И окоём подковой с трёх сторон,
И вид на холм,
       на жительство,
       на сон.
Но всё ж – не отступать,
       и не числом,
Умением, как русичи, челом
Побить врага, упрямого врага…
И снова жизнь: трава, песок, река.

2.
Крикливая Земля исчезла за грядой,
Я окружён небесною водой,
И надо мною – крыша облаков.
Таков мой мир, и, значит, я таков.
На высоте, что скрыта от людей,
Душа моя, дыши, молись, радей.
Здесь тишина сгустилась, и для глаз
 Нет никаких особенных прикрас.
Не дрогнет ни одна черта холмов,
Всё замерло, нет ни идей, ни слов,
Мох подо мной, песчаная коса.
А раньше здесь вершились чудеса,
Потоком умным восходила речь,
Она рождалась, чтобы дух сберечь,
Не дать ему рассеяться во мгле.
Но как сегодня тихо на Земле!
Лишь петухи кричат дочеловечьи.
И страшно мне молчанье нашей речи.

***
Чистое небо – ни мысли, ни слова.
И по низовью степи – ни искры, ни зова.

Так оглушает безмолвьем, что вздох неуместен.
Кажется, он нарушает молчание песен.

Всё затаилось и ждёт: то ли начала творенья,
То ли его завершенья…
       Совершенство мгновенья!

***
Посадки в Диком Поле –
Аллеи без усадеб.
Улетели дворянские гнёзда –
Эх, барин! –
Не в жаркие страны,
Но в учебники без стыда,
И потянулись за ними колхозные стада.

Деревенские бабы –
Сегодня старушки
С пенсией минимальной –
Украшали степь
Всю свою плодоносную жизнь,
Прочерчивая линии под прямыми углами.
Гранёный стаканчик самогонки -
Единственное лекарство.
Лечатся сами.

Внуки их рубят -
Топольки, берёзки и липы, -
Руки предков забыв,
По бедности, а не забавы ради.
Дети осели в столицах,
Разросшихся, словно грибы.

Скоропись крепостного труда,
Разлинованные тетради,
Прописи ушедших советских времён.

Эти могучие перспективы
И без усадеб красивы,
Скульптурные посадки
С торца, в начале ряда
Своим непомерным торсом
Являют странный вид.
Похоже, новый русский всадник
Открыл кобылий зад,
Как театральный задник, -
Ваяться памятником норовит.

***
       Сливаясь с целью, дрожит стрела.
       Её движенью предел положен.
       Стрелок был меток, да цель не та…
       
Свободу я употреблю к безделью,
Вполне довольствуясь ближайшей целью.

Вот выспаться хочу я, например,
Затем поесть, еще поспать немного,
Потом прочесть кой-что из высших сфер,
И вновь мечтать. Куда ведёт дорога?

И взвешивая фразу: «В никуда»,
От скуки пересчитывать года.

Среди камней, меж травяных обочин
Одним еще немного озабочен:
Не прозевать обещанное счастье,
Не на распутье, – на проезжей части…

***
На части проезжей нам так одиноко!
И с Запада дует, и веет с Востока.

Туда и сюда нам открыто движенье.
Доводит дорога до изнеможенья.

Доводим себя мы до мест незнакомых,
Колдуем в проеме оконном: мы дома!

А где это – дома? Мы сами не знаем.
И плачем, уткнувшись в бурьян за сараем.

***
Голосуют по дорогам
Указующе и строго
Деревянными руками,
Что увенчаны венками,
Дети вечности – кресты.
И похожи на живые,
Яркие, но восковые
Поминальные цветы.
Кто же следующий? Ты?!

В ДЕРЕВНЕ

Всё стыдятся соседей,
А деревни уж нет,
Потянулся комедий
Изломанный след.

Что там скажет заросший
Репейником двор,
И мышиный горошек,
Если вынести сор?

И луна на ущербе,
И совесть смешна,
Не бумага, а стерпит,
Ни покрышки, ни дна.

Дом единственный – крепость,
А вокруг – пустота.
Стыдоба и нелепость –
Родные места.

***
Петухи кричат в Погореловке,
Отзываются в Самодуровке,
Куры кудахчут в Грязновке,
Яйца несут по всей земле русской.
Вот и осень. Пора и цыплят считать
Достойными наследниками предков.

АЛГАСОВЦЫ

Безмолвно вырастают степняки
На неосёдланных конях и без привета.
Вот двое вынырнули, скачут от реки –
И прямо на меня. И это
Бросает в холод. Забываю дар свой,
Не сразу к языку подходит слово.
То гунны из соседнего хозяйства
Разыскивают беглую корову.
- Что делаешь ты тут? – Я на охоте. –
- Да не за нашей ли охотишься ты тварью?
И смотрят на мой нож, и верят, вроде,
Что о пропаже ничего не знаю.
Помятую вытаскивают «Приму»,
Закуривают.
- Чей ты и откуда?
(Кентавромахия! С коней не слезут даже!)
- Из Погореловки, свояк Горетого я буду.
- Ну, извини! –
И поскакали дальше.

СВОЯКУ

По тебе не сшить страны,
Не стачать дороги,
Всё не хватит ширины,
Высоты или длины,
Вся не та в итоге.

У натуры два крыла
В семь небес обхватом,
Даже ночь твоя светла.
Ну чего недодала
Жизнь в краю богатом?

Взглядом быстро до звезды
Мысли долетают,
И в мгновение езды
Убегаешь чувством ты
Чуть не до Китая.

Как же сшить тебе страну,
Как стачать дорогу,
Чтобы сказкой – в ширину,
Чтобы песней – в глубину,
Чтобы сердцем – к Богу!

ТВОЙ ДОМ

- Заколдована дорога, до деревни не доеду. –
- Что там ехать! Встал до света – и поспел уже к обеду.
- Да хоть ночь не спи, хоть десять, – всё не сложится
- дорога:
Прокрутилась под ногами и застыла у порога.
До звезды скорее!.. Что же – иль не светит, иль не рады?
…Старый дом, а в нём малина проросла внутри веранды,
Куст раздвинул половицы, вышел из земли и руки,
Как ребёнок растопырил…
       Вот такие в доме штуки!

К ДОМУ
       Нине Николаевне Стручковой,
       другу, возлюбленной и жене
1

Миленькая, ну ещё маленько!
Видишь, как стремительно устал…
И во мне темнеет деревенька,
Сжав до боли белые уста.

Дай глоток колодезной водицы
И краюху хлеба отломи.
Буду соли слизывать крупицы
И смотреть, и нянчить, и томить.

Не гони от дома. Пусть никчемен:
И не пахарь, и не плотник, и не муж, -
На дороге черной и ничейной
Я стою в сиянье майских луж.

Край твой, где берёзки и тропинки…
Ты не торопи меня уйти;
Встретив хлебом-солью по старинке,
В непогоду эту приюти.

За покатым огородом речка
Заросла кустарником по грудь,
Остужая жаркое сердечко,
Круговой проделываю путь.

Хочешь, не знакомь меня с роднёю,
Разве я запомню жизнь твою?
Сам рождён иною стороною,
Но, как ты, волнуюсь и пою.

Мне знакомы вешние разливы.
Помню, как в журчании воды
Ты стояла маленькой, счастливой,
Даже не предчувствуя беды.

