Капкан

       КАПКАН

Саша ощутил какую-то странную потребность в полете, физически исходящую у него в некотором метафорическом подобии эякуляции с той существенной разницей, что вместо ощущуения недолговечного, но острого налаждения, он переживал медлненную, тянущую боль.
 
Он попытался перевернуться на другой бок, но острый удар по ребрам почти окончательно пробудил его от того, что он часто называл «тяжелым, похожим на обморок, сном». Волобуев был верным приверженцем идей «новой критики», и не считал, что произведение искусства должно выражать что-либо, кроме самое себя, полагая аутотеличногсть своего сна правом, записанным еще в Хартии Вольностей. На этот раз он был волком, который осторожно просовывал свой хвост в вожделенную прорубь, где водились золотые рыбки. Хотя Саша отчетливо ощущал робкие и нежные пощипывания своего хвоста, он лишь удивлялся скорости, с которой хвост терял энергию и динамичность, до тех пор, пока его сновидческому сознанию не стало ясно, что его хвост окончательно вмерз в полынью, образовавшуюся между неровными кучами мерзлой картошки, едва прикрытой немытой клеенкой.

- Порлево – как-то неясно пронеслось в его сознании. Фантазия? Глюк, вызванный совмещением эфедры, водки, пышни, пива и каких-то странных таблеток, которые он прикупил в туалете на вокзале? Воспоминания? О прочитанном вчера в газете инцинденте, в котором оказались замешаны швейцарские миротворцы в Тибете и уйгурские подразделения специального назначения? О детских страхах, вытекавших из понятия «порево» и связанных с ними комплексами? Или то было место жительства некоего Н. Миронова, о котором Саша также недавно читал что-то ужасное в газете, но лишь помнил фразу «… и сразу девять…», которая наполнила его душу одновременно и щемящим ощущением надвигающегося приключения , и тягостным предчувстивем провала.

- Я должен ехать в Порлево – вдруг явстсвенно пронеслось в Сашиной голове; через секунду он увидел себя, отчетливо произносящего эту странную фразу, а еще через мгновение Саша проснулся, лежа ничком на огромном агалыкском валуне.

Перед глазами была темнота, сквозь невидимые шторы просачивался чахлый рассвет. Волобуев с трудом вытянул откуда-то из глубины затекшую руку и провел ее по пространству. Он лежал на какой-то незнакомой кровати, тщетно пытаясь перевернуться на живот или на спину, не довольствуясь тем, что его положение неизменно оставалось одним и тем же – он продолжал против своей воли лежать на левом боку, подпирая находящийся перед самым его лицом мешок холодного и влажного риса.

Ему только что снилось, как он бежал по улицам опустевшего города, стремясь попасть в какую-то неведомую дверь, - совсем как Киану Ривз в «Матрице», только за ним никто не гнался. Наконец он оказался в огромном сверкающем зале заседаний, который почему-то превратился в вокзал, наполненный людьми, и тут Саша почувствовал, что на нем не осталось никакой одежды, и что самое досадное – его член самым бесстыдным образом выпирал вперед в нескончаемой эрекции. Саша бросился вниз по коридорам, потом – вверх по каким-то шатающимся лестницам, и наконец очутился в большой общественной бане, где, казалось, можно было спрятаться. Он стремительно укрылся в одном из номеров, по щиколотки утопая в потоках холодной воды, и в качестве последней отчаянной меры поместил свой выдающийся орган в трещину в бетонной стене, от которой веяло нестерпимым холодом и жутью. Страх выдернул Волобуева из глубин сна, и какое-то время он тяжело дышал, уткнувшись лицом в чью-то незнакомую спину, в то время, как его мозг медленно возвращал отсутствовавшие компоненты души обратно.

Окончательно придя в себя, Саша обнаружил две интересные вещи – во-первых, что он держал в своих объятиях обнаженнное женское тело, а во-вторых, что его член был глубоко и прочно введен в таинство этого тела, хотя было сложно определить, в какое. Попытка прояснить этот важный вопрос вызвала тупую, но сильную боль внизу живота, и Волобуев инстинктивно прильнул к гладкой, и обжигающей холодом спине тела. То, что это было именно тело женщины, а не женщина, он понял секунду спустя, и осознание внезапной близости смерти взбодрило его чувства. Он снова рюхнулся назад, краешком бодрствующего и постепенно расширяющегося сознания понимая, что у него возникли серьезные проблемы. Сам факт, что он лежал в постели с трупом, испугал Сашу своей зияющей неизвестностью, а поскольку он ровно ничего не мог вспомнить, то перспективы как прошлого, так и будущего, превращались в бездонные пропасти, из которых на поверхность его трепещущего ума могло вынырнуть все, что угодно.

