24 койки сумасшедших

В халате старом. Сверху – зимнее пальто.
\Забрали крестик\ Сапоги на босу ногу.
Истерзанного разума фантом
в стационар бредёт за ручку с «Богом».
- Всё будет хорошо.
- Я не больна.
Мороз 15, узкая тропинка.
Обрывки чьих-то мыслей… Пелена…
И в обезбоженную грудь плюют снежинки.

Крыльцо.
Давно некрашеная дверь
распахивает пасть и низвергает,
как сожравший падаль дикий зверь,
тлетворный запах дураков.
Она не знает
что в бешеной утробе её ждет:
воскреснет замертво или, ожив, умрет.
***
Двадцать четыре койки сумасшедших –
на теле разума вселенского надрез.
Две дюжины душонок оробевших
затиснуты в 2 «П» 4 «С».*

Тоскливый свет сползает неохотно
по белым стенам на прикрытые глаза.
Полуживая скользкая дремота
заволокла больничные «нельзя».

Пропитана палата часом мертвым.
Сорвался вдруг фальцетом чей-то крик,
но прочных вязок тесная забота
его к кровати приковала. Голос сник.

«Все-на-одно-лицо» лежит на койках.
Больные стоны надрывают тишину,
сменяясь с атрофированных вздохов
на шепоты в беспамятном бреду.

Рубашка времени смирительного туго,
узлом покорности стянула их судьбу,
но в миг урочный пробуждения испугом,
хлыстнув по разуму, вернула в суету.
***
- Иди сюда. Здесь у окна свободно место.
С каким-то злым недоумением в глазах,
она не двинулась. Стоит…
Ей было мерзко.
…Уже измяла носовой платок в руках.
Бездумно ищет на груди пропавший крестик.
Нелепых слез бегут росинки по щекам.
И, кажется, весь мир сейчас исчезнет.
И кровоточит на душе шрам.
Запястье тупо ноет свежей раной.
Удары сердца отдаются под бинтом.
***
Она всегда была немного странной,
с ехидным за спиною шепотком.
Невероятно, но она всегда любила.
И ни кого-то, ни себя, а всё и Бога.
Душа её, как истины мерило
равняла всех – и олигархов, и убогих.
Невероятно, но её стремленье –
отдать свою любовь на службу людям
в неё всё глубже сеяло сомненье
в любви…
………… А люди судят, судят, судят.
Закончилось её долготерпенье:
она решила: «К Богу… будь что будет»
***
Спасли…
***
- Да проходи же. Что ты встала?
Охрипший голос медсестры приводит в чувство.
Какой-то звон… Но это не стаканы –
здесь алюминий и пластмасса правят.
Гнусно…
пыхтит раздаточная варевом ванючим.
Сплошной дырой зияет горло коридора.
Скамейки-гланды…
и никчемный низкий стульчик
впечатались стоп-кадром из «Дозора».

Кровать железная. Продавлен панцирь сетки.
Сырая простынь – \чью-то жизнь не просушили\.
За зарешеченным окном – снега в паетках.
А быт больничный, не начавшись, опостылел.

Но поползли минуты за добычей,
шурша халатами-телами по палате,
в день воплощаясь в несколько обличий:
раздаточная… туалет… укол… кровати.
***
Два месяца меж тишиной и криком.
В лекарственно-таблеточном бреду.
Она сплелась в клубок с толпой безликой,
не замечая мутных суток череду.
***
День выписки из суеты кромешной
на свет с благоразумной суетой.
- Ну что, тебе получше?
- Да, конечно.
- И Бог уже не говорит с тобой?
Она вздохнула тихо, безмятежно:
- Теперь не говорит…

Больной рукой
она всё также на груди искала крестик.
Здоровая…
…………... с растерзанной душой.




2 «П», 4 «С»* - пол, потолок, четыре стены