Не мои ль тогда подняли руки
Юное создание любви
И тебя поставили на круги,
На безумные пути твои?

День, который был, – уже вчерашний,
Наш – в которым мы всегда вдвоём.
Ты вдохни солёный воздух пашни,
Я ведь тоже майский чернозём.

В луговине, прямо за холмами,
Где никто не сможет отыскать,
Расскажи своей уснувшей маме,
Как весна исходит из леска.

Покатайся по траве зелёной,
По цветам, что лаской увлекли;
Ведь ничуть не страшно быть влюблённой
На краю своей родной земли.

Может, пробуждает только это
Набегающее зеленью в глаза
Русское коротенькое лето,
Спрятанное в темные леса.

Ну а там, за первым поворотом,
От твоей деревни отойдя,
Сам покроюсь я смертельным потом,
Словно нерождённое дитя.

Разве я не знал тебя до встречи?
Как сейчас, в мои пятнадцать лет
Ты была, и я был также вечен,
Ты была, я тоже был поэт.

Говоришь, меня ты угадала.
Говорю: тебя не угадал.
Слишком это счастье запоздало,
Под уклон пошли мои года.

Я уже привык совсем к другому,
Для чего рождаться мне и жить?
Но ведёт меня дорога к дому,
Мне пора порог переступить.

2

Оттяни ты боль, трава живая,
Отведи или развей беду.
Я живу, не многого желая,
Быть с тобой у неба на виду.

Ведь и мне к тебе расти охота,
Дотянуться лунной головой,
Прикоснуться к солнечным высотам,
И кружиться луговой травой.

Ты у дома моего и в поле,
В огороде, в быстрине реки,
Меж холмами, прямо в изголовье,
И под тёплой нежностью руки.

Как приятно, мой родной, прижаться
К шелковинкам майского огня,
Твоей странной силе поражаться,
Светом озаряющей меня,

И качаться в деревеньке-зыбке,
И смеяться, если петухом,
Как с пасхальной лубочной открытки,
Ты войдёшь в неутолённый дом.

Даже если нет на свете этом
Ни деревни нашей, ни крыльца,
Не напрасно ж ты рождён поэтом,
Так напоминающим отца.

Жили мы с тобою по-соседству,
Троицкою зеленью виясь,
Может, ты моя дорога к детству,
Я ж не наигралась ещё всласть!

Травяная ласка так приятна!
Лепестками пальцев проведи,
Подожди немного и обратно
От крылечка до моей груди.

Будто овевают крылья птичьи,
Или пробирают мураши.
Мы тела до духа возвеличим,
А потом обрушим до души.

Так хотелось мне тебя дождаться!
Думала: вот ветви разведёшь
И в сиянье солнечных акаций
Выйдешь уди-витель-но хорош.

Без тебя жилище – пепелище,
Да и Погореловка горька.
Знаю, ты меня наверно ищешь
Там, где Клязьма моет берега.

А душа, как видишь, уцелела,
Чтобы воздух речи не иссяк,
Чтобы не иссохло моё тело,
Опершись о рубленый косяк.

Так ли ветер пробирает поле
И стекает утро по стеклу?
Я покорна: воля иль неволя –
Словно тень на ледяном полу.

В горницу тебя не зазываю,
Дом в воображении твоём,
Вот он, средь берёзок, первый с краю.
Только в разных мы домах живём.

3

Как я оказался на дороге?
Как перешагнул через запрет?
Чуть помедлил на твоём пороге –
И вошёл… А может быть и нет…

Этот род безумья мне известен,
Песнями его не утолить:
Неуёмное желание быть вместе
И ребро обратно воплотить.

Если эта боль моя телесна,
Если не разрублена душа,
Если дух вдыхает свет небесный –
Дай мне сделать этот первый шаг.

Жизнь, она везде журчит и длится,
Где бы ни был – льется, что река.
И вокруг меня родные лица,
И родные звуки языка.

Городской я, хоть и был, конечно,
В разных деревеньках поутру,
В этих вечно почему-то вешних,
Погружённых в труд или игру.

Хлеб из печки, зелень с огорода,
Пенящийся пузырьками квас.
Ведь у всех – крестьянская порода,
Все мы от земли, что любит нас.

По дороге на телеге шаткой,
Костяникой услаждая рот,
Ехать, целовать тебя украдкой,
Чтоб не сглазил лесовой народ.

Так ведь просто в жизни не бывает,
И не случай нас соединил.
Спросишь: что? – но это Небо знает,
Небо ангелов, престолов, сил…

Я молюсь, как видишь, неумело,
Знаю точно только «Отче наш…»
За твоей деревней солнце село,
Ты мою привязчивость уважь.

Посижу я тихо на крылечке,
Золотом заката убелюсь.
А пока хлопочешь ты у печки,
Я вечерним воздухом напьюсь.

Надышусь я досыта садами,
Всё, что быть должно, соединю,
Всё, что уже было между нами,
На ухо тихонько напою.

Я ведь каждый день с другой планеты
Возвращаюсь и тому дивлюсь:
С кем ни перемолвишься – поэты,
И куда не глянешь – всюду Русь.

Миленькая, ну ещё маленько,
Видишь как стремительно устал!
И по мне тоскует деревенька,
Сахарные приоткрыв уста…

В ПОГОРЕЛОВКЕ

       Я люблю улыбку эту,
       Что тебе зажечь помог!

Погореловка-страна
Во всю улицу видна;
Из конца и до конца,
И знакома до лица.
В каждом доме испокон
Смотрят бабы из окон:
Кто по улочке идёт,
Кому сумочку несёт?
А дороженька длинна,
Кто у нас живёт одна?
В стойле замычал бычок,
Утки к речке наутёк.
Всю-то улицу прошёл,
Видно дома не нашёл.
Или заметает след,
Чтоб не знали, в чём секрет?
Вот он повернул назад,
Смотрит вдоль кривых оград.
Где заброшен огород –
Там любимая живёт,
Где порушено крылечко –
Там родимое сердечко.
Избы выстроились в ряд,
С двух сторон в упор глядят.
Неужели так насквозь
Промахнёт московский гость?
Так и есть, уже исчез,
Скрыли гостя степь и лес.
Может он с иного хода?
Может, хочет с огорода?
Или вечера дождётся
И по темноте вернётся?
Погореловка не спит,
В каждое окно глядит.
Лишь в одном горит свеча,
Видно, там живёт ничья.
На кроватке у стены
В платье лунной белизны,
Ловит каждый странный звук.
Может, долгожданный стук?
Все родные спят давно.
Может, зазвенит окно?
Вот уж в полной темноте
Заклубилась его тень.
Если брякнет он в стекло –
Встрепенётся всё село,
В пересудах да судах
Люди набегут сюда.
Станет стыдно всей родне,
А всего стыднее мне!
Ты уж лучше не стучи,
Тихо растворись в ночи
И останься лишь во сне,
Да и то на самом дне.
Только толку-то просить,
Волка надо угостить,
Приютить и остудить
Да наутро отпустить…
Потянулся в поле скот.
Тот же улицей идёт!
Где он ночку ночевал –
Там примялася трава,
Там скатилася слеза
И склонилися леса.
На плетень наводит тень,
Ходит-бродит целый день;
Но лишь наступает ночь,
Тотчас исчезает прочь.
Погореловка не спит,
В каждое окно глядит.
Так прикинуть или сяк,
Чей он? Не понять никак!
Он пройдёт из края в край,
Только знай да поминай.
День за днём, за годом век
Бродит странный человек.
И привыкли все давно
И уж не глядят в окно…































ДВАДЦАТЬ ПЯТЫЙ ЧАС




       Лишь то, что за пределом суток,
       Мне помнится, лишь первопуток,
       Не схваченный движеньем стрелок,
       И бой часов, и этот вечный бой
       Так незначителен, так мелок,
       Как разговор с самим собой.
       Но за пределом неслучайным
       Я оказаться норовлю…

















***

Я еще не добрел до рождения моего,
Все о чем говорю лишь застывшая сила столетий.
Вздыблен, словно гора, от себя не сказал ничего;
Да и эти слова невозможный обвал междометий.