Гораздо менее глобальной, но от этого и более ощутимой опасностью было то, что он никак не мог освободиться из своего весьма неудобного положения, несмотря на то, что обе ноги и одна рука оставались полностью свободными. Женщина была, безусловно, мертва, но ее крепко сомкнутые бедра никак не выпускали напряженный Сашин член, который подвергался самым болезненным ощущениям при любых сколь-нибудь энергичных попытках прервать этот явно затянувшийся контакт.

Мозг, практически уже оттаявший от последних признаков сна, быстро перерабатывал внешнюю и внутреннюю информацию, поступающую в него неровными порциями. Как-то подспудно удалось выяснить, что Саша находился в дешевой гостинице, по всей видимости, железнодорожной. Несмотря на отвращение, он несколько раз пытался заглянуть в лицо трупу, каждый раз холодея при мысли, что это ему удастся, и надеясь, что от ужаса увиденного все его проблемы разрешатся сами собой. Напрасно; устав от бесплодных попыток, Саша решил, что следовало подумать над ситуацией более основательно, пытаясь сохранить еще не покинувшее его самообладание. Он подтянул ногой свалившееся с кровати одеяло, а затем не без труда натянул его на себя, заботливо укрыв и окоченевший труп.

- Неужто затрахал до смерти? – удивился он сам себе, но тут же отбросил эту мысль, как абсурдную. Успокаивало лишь одно – в гостинице было относительно тихо, и никто, похоже, еще не знал о Сашиных проблемах. Проблемах…проблемах…

-Черт! Фак-перефак! – вслух прошипел Волобуев – факинг фак! Ему всегда было легче пользоваться теми немногими английскими словами, которые он знал, для выражения эмоций, находившихся уже за пределами средств вычурного русского мата. Встреча, у него скоро должна была быть встреча, а потом – дальше, в Порлево. Времени оставалось всего ничего, а никаких действенных мер по спасению у Саши не было. Он вспомнил о волках, отгрызающих себе попавшую в капкан лапу, но дотянуться до лапы было невозможно, а Саша все же надеялся выйти из истории живым и невредимым, и снова заметался по кровати.
Тут над самым ухом раздался телефонный звонок. Физическая реальность неумолимо продавливала хрупкую пленку бытия, а снаружи полыхало известное ледяное пламя, языки которого показались Волобуеву настолько близкими, что кратковременный сердечный спазм он воспринял, как обрушивающееся на побережье цунами.

- Кто это звонит? – спросил он у самого себя, и тут же обругал себя за глупость. Вопрос был поставлен неверно – единственнно, что сейчас имело значение – как можно было бы использовать эту возможность для спасения. В идеале следовало бы поднять трубку и попросить верных друзей осторожно подняться (или спуститься) к нему в номер и тактично избавить его от неприятностей. Увы, ситуация была далеко не идеальной. Прежде всего, телефон стоял на тумбочке достаточно далеко, чтобы до него можно было дотянуться рукой. Кроме того, Волобуев хорошо знал привычки своих друзей.

Снова звонок. У него снова екнуло сердце. Краем глаза он видел уходящий к телефону провод, и просчитал, каким образом его можно было бы осторожно зацепить ногой, подтащить поближе, а затем, перехватив рукой, вытянуть телефон с тумбочки на кровать, а уж затем – вцепиться свободными, гибкими пальцами в трубку, и… но делать это следовало немедленно.
Саша изогнулся, насколько мог, превозмогая тянущую боль в паху, и со второй попытки захватил гладкий черный провод между пальцами ноги. Третий звонок заставил его поморщиться, но он не поддался панике, и тщательно контролируемым движением стал тянуть провод к себе, отслеживая движение телефонного аппарата периферийным зрением. Труп, конечно, здорово мешал, но используя изящный изгиб холодного бедра в качестве упора, Волобуев медленно, но неуклонно подтаскивал телефон к краю тумбочки. Предстояла самая ответственная операция – переброс аппарата на кровать. Было бы значительно легче, если бы его рука могла дотянуться до провода – но физические возможности обоих тел этого пока не позволяли. Тем не менее, наиболее опасный участок был пройден без срывов, и блестящий красный аппарат переполз на скомканную простыню, и начал продвигаться к белоснежным холмам одеяла, которое, как теперь с сожалением отметил Саша, он не побеспокоился скинуть с кровати. Впрочем, времени на это уже не оставалось. Еще одно усилие – и провод оказался в его руке, но тут перед телефоном вырос крутой склон, и, когда осторожным движением локтя Волобуев попытался выровнять его положение, раздался оглушительный четвертый звонок. Сашина рука дрогнула, и перед его глазами предстала самая безнадежная сцена – трубка с накренившегося набок аппарата начала скатываться, переворачиваясь в воздухе, и сверкая глянцевыми боками в лучах солнца, восходившего над еще серым горизонтом, устремилась вниз.

