Гений. Аллюзия к Артюру Рембо

Он – это нежность и сегодняшний день, наступивший во всех уголках света, ибо они распахнуты перед ним, распахнуты и для тех также, кто в восхищении своем готов за ним следовать. Нет мира, в котором был бы он чужаком! И мы, запасаясь мыслями, которые успели посетить наше сознание за недолгую жизнь (и все же их оказывается мало!), чувства вспомнив, которые колыхали наши души, идем вслед за ним, предвкушая невообразимое, неописуемое, неожиданное блаженство.
Все начинается с дикой идиллии Запада. Там, среди красных песков и белеющих костей, под немеркнущим оком чуждых нашей крови небес начинает он свое шествие. После будут иные страны, иные люди, души, ароматы, моря и дуэли, и запрещенные науки, и новые откровения, и новые восторги – сколько же миров может посетить одна душа, и сколько их может уместиться в ней самой? Гордые знатоки человеческих побуждений не в силах решить извечную загадку.
Он – это нежность и сегодняшний день, ибо незаметные чудеса творятся рядом с ним, и простая вода обращается эликсиром жизни, а умение дышать – величайшим блаженством, дарованным человеку… Самое мертвое воображение умеет он подстегнуть и, беззаботно смеясь, чью-то десятилетиями возводимую систему жизненных принципов поставить с ног на голову.
Он – это нежность и завтрашний день, и великая сила, и свет, что дремлет еще, неразгаданный, в тучах, сулящих новое беспокойство духа. Он – это искушение грядущего, еще не рожденного, но мчащегося со всех ног, рвущегося на свет по венам подсознания – еще месяц, еще день, еще миг – и хлынет в небо алый фонтан новой мысли. Маленькая дверца открывает ход в огромную залу, темную еще, и вот вдруг по ней разливается свет… дабы узреть его, не жалко и ослепнуть.
Он – воплощенный эгоизм наш, эфемерное сокровище, которое не хочется упускать, которое хочется сделать навек своим – и которым хочется со всеми поделиться. Он дарит нам восхищение, выше которого стоит одно только блаженство творить прекрасное… И это происходит от него.
Через океан перекинут жемчужный мост, в бездонных глубинах сверкают драгоценные камни, пики скал касаются неба, в котором меж звездами протянуты золотые нити… Он не стоит на месте, как те непритязательные, что глядят в окна на проплывающие мимо картины, - он эти картины творит, он странствует по земле, а мы вновь и вновь призываем его, глядя из своих окон на его воздушные замки.
Он не сойдет к нам, не станет частью обыденного, будничным, пришедшим навсегда, заточенным в камине духом. И за промахи наши, за бури в стаканах наших душ, за желания, осаждающие по ночам наши постели, никогда не будет он в ответе. Неузнаваемо меняется наш внутренний мир…
Сколько обликов уже было им сотворено! И сколь смешна напыщенная гордость тех, кто якобы сумел уже познать Протея!
Каких высот еще сумеет он достичь? И целой Вселенной окажется мало – ну что ж, он создаст еще одну, он покорит ее, возделает, возлюбит, одарит – и вновь обратится к другой, и каменная статуя дружески кивнет ему вслед, ибо он и в самом деле любим.
Очи его! Как еретики, как богохульники, будем мы утверждать, что нет на свете ничего теплее и светлее этой черноты – и тут они, внезапно сверкнув аметистами, поманят нас в новый его чертог.
Тело его! Храм, пронизанный благодатью до самого сверкающего, великолепного остова – нет силы, что может быть властна над ним, нет грабителя, который мог бы похитить эту красоту – она будет жить и в самом невидимом атоме, она будет смеяться из-под самой неприглядной маски.
Явленье его! Ради него воскресают вечность дремавшие духи.
Шаг его! Одним прыжком перенесется он через океан.

Свет его! Всеутверждающее сияние яви! Жизнь!
Он и мы! Есть ли любовь, коею мы сможем гордиться больше?
И мы его призываем, и боимся сказать, что счастливы – ибо совершенное счастье не есть ли конец жизненного пути? И тогда, смеясь, слышим мы в поющих лучах его обещание: «Рушится эта эпоха!»
И светлый гений, в коем мы не смеем усомниться, коего чтим, коим восхищаемся, от чьего костра греемся и чьим светом наполняем очаги своих душ, - гений этот заносит однажды над нами руку… и дает пощечину.
Это мгновение, когда рука его касается щеки – этот краткий миг, оторванный от огромной мантии старика Времени, этот ничтожный, уже затканный тысячью секунд миг, которого могло и не быть, этот проклятый маленький отрезок, обрубок, плевок в бочку Данаид – этот миг растягивается на вечность. И вот уже он, продев по крюку под каждое ваше ребро, тащит вас за собою по промозглой пустыне, в кою обратилась еще совсем недавно процветавшая ширь Атлантического океана; по каменистой, безжизненной равнине, покрытой трещинами. Из каждой наружу пробиваются испарения… Ядовитые? Смертельные? Увы! Милосердие мертво, как и бог, по чьей помощи вы ныне безнадежно вздыхаете… Но это не сон, не кошмар – вы же помните свои ночные кошмары, не так ли? Помните, как в самый ответственный момент у вас пропадал голос, кожей зарастал рот? Здесь же вы умеете петь, да, вы поете – из недр тела вашего рвется эта страшная симфония, симфония классической телесной боли; вас тошнит от этих звуков, но страдание не может найти себе другого выхода – и песнь разносится по самым темным закоулкам. Преисподняя? До нее еще – или уже – безнадежно далеко, ибо веры больше не существует, а коли так, демоны остаются без работы – что толку ошиваться им в нашем пустынном мире? Вы остались наедине с реальностью, с грязной и промозглой мостовой, ибо именно в нее вас ткнули лицом, протащив, наконец, через океан. Так бы и лежать, и задохнуться в этой зловонной луже – и умереть, и забыться спасительным сном, но сейчас не время для мечтаний – и проклятое любопытство – порок, порок, порок! – заставляет вас поднять голову… В мутной воде дрожит отражение его лица – погодите, ведь вы уже где-то все это видели, и это лицо, и точно так же дрожащую воду, помните? Аметистами были глаза… Возможно ли? Но чертовка память с отчаянным воплем цепляется за знакомую внешность. Обмана быть не может.
Рушится эпоха одной пощечиной, и бездна пристально заглядывает вам в глаза.
Козырь непредсказуемости всегда был скрыт в широком рукаве Протея.