Но младенчества срок подступает все ближе,
Повивальная жизнь дышит, узел ночной разрубя;
И не знаю уж чьими глазами, но отчетливо вижу,
Как я сжался и замер, коснувшись себя...

ОСВЕЩЁННОЕ МЕСТО

Свет над крыльцом, под козырьком, за срезом
Подгнившей балки, порыжевшего железа.

Там лампа круглая сияет ниоткуда,
Преобразуя существующее в чудо.

А в этом мире дождь и мотыльки,
Но в освещённом круге – огоньки,

Мультипликация умноженных летаний,
Искрящихся полос и полыханий.

Подует ветер (слышу краем уха) –
И в воздухе зачнётся завируха:

Пыль флуоресцентная, драконий ход, хвосты…
Свет погасил – шуршанье темноты.

ЧЕТЫРЕ ВРЕМЕНИ МГНОВЕНЬЯ

Весенний воздух огустел
И августом плодов надулся.
К ногам последний лист слетел,
Чтобы поднять его – нагнулся.
А он от снега побелел.

***
Нальётся капля – и ударит о карниз.
Стремится ввысь душа, а тело вниз.

Заслушался, расслабился… Весна!
Купил путёвку в санаторий сна.

И сосны подмосковные, и тишь…
Боль унялась и, кажется, летишь:

Над городом, где церковь расцвела,
Дома прозрачны и мечта цела.

Забылось тело. Капель перезвон…
И невесомым сделал меня сон.

КАРТОГРАФИРОВАНИЕ СНА

Я исчерпал себя. Сухое русло,
Источенные камни и террасы –
Всё это было горнею рекой,
Теперь – отполированное ложе.
       Я иду
По каменному склону, по ступеням.
Вот здесь течением пробило гору,
Теперь я вижу только лаз сухой.

Вхожу в него, и двигаюсь по ходу
Исчезнувшего резвого потока.
И между каменных надвинувшихся плит
Ползу, едва протискивая тело.
Мне страшно, но влечёт сквозь камень цель.

Вдруг выхожу к строеньям неизвестным,
Что украшают дно долины странной.
Неведомый доселе город полон
Встречающих меня родных людей…

И слышу: вновь шумит поток могучий
И льётся за моей спиной река
По каменным уступам вечной жизни.


***
…и я не раз терял сознанье,
Но пробуждался через миг,
Вновь чувствуя, что мир возник
Из неземного колыханья.

Тьма – это просто состоянье,
Когда бездействует язык,
Я к этой тьме давно привык
И воскрешенья жду заранее.

Вновь будут сосны до небес,
И никуда лес не исчез.
Что ж долго так не вижу света?

Я не заметил в этот раз:
Не мир пропал, а я погас…
А где-то кружится планета.

***
Проснулся – зазвучал аккордеон –
Играет друг, припав к балконной двери,
Он воздух пьёт, плывёт со всех сторон
Мелодия, в которую он верит.

Старинных звуков мягкий перебор,
Картина нашей юности щемящей,
И длящийся безмолвный разговор,
В нём выдуманный мир и настоящий…

За Невозможное мы пили допоздна,
И каждый раз до дна и без закуски,
И нам была Земля мечты видна,
И речь влекла своим проливом узким.

Но музыка уносит мысли прочь,
И Муза трезвая ему намного ближе…
Я начинаю петь, чтобы помочь
Себе и другу в это утро выжить.

***
Город спал, надвинув низко крыши,
Двери затворив,
Одинокий пёс на волю вышел,
Жалок и красив.

Лишь один увидел он комету,
Что летела вниз.
И завыл он, разнеся по свету
Ангела каприз.

Но не мог он загадать желанье,
Не услышан был.
И Господь мгновенное сиянье –
Погасил.

С той поры небесное свеченье
Из очей
Пса земного льётся сквозь мученье
В тьму ночей.

ЖИВЫЕ КАМНИ

       У каждого есть тайный
       Во лбу глазок хрустальный.

Они все вместе, заодно,
Породы их разнообразны:
Твердыни гор, разливы плазмы,
Судьбы базальтовое дно.

Проглатывают камни нас
Своими долгими глотками,
И насмехаются над нами
Пока наш разум не угас.

Затем читают нам права,
Глядят вне времени, но время,
Оно имеет власть над всеми,
И камни оплетёт трава.

ВЕТКА В СТАКАНЕ

Воды немного и тепла
Достаточно, чтоб расцвела
Зимою срезанная ветка.

Но в листьях крохотных тоска:
Мы раскрываемся, пока
Жизнь поднимается по клеткам.

Но не из почвы, из себя
Мы тянем, время торопя,
Уже слабеющие соки.

Такая, стало быть, судьба,
Вся жизнь – недолгая гульба,
И вялы мы и одиноки.

Уж лучше под ногой хрустеть,
Чем лишь на миг зазеленеть
Полубезжизненной листвою.

Когда оторван от корней,
Не раскрываться нам верней,
Что толку быть самим собою?

***
То что-то есть, то ничего,
То солнце льёт, то дождь,
И день рожденья моего
Опять бросает в дрожь.

Приходит в полночь этот день,
Настал, как видно, срок.
Сороковая моя тень
Упала на порог.

Я в эту ночь не буду спать,
Рассвет поймаю свой,
Раз нет возможности мне стать,
Как лист перед травой.

Повремени ещё чуток,
Ведь сорок не предел,
Продли ещё немного срок
Для самых важных дел.

Хотя б для дела одного
Оставь меня, не трожь.
Но день рожденья моего
Меня бросает в дрожь.

СОРОК

Приходит в полночь этот день,
Настал, как видно, срок.
Сороковая моя тень
Упала за порог.

Не думал мёртвые поля
Из года в год пахать,
Меня зелёная земля
Могла ростком поднять.

Но стала ровною строка,
Проверен каждый звук,
И тот, кем был до сорока,
Не выбежит на стук.

Увидишь ли меня живым,
Найдёшь ли ты мой след?
Курился молодости дым
Все эти сорок лет.


ОТЧЕЕ ВРАЗУМЛЕНИЕ

Ненасытно, дитя мое, всё тебе мало!
Рай построил, так тесен тебе он, дал ад.
Но и там тебя скука-докука достала,
В запредельные дали вперяешь ты взгляд.

Семь чудес повелел сотворить, чтоб прославил
Весь свой род и себя самого, так ведь ты
Этот ряд продолжаешь, повсюду расставил
Чудеса неуместной земле красоты.