- Нет, нет! – простонал Волобуев, и тут трубка с оглушительным хрустом опустилась на пол, увлекая за собой весь аппарат. Это была самая настоящая катастрофа. После того, как гул от падения утих, Волобуев нерешительно открыл крепко зажмуренные глаза. На мгновение ему показалось, что все случившееся было неприятным, но внезапно завершившимся сном, но нет, - он по-прежнему сжимал в ладони твердое посиневшее бедро, а почти перед самыми глазами на полу лежала бессильная трубка, из которой едва слышно доносился механический голос.

- Алло! Алло! – в отчаянии завопил Саша. – Кто это? Вы меня слышите?
Трубка проскрипела несколько невнятных фраз, и вслед за столь же бессмысленными криками Волобуева из нее скоро стали раздаваться исключительно равномерные звуки, похожие на радиоволны, которыми человечество начало прощупывать космос в поисках иных цивилизаций.

Александр Волобуев был в отчаянии. Не только сознание отказало ему в памяти о прошлом, но и праксис, высоким тоналем которого он привык если не гордиться, то воодушевляться, отказал в повиновении. Для того, чтобы овладеть собой, Саше потребовались значительные усилия воли, на которые он никогда не полагал себя способным. В моменты мыслительного вакуума он стремился полагать целенаправленную мыслеформу, и вскоре его предположения выстроились в систему представлений о путях выхода из случившегося. Сопоставляя крохи доступной памяти, и постепенно востанавливая в своем сознании стандартные макросы, Волобуев в итоге пришел к однозначному выводу, что его плачевному положению предшествовали две причины. Во-первых, покойница, скорее всего принимала средство, позволявшее осуществлять значительный контроль над сокращением стенок заветного канала, и добилась эффективности, подобной диафрагме хорошего фотоаппарата. Не ее была вина в том, что смерть застигла ее канал в фазе закрытия. Во-вторых, он отчетливо вспомнил таблетки, которые он прикупил на смоленском вокзале. Или это был Ржев? «Я убился подо Ржевом» – подумал Саша, и загрустил. Вчера он спьяну сожрал две дозы патентованного “Peniso morphin”'a, на этикетке которого содержались ясные указатели на приближающиеся проблемы. Этикетка обещала восемь часов непрерывной эрекции и «почти экспонентный» рост продолжительности действия по мере приема больших доз этого совершенно безвредного препарата.

- Двойняшка… восемь на два минус два, ну, четыре, минимум двенадцать часов, ох себе ни фига,… сейчас около семи…когда я их съел?... не позже полуночи, - еще минимум пять часов, фак, факский кот!

Обнаружив одну причину проблемы, Саша принялся за вторую, и страх быстро подсказал ему нужный файл на системном диске. «Достоверный признак смерти – температура тела ниже 25С… трупное окоченение начинается через 1-4 часа после смерти и охватывает все мышцы через 8-10 часов… наибольшей плотности мышцы достигают к концу суток и сохраняются на протяжении 2-3 суток, после чего мышцы начинают постепенно размягчаться … болезненно измененное сердце не окоченевает… выделение спермы в уретру может быть прижизненным и посмертным…»
Сравнительный анализ обеих причин заставил Сашу приуныть – даже прекращение действия “Peniso morphin”'a не гарантировало ему скорого освобождения, поскольку на этот момент приходился пик мышечного напряжения тела, силу которого Волобуев ощущал все более отчетливо. С глухим стоном он попытался откинуться назад и размять затекшие руки – тягостность положения усугублялась с каждой минутой, но никакого прогресса достигнуто так и не было.

Закинутая за голову рука коснулась чего-то твердого и продолговатого. Саша вздрогнул