Пробудил в тебе чувства, их пять и не больше,
И не меньше, – достаточно, чтобы цвести!
Так измыслил шестое ты чувство, и горше
Его нет, у тебя лишь гаданья в чести.

И на чем успокоится сердце ребячье,
Я не знаю, ведь выбор ты делаешь сам…
Дорогой мой клубочек из смеха и плача,
Ты внимаешь не мне, но чужим голосам.

***
Провидит зрящее перо
Людское время, свитки судеб,
И то, что, как Земля, старо,
И то, что новизною будет.

Столбцами цифры слов стоят
И ждут необходимых действий.
В один выстраиваю ряд
Дела благие и злодейства.

Последний начертал катрен,
Как школьник в прописях, стараясь…
Вот вам, Вселенная без стен! –
И вывел имя: Нострадамус.

***
Забыв, какого времени владыка
Меня опутывал тенетами минут,
Смотрю, дивясь, как вьётся повилика,
Как странно мир изогнут и согнут.

Или, забывшись, на ветру качаясь,
Плыву беспечно сонной синевой,
То зачинаясь в зернах, то кончаясь
Душистой, свежескошенной травой.

***
Часы пробили двадцать пятый раз,
А это значит – наступил мой час.
Мелькнула тень, знакомая до счастья, –
Защита от невидимых напастей.

В ещё не опустевший светом мрак,
Как в раннем детстве, делаю я шаг.

Здесь ничего от жизни не краду.
Войди со мной, куда сейчас войду:
Урочный мир, оставленный богами,
Рифмованными меряю шагами,
Чтобы не сбиться. Нет во мне греха.

Здесь можно жить дыханием стиха.

Не обнесу ни чашей круговой,
Поскольку нет ещё здесь таковой,
Ни сладкого куска не отберу…

И вновь обычным встану поутру,
Чтоб, обновлённым, совершать дела
За сутки, что людская жизнь дала.

***
Едва удерживая словом
Шалящий разума фонарь
Вхожу и нежно и сурово
В непредсказуемую даль.

И кажется чудесным случай,
Что вывел вдруг под этот свет,
Под этот тяжкий и не лучший,
Когда другого света нет.

О только б не исчезло Слово,
Не стать младенцем в этот миг;
Да чтоб не Прохор бестолково,
А Бог впечатывал язык.

С безумным выкриком: Да кто ты?
Рукою отвожу беду,
Холодным обливаясь потом
Я все же в никуда иду.

Ни впереди меня, ни рядом,
Ни следом никого. Один
Шагаю этим мерзлым градом
По тротуару мертвых льдин,

И радуюсь... Прекрасен холод
Весною взломанной реки.
Я сам как этот лед расколот,
Размолот в острые куски.

ПОЭТ

Поэт не знает что творит,
Пловец зеркального потока.
Какое сердце в нем горит
Бессмысленно и одиноко?

На помощь мысль не позовет,
Как ни крути, она чужая;
Не держит натяженье вод,
В глубь отраженья погружая.

В нем то, что вам страшней всего,
В нем то, что вам всего милее,
А он ведь даже самого
Себя увидеть не умеет.

Но дальнозоркостью мечты,
Минуя всё, достигнет цели.
Его бессмертные черты
Напоминают иммортели.

***
Дай синий карандаш, бумагу,
И нарисую я цветок,
Но корня ловкий завиток
Не тянет из бумаги влагу,
Росток не выпростает он.
Я ж этой ложью восхищён.
Одна лишь видимость, но сладко.
Моя любовь, моя украдка,
Дай синий карандаш, бумагу…

***
Зрячий художник рисует слепую картину,
Голос певца совершенный звучит тишиною,
Скульптор из мраморной глыбы творит пустоту.

Где же ты, свет, что не видя, могу я увидеть?
Где же ты, песня молчанья, тебя как услышать?
Как же раскрыться мне в неосязаемых тайнах?

В воздухе этом горящем звезды не замечу,
И в говорящем пространстве оглохну навеки,
Руки имея, забуду навек о касаньях...

***
У друга есть право обидеть –
Он щедро загладит вину.
В обыденном трудно увидеть,
Как я, задыхаясь, тону.

Но именно друг и протянет
И руку, и душу, и свет,
А если погибну – помянет,
А это – последний привет.

***
По обе стороны мгновенья
Я оказался неспроста:
И до, и после Сотворенья –
До боли чуждые места.

На берегу, где время льётся,
За полосой, где время спит,
Над срубом, в глубине колодца –
Невидимый открылся вид…

И слышно, как струна звенит.

Как будто легким опьяненьем
От тяжести освобожден,
Открыто каждое мгновенье
С двух ненавидимых сторон.

***
Укачало на мачте слова,
Что я видел? Волны одни.
Вот и дни прошли бестолково,
Просто канули в море они.

Так состарился в люльке юнга,
Только голос и сохранил.
И гляжу я сквозь вой и ругань
В даль судьбы из последних сил.

Вдруг на рею усядется ворон,
Перья темные шевеля,
И смогу - пусть не словом, взором -
Крикнуть тем, кто внизу: "Земля!"

***
Такая ночь! Мне страшно закурить,
Сплошная сажа, темень хоть умри.
Ну как лицо мне спичкой озарить?
Все разом всполошится изнутри.

Пока закрыт неведомо чему,
Пока не отличить меня и тьму,
Не вижу сам, но и меня не видно,
И нет причин безумью моему.

***
В тени Земли, бессоннице покорный,
Приподымаюсь на худых локтях
И думаю: нас звёзды не прокормят,
Ночь издавна в людей вселяет страх.

Я утра жду, чтоб в солнечных лучах
Зашевелились прожитого корни.
Воспоминания – совсем не мёртвый прах –
Устремлены к плодоносящей кроне.

Тьма разорвёт, но свет соединит,
На время обрету свой прежний вид,
Желанье петь опять во мне проснётся,

И эта песня в Хаос полетит,
Где негасимая звезда навзрыд
Зовет невидимо, не замечая солнца.

***
Запутались в словах,
Но и без слов – не мы.
Вот – мудрая сова,
Та, что белей зимы,

Вдруг ухнет невпопад
Посланницей небес,
Её глаза горят
И поджигают лес.

Таким же будет стих
Поэта, если он
В ночной глуши затих
И словом напоён.

Совиная тоска,
Страданье соловья,
Погасшая река,
Печальная земля.

Уж лучше по-людски
Не думать, не стеречь,
Чтоб мыслью на куски
Не разрывало речь.

***
Слова ушли в садовый шум
И спрятались в цветах.
Пишу, как по траве шуршу –
Тень ветра на листах.

Их много. В книгу переплёл,
И всё в ней ни о чём.
Зачищен письменный мой стол
Грозою и дождём.





















































ъЗАТМЕНИЕ СОЗВЕЗДИЙ


- Откуда вышли мы, какие
Дороги мыкали?
- Есть реки малые, большие,
А есть – великие.





















ЛЕРМОНТОВ

Взирал на бешеный Дарьял,
Лоб напрягая, камень,
И вечность, сбитую веками,
На вдох и выдох променял.

Себе зачем он изменил?
Ведь страшно, хлеще прежней боли
Пересекать поток по воле
Очеловечившихся сил.

БАРАТЫНСКИЙ

В небольшом поместье Мара
Много лет тому назад
Семиструнная гитара
Волновала барский сад:

Бубинька-бубенец,
Васильковый венец
Будет тебе новым
Венком терновым.

От беды стихи спасают,
Не дают нам занемочь;
И бежит душа босая
За поэтом день и ночь.

Бубинька-бубенец,
Колокольчики сердец,
Это ль не начало
Вечного причала?

Стоит жить в Москве-старушке
С верной любящей женой,
Станет Дельвиг или Пушкин
Приходить к тебе домой.

Бубинька-бубенец,
Кипарисовый ларец;
То, что было стоном,
Стало горним звоном.

Элегическую нежность
Умной лиры полюбя,
Ты от этой жизни в вечность
Нас уносишь, как себя.

Бубинька-бубенец,
Синего неба венец
Стал тебе новым
Венцом терновым.

УСАДЬБА ЯЗЫКОВА

Когда пройдешь сквозь старый сад
Тебе откроется фасад
Белее белоствольной рощи.

И останавливая взгляд
На окнах, что еще горят,
Ты видишь: тает воздух нощи.

И семь дорических колонн
Поддерживают небосклон,
Куда-то ввысь ведут ступени.

Как жаль, что это только сон,
Лишь пустота со всех сторон
На меловых холмах Урени.

ГОТЬЕ

Колотит дрожь вальяжного вельможу,
Неволит мех, не греет воротник
И борода его морозит кожу.

Так в ледяной Московии возник,
Изысканному верный ложу
Поэт. И сразу напрямик:

"Я Теофиль Готье, гость из Парижа,
"Эмали и камеи" мой удел..."
Мешает шуба и нельзя быть ближе.

Его лицо, холодное как мел,
Ее пугает. Кутается. "Вы же..."
Но у него «Камеи…» на уме.

СОЛЬВЕЙГ
       .А.Фету

Что это в воздухе искрится
И полыхает в ветвях?!
Речка замерзшая Истрица
Вся в самоцветных камнях,

Дали румяные, снежные
С небом открытым слились,
Где оказались мы, грешные?
Здесь вот, в снегах родились.

Тянется белое к белому,
К светлому – солнечный свет,
К сердцу бежит оробелому
Лыжный сверкающий след.


***
       Франсуа Вийону

Сколько раз подводили черту и прощались,
И опять возрождались от счастья для боли,
Зарекались, просили у жизни пощады,
Восклицали: «За что это нам?» и «Доколе?!»

А потом: «Да когда же всё кончится это?»,
Хоронили себя, за стаканами плача…
Вот и кончилось, как и хотели мы, лето,
Вот и осень настала. А как же иначе?

Годовалые чувства рожденья и смерти
Мы несём по годам, чтоб ещё не однажды
Безутешно рыдали в нас малые дети,
Над замерзшим ручьём умирая от жажды.

***

       Н. Гумилеву

Заря приходит до восхода,
Стихи рождаются до слов.
И озаренный ум рапсода
Уже витийствовать готов.

Но если набегает тема
И солнца выплывает шар –
Смотреть молитвенно и немо
И речью не порочить дар.

Вот облака ушли – и чисто,
Без всякой примеси вещей.
Как аметист у акмеиста,
Стихи сложились из лучей…

***
       Не спи, не спи, художник,
Не предавайся сну…
Б. Л. Пастернак

День ото дня длиннее ночи
И монотоннее пути.
Не претворяя, набормочешь
Дела лихие в забытьи.

Одно неверное движенье –
И может появиться знак,
Предтеча перевоплощенья,
И хлынет морок, то бишь мрак.

На этом лунном пограничье,
Отмеченном преддверьем сна,
Теряешь ты свое обличье.
Но для труда нам ночь дана.

ОДИССЕЙ В РОССИИ

Трава ледяная вступила в права,
На стеклах узоры свои высекая.
Цикория в ночь отошла синева,
Босая по снегу бежит Навсикая.

Не пена морская – России снега,
Не брызги эгейские – русские слезы,
Не белый песочек – зимы берега,
Не звон хрусталя – огневые морозы.

В красе первозданной по острой косе
Отважно идет Одиссей обнаженный,
И, видя его, разбегаются все,
И прячутся юные девы и жены.

Но, в бубен играя, спешит Навсикая
Навстречу герою, забвенье суля;
А солнце плывет, синеву рассекая,
И тает, и вновь расцветает Земля.

***
       Аркадию Кошелеву

1

Ты теперь – полоска в альманахе,
Полыханье памяти и прах.
Оба мы стихами на бумаге
Смерть запечатлели впопыхах.

Мы её поймали. «Бога ради!
Ты прости, что я ушёл живым
В никому не нужные тетради,
Без тебя и очень молодым».

2

«Через тысячу лет
Мы родимся опять».
Так сказал мне поэт,
Будто мог он узнать:
Мы родились уже
В прошлой тысяче лет…
Твоя жизнь на меже
Трёх рождений, поэт.

3

Брошены мы из одной горсти,
А было в ней зерен немало:
Одним едва удалось прорасти,
Другие – птица склевала…

***
       Холодно, холодно, холодно, братцы мои…
       Николай Шипилов

Холодно, холодно, братцы,
Холодно, братцы мои.
Нам под землёй оставаться –
Всё, что смогли для Земли.

Не обещали, не ныли,
Жили себе и ушли,
И не из грязи и пыли
Мёртвый покой обрели.

Длинные стены поленниц.
С лесоповала сквозит.
Рядом со мною младенец,
Он-то за что здесь лежит?

Где-то растерянно вьются
Души потерянных, нас,
Может, как птицы вернутся
В некий назначенный час?

Только вы, люди, пролейте
Теплые слезы дорог…
Как же тоскую о лете,
Как же я, братцы, продрог.

***
       Анатолию Перервенко
Надо было уйти,
Чтобы стихи, как булыжники,
Плотно легли
Дорогою к храму
На Воскресенской горе.

Не надо было!
Во мне говорит себялюбец,
Попросту – эгоист.
Довольно натягивать одеяло Вселенной
На свою бедную голову.

Не оттого ты ушел,
Не потому и стихи мои…

Впрочем,
Мало похожи они на булыжники.
Рассыпались галькой,
Горькими проблесками сердолика
На берегах нашей прекрасной Томи.

ЗОЛОТАЯ НИТЬ

       У бессовестных нет бессонницы…
       Николай Дмитриев

1.
Совестливые русские веси
Крепостных и советских времён,
Если есть вы ещё – в поднебесье
Удаляетесь за небосклон.

Ни скамейки с журчащею речью,
Ни стола, где встают, чтобы петь,
Ни угла с покрасневшею печью,
Ни любви, чтобы даже не сметь,

Чтоб не сметь даже в помыслах пьяных
Не своё пожелать, пригубить.
Там не в вазах цветы – на полянах,
Там невинно желать и любить.

За излучиной было селенье,
Сплыл закат – и покинули дом,
Тот последний, где теплились тени,
Ну а совесть – уж в мире ином.

2.
На третий, девятый и сороковой
Нам всем рассчитаться по смерти.
Порядок прогрессии роковой
Такой вот на этом свете.

А дальше – за годом отмеченный год,
Пока и ко мне этот час не придёт,
Испуган обратным отсчётом.
Как всё-таки жить мне охота!

Пусть всё обостряются трудные дни,
Мелькают, как станции в скором.
Когда остаёмся со смертью одни,
И «Муром» читается – «мором».

Есть в мире и морок и мрак навсегда,
Мурлычет над бедною долей звезда,
Свернулась небесною кошкой.
И хочется жить.… Хоть немножко!

3.
Умирая, мы снова младенцы…
Сохрани, убаюкай меня,
Заверни в оберег полотенца,
Дай питательной силы огня.

Обрывается нить золотая.
Всё, что было со мною, забыл.
В незнакомую даль улетая,
Чую холод отхлынувших сил.

Слышу шелест расправленных крыл…

ЗАТМЕНИЕ СОЗВЕЗДИЙ

И проводы – к застолью повод,
И сам уже давно не молод,
Да делать нечего. Призыв.
А Землю обтекает холод
И вид из Космоса – красив.

Нас изначально было мало,
И лучших воинов не стало.
Иду последним, нелюдим,
Под серебристым покрывалом,
Ещё живой, но пьяный в дым.

В руке не держится оружье,
Но верно мне помощник служит,
Что остаётся? Нет других.
И всё трезвее я – и туже
Ремень врезается под дых.

Иду я: впереди? За всеми?..
А было время, было племя –
Жрецы, пророки и вожди…
Вокруг светящаяся темень,
И только холод впереди…
ПУТЕШЕСТВИЕ К БЛОКУ

* * *
Нас породнили открытые дали,
Нами открытые с давних времен.
Вольно-невольно пути пролегали…
Мы оказались навеки вдвоем.

Ангел березовой чистой купели
Крылья расправил над солнечным днем.
Мы оглянуться назад не успели –
И оказались навеки вдвоем!

* * *
Обочины в ярких цветах,
Дорога исчезла в холмах,
Сомкнулась у лога,
Вздремнула немного,
И снова ведет нас вперед,
В лазоревый небосвод.

Но озеро манит к себе
И просит пойти по тропе.
Тропа травяная
Петляет по краю,
К рыбацкому счастью ведет,
В лазурь очарованных вод.

Цикорий смеется вослед:
- Вам счастья рыбацкого нет!
Дано вам простое,
Степное, лесное,
Просторное счастье – любить,
Под небом лазоревым жить.

* * *
Небо сходит к прудам,
К зеркалам рукотворным,
Оставляя на травах следы.
Небо видит себя
И смеется задорно,
На чело примеряя цветы.

Небо молодо,
Солнца в нем раннего много,
Ему просто нельзя без зеркал…
В кучевых облаках
Вижу юного Блока,
Вон – на белом коне проскакал!

* * *
Зарос плакун-травой пологий скат,
Усадьбы башня…
Здесь некогда слагал поэмы скальд
Бесстрашно.

Валун, как череп викинга, застыл
На солнцепеке,
В избытке ледниковых, древних сил
Спит, одинокий.

Дотронешься – потусторонний мраз
Пронзает кожу.
Он жив еще! Он мыслит – но не нас,
А тех, кто прожил…

* * *
Не люблю музейные колоды,
Выстроенных стен поддельный свет,
Мебель, что свезли из Петрограда.
Сладко голосят экскурсоводы,
Только Блока в комнатах здесь нет,
И стихов согражданам не надо.

В башне, где поэта кабинет,
Где ее лицо в простой оправе,
Отблеск красноватых витражей.
Пианист исполнит менуэт.
Новый инструмент здесь быть не вправе,
Но поставлен кем-то он уже.

Вниз сойду и в комнатенке деда
На Николу покрещусь, скорбя.
Подойдет музейная девица:
«Вы молились?» – «Я сейчас уеду.
Оставайтесь здесь, храня себя».
Блока нет. Он может только сниться.

* * *
Лучше на ступеньках посидеть,
Небом над холмом полюбоваться.
Блоку был не нужен кабинет,
Белый конь – и с ветром обниматься!

Стекла здесь и летом дышат льдом,
Воздух искажается и стынет.
Ты, любовь моя, не входишь в дом,
Взор твой по лесной летит долине.

Вижу из окна, как ты сидишь,
Выбегаю – душно в этом зале!
«Гений места!» - так ты говоришь
И рукой очерчиваешь дали.

* * *
Ничего не понимаю,
Даже трав таких не знаю,
К ним имен не подобрать.
А когда стихи слагаю,
Верю – сторона родная
Будет доброю, как мать.
Встанет солнце утром рано,
Покрывая сон туманом,
Украшая сон росой.
И засветится поляна,
Позовет: «Вставай, пора нам!»,
Побегу туда босой
Не за песнею лесною,
А за девичьей красою, –
Любо-дорого смотреть!
Я обмана не раскрою…
А душа бежит босою.
А любовь сильней, чем смерть.

* * *
Облако спит вертикально,
Белая лошадь в лучах…
Что же за книгой банальной
Я захирел и зачах?

Желтый пергамент листаю,
Прошлого зрю киноварь,
Древнее Слово читаю –
Старославянский Букварь.

Поле мое непростое,
Я в нем затерян навек.
Слово мое колдовское
Встретит ордынский набег.

Точно таким же простором
Русь Золотую Орду
Сшибла и огненным взором
Выжгла степную беду.

* .* .*.
       И песня до меня готова,
       Она давным-давно в раю…

Тропинка вьется, хмель щекочет,
А солнце нежит облака.
И лишь туманится от ночи
В кувшинках розовых река.

Куда ж ты привела, тропинка?
Знак бесконечности – твой знак!
В слезах, в цветах и паутинках
Меня обратно гонит мрак.

Так, бесконечною дорогой
Я возвращаюсь к своему
Давно заросшему порогу,
К вратам, в любимую тюрьму.

* * *
Ни по деревне, ни по речи
Не узнаю тебя я, Русь!
Увижу книги – станет легче,
Но в письменах не разберусь.

Ни ятей с ерами, ни чувства –
Иноязычны соловьи…
А где же зарева искусства?
Где избы серые твои?

* * *
Ты строишь дом в три этажа,
А по краям четыре башни.
Так краска алая свежа,
Что не учуешь дух вчерашний.

Пушинка, знаешь ли Того,
Кто возводил холмы и горы,
И тех, кто из иных веков
Сюда прорыл седые норы?

Английский луг, голландский стиль
И вещи импортные в доме…
А здесь – вокруг на сотни миль –
Лишь леший мечется в истоме.

Нахлынет морок – и оплот,
Очаг твой многомиллионный –
В дремучей чаще пропадет
Под ведьмин свист и ветра стоны.

И снова лес, и ночь, и тишь…

* * *
Заколдована эта долина
Ворожбою ушедших старух,
А в лесах Рогачева и Клина
Перешептывается малина
И ольховый колышется пух.

Заговорные алые дали,
Васильковые слезы, следы,
Что наполнены воском печали,
Нам о тайне своей рассказали,
И заплакала горестно ты.

Не кручинься, не плачь, мое диво,
Не оплакивай старый уклад.
В говорливых лесах молчаливо
Ожидай золотого прилива,
Береги заколдованный сад.

* * *
Мы шагаем золотой дорогой
В изумрудной радости лесов.
Ты меня своей душою трогай,
Отвечать своей душой готов.

Вышли мы из терема, из ночи,
В светлый день, на краткий путь земной.
Вместе – расстояние короче,
Вместе – легче шахматовский зной…

Нас сегодня трое – мы с тобою,
С нами Блок – волшебная скрижаль,
 И пошли дорогой заревою –
Два восторга и одна печаль.






















































ЗАДАНИЕ НА ОСЕНЬ




       Как хорошо…
       А силы на исходе.
       Как хорошо!
       Усталость через край.
       Как хорошо
       потерянной природе
       Одно лишь петь:
       Живи, не умирай!
















***
Помолись и спать ложись.
Но когда промчатся сутки,
А другие не настанут,
В невозможном промежутке
Встрепенись – и тотчас жизнь
Сбросит чешую обмана.
В этот двадцать пятый час
Слово оживает в нас.

***
Сердоликовый берег горит,
Драгоценные груды вокруг,
Сквозь туман Воскресенской горы
От острога отправился струг…

Я славянскую землю пою,
А в которой рожден – не живу,
Я в сибирскую землю мою
Под зырянскую лягу траву.

Не моё ль ты спасенье, Сибирь?
Не опора ли духу – Алтай?
Может, здесь-то и молится Мир,
Возлагая дары на алтарь.

Не московскую морось Руси,
Петербурга искусственный лоск,
Я б слезами любви оросил
Лишь тебя, зеленеющий Томск.

***
Минует срок – и буквы, и цифирь,
Всё будет ровным местом на Земле,
М морем станет гордая Сибирь,
И светом те, кто в ней давно истлел.
Но ты увидишь и тогда меня,
Повитого плетением огня.

***
Пока ещё блистает осень
И красками она красней
И лета в зное на покосе,
И ветряных весенних дней.

Она спокойно и достойно
Роняет лиственный наряд,
И не прохладна, и не знойна,
И ласки осени – живят!

***
Весельем астр рассыпанный букет,
Осенней красотой ты согреваешь свет.

Зачем мне требовать у чистоты твоей
Сияния, что осени светлей?

Да и тебе зачем в ненужности моей
Искать того, кто нежности сильней?

Всё друг напротив друга мы сидим,
Никто не притворяется другим.

***
Мне всё подчеркивает годы:
И выгоревший мех бровей,
И ломота от непогоды,
И дух, что тронул соловей.

Еще владею тайной лунной –
Я набегаю как волна
На берег ласковый и юный…
И убегаю как волна.

***
 Все на Земле тяжелый труд.
И даже несколько минут
Любви огромнейшая ноша.

Но как же сладок плод труда!
Как Вифлеемская звезда
Восходит, слабость уничтожа.

Ты скажешь: все что есть – одно.
Но я, нащупывая дно,
Пытаюсь оттолкнуться резко,

Чтобы подняться из глубин,
Чтобы понять: я не один.
И дрогнет в окнах занавеска…
ЗЕРЦАЛО

И на вопрос: я жив еще, иль нет
Ответит зеркала послушное сиянье
Сквозь ледяной потусторонний свет,
Что выше волшебства и пониманья.

Спокойно поднесу его к губам
И заклубится белизна покрова,
А там на облаках, по облакам
Себя увижу ясно, как другого.

И этот вот туманный полукруг
Свидетельствует о телесной доле?
О том, что жив, что мучает недуг
И крепко держит в своей клетке воля?

Не занавешивай, когда умру, стекла.
Чего бояться? Вслушивайся в шорох:
Неостановленных часов стекает мгла
И тень моя отяжелела в шторах.

Все ж это часть, крупица прежних дней;
Давай без страха в бездне отраженья
Обнимемся нежнее и сильней
До полной жизни, до изнеможенья.

***
Я мучаюсь желаньем быть,
Листвою слабою искриться,
В соцветьях солнце растворить
И в этом солнце раствориться.

Над речкой сонною всегда
Едва дышу в объятьях ивы.
Я не был с нею никогда…
Я не был более счастливым.

***
Динь – дон.

В юности огонь костра
Солнце достигал.

Нынче – старости пора,
Не согреет и гора
Ватных одеял.

В юности была вода
Сладостным питьём.

Так не пить мне никогда.

Огненная льёт вода,
Ею жизнь сожжём.

И со сменою времён
Становлюсь другим.

Разве я терплю урон?

Кружит жизнь со всех сторон,
Ввысь уходит дым.

Динь – дон.

***
Всегда есть тень, сырой овраг,
Смородиновый полумрак,
И в знойный день, в Ярилин день,
Всегда есть тень, всегда есть тень.

Под вечер ставим самовар,
И манит рукотворный жар,
Нам чай из ягод и корней
Напитков купленных милей.

Отвар нам губы обожжёт,
В душе хвороба заживёт,
И сахар, розовый как снег,
И наш затерянный ночлег,

И задушевный разговор
От ранних нег до поздних пор…
Рождайся снова жаркий день,
Всегда есть тень, всегда есть тень!

***
На старый корень соберу слова,
Они в рукопожатьях и объятьях,
Как молодая светлая трава
В засохших и осыпавшихся ятях.

В тысячелетье вырастает год,
Перемешав дожди и суховеи,
И то, что этим летом оживёт,
Всей силой корня я впитать сумею.

***
Не угнаться старому поэту
За прекрасной парой молодых,
Не приблизить вечеру к рассвету
Нити своих помыслов седых.

Но летит он, возраста не чуя,
Забывая беды на лету,
И вступает в полосу ночную,
И ступает прямо в пустоту.

***
Вы в жизнь вступаете, я – ухожу;
На время возраста перемигнулись.
Моя верста уходит за межу,
А ваша – заплутала среди улиц.

Вам вольно и смешно, а мой простор
Зовете вы печальной теснотою,
Но если мы затеем разговор –
Одною нас соединит мечтою.

Одно непониманье нам дано
И к радости порыв – сопротивленье;
Но, как и вам, мне в нынешнем темно.
Прости меня, младое поколенье…

***
И крона, и корни теперь хороши,
Сверкает на мне позолота,
Созрел для поэмы – садись и пиши –
И спориться будет работа.

Поднимется слово цветною дугой,–
Будь счастлив под ней проходящий! –
Земля повернется и узкой рекой
Разрежет дремучие чащи.

Всё будет без выдумки и суеты
Мной создано. Настежь раскрою
Просторы земной дорогой красоты,
Что тянутся вслед за строкою.

Удержится в речи, в поэме моей
Полоска возделанной тверди,
Там песню поет средь ветвей соловей,
Там жизнь, что не знает о смерти.

ДРЕВЕСНЫЕ КРУГИ

Срубили дремучее древо Петрова.
Годичные кольца читайте открыто.
Слетевшее с губ обескровлено слово,
Но свиты лета мои – вот этот свиток.

***
Когда я завершу свой труд,
То современником не буду.
Краесогласий этих груду
Наследьем древности сочтут.

- В каком убежище он жил?
- В каком убожестве творил…

***
Пора ухода. Книги листопад –
Лишь ворох мертвый на глухой могиле.
Открыть её, гадая наугад…
- Зачем по неживому вопросили?

***
Мало услышать меня, хорошо бы ещё и увидеть,
Я ведь в реченьях не весь, много найдёшь и поверх
Скорбной обители слов. Я ведь ещё повелитель
Трав молчаливых и мхов, смех мой ещё не померк.

Время пришлось мне отдать городам и дорогам бетонным,
За арендованный рай звонкой душой заплатить.
Вон птеродактиль дюралевый сшибся с железным тритоном,
Это ведь тоже мой дух, он омертвел во плоти.

Если б не тлеющий свет, указующий путь к моим предкам,
Если бы не тишина чистой сибирской тайги,
Стал бы я книгой навек, гипсовым гибельным слепком,
Но я живу, я живой… Господи, помоги!

ГОЛОС ОТЦА

Во-первых, ты и я – мы рождены,
И, во-вторых, – с живым обручены,
А в-третьих, сын, мы умереть должны.

Рождение придумано не нами,
Не мы владеем нашей жизни снами,
И не себе мы сами ставим камень.

Но было то (пусть искрой назовем!),
Что ликовало в существе моем,
Любило и цвело во мне живом.

И пламя нас с тобой объединило,
И в нем дрожит неведомая сила.
Так что нам камень, даты и могила?

Не то, чем были мы, в земле лежит,
Но то, чем стали мы, ушло в зенит.

***
Отбивает гроза телеграммы,
Их значения не разобрать,
Но громами отверстые ямы
Долго в памяти будут зиять.

Полыхают в них страшные вести –
Не от тех ли, что рядом тужил,
А теперь с неземных поднебесий
Оглушает нас хлопаньем крыл?

Застегну к подбородку рубаху,
Крест нательный сокрою от всех,
Натерпелся я, Господи, страху,
Саваоф, под тобой – человек!

В дождь никто не заметит, что плачу,
В гром никто не услышит мой крик.
Отвечаю я всем наудачу,
И до неба доводит язык.

***
Всё забывается, но чувство остаётся.
Младенческие дни исчезли, но во мне
Всё та же радость искреннего солнца
Лучится в невесомой вышине.

Не замечаю, кто со мной и кто я,
И что вокруг меня – не знаю, но для всех
Уже сияет утро налитое
И слышится младенческий мой смех.

***
Путь начинается не с шага, а с любви.

***
И я нёс крест, и Крест меня.

***
Тополь взял рассвет наизготовку!

***
Крест в ореоле – это прицел.

***
Я научил любимую играть…





















СОДЕРЖАНИЕ

ВСТУПЛЕНИЕ. РАННИЙ СВЕТ

ЧУДОМ СОТВОРЕННЫЕ СЛОВА

Потоптался в начале дороги…
Вот куст черемухи расцвел…
Вьюнок, я всех слабей на свете…
Томск!
Не Ты? Тогда скажи мне, кто другой…
Святогор
Демон Врубеля
Ван Гог
Ниц…
Хроника
Воскресенская гора
Дом поэта
Карта Мелькарта…
Хрипел я на лыжне…
Не дразнит, не звенит во мне слово…
И сотни миль! Пешком планету…
Нам не ждать пробужденья…
Ты прав. Давно пора в дорогу…
Благодарное

НА РУССКОЙ РАВНИНЕ

Былина
Гусляр
Перевод Евангелия
Домотканой травой христианства…
Иван Грозный
Торг у Кремля
Московское утро в разгаре…
Старик Мазепа
Пугачев
Тысячелетье пошло на недели…
Век девятнадцатый, волшебный…
В тиши затерянной молельни…
Было время потрясений…
Слышу все, что было и что будет…
Эскиз Москвы
Малыя былина
Словесной парчой занавесь небосвод…
Или брешу, или просто не прав…
Жизнь землю меряет шагами…
Где скатерть белая природы…
Три поколения дано…

НЕ Я ТВОРЮ – ЛЮБОВЬ!

Не я могу, любовь моя сияньем…
Ночь, за двенадцать…
И все, что есть, – впервые…
Я люблю…
Хочу в просторы устремиться…
Замкнулось музыки кольцо…
Вот так скрипач поет, замкнув уста…
Уведи нас обратно…
Не трогай меня, я не просто продрог…
Вкус ночи ледяной в углу за русской печкой…
Ноет давно отсеченная ночь…
Тропинка, холм, деревьями поросший…
Дом человека – извечный очаг…
Исчезла суета, и белый пепел…
Ты рассказала мне о том…
Из уст в уста…
Жизнь моя, мое солнце, мой сон
След солнца в проеме дверном…
Пчелам холодно в поздних цветах…
Сколько прожил, не стану считать…

ДИКОЕ ПОЛЕ

Этой призрачной Византии…
Затянулись страны моей старые раны…
Удаль
Не случайно еду Диким Полем…
Молчанье речи
Чистое небо – ни мысли, ни слова…
Посадки в Диком Поле…
Свободу я употреблю к безделью…
На части проезжей нам так одиноко…
Голосуют по дорогам…
В деревне
Петухи кричат в Погореловке
Алгасовцы
Свояку
Твой дом
К дому
В Погореловке

ДВАДЦАТЬ ПЯТЫЙ ЧАС

Я еще не добрел до рождения моего…
Освещенное место
Четыре времени мгновенья
Нальется капля – и ударит о карниз…
Картографирование сна
И я не раз терял сознанье…
Проснулся – зазвучал аккордеон…
Город спал, надвинув низко крыши…
Живые камни
Ветка в стакане
То что-то есть, то ничего…
Сорок
Отчее вразумление
Провидит зрящее перо…
Забыв, какого времени владыка…
Часы пробили двадцать пятый раз…
Едва удерживая словом
Поэт
Дай синий карандаш, бумагу…
Зрячий художник рисует слепую картину…
У друга есть право обидеть…
По обе стороны мгновенья…
Укачало на мачте слова…
Такая ночь! Мне страшно закурить…
В тени Земли, бессоннице покорный…
Запутались в словах…
Слова ушли в садовый шум…

ЗАТМЕНИЕ СОЗВЕЗДИЙ

Лермонтов
Баратынский
Усадьба Языкова
Готье
Сольвейг
Сколько раз подводили черту и прощались…
Заря приходит до восхода…
День ото дня длиннее ночи…
Одиссей в России
Ты теперь – полоска в альманахе…
Холодно, холодно, братцы…
Надо было уйти…
Золотая нить
Затмение созвездий
Путешествие к Блоку

ЗАДАНИЕ НА ОСЕНЬ

Помолись и спать ложись…
Месторождение
Минует срок – и буквы, и цифирь…
Пока еще блистает осень…
Весельем астр рассыпанный букет…
Мне все подчеркивает годы…
Все на Земле – тяжелый труд…
Зерцало
Я мучаюсь желаньем быть…
Дин-дон…
Всегда есть тень, сырой овраг…
На старый корень соберу слова…
Не угнаться старому поэту…
Вы в жизнь вступаете, я – ухожу…
И крона, и корни теперь хороши…
Древесные круги
Когда я завершу свой труд…
Пора ухода. Книги листопад…
Мало услышать меня, хорошо бы еще и увидеть…
Голос отца
Отбивает гроза телеграммы…
Все забывается, но чувство остается…
Путь начинается не с шага, а с любви…
И я нёс крест, и Крест меня…
Тополь взял рассвет на зготовку…
Крест в ореоле – это прицел…
Я научил любимую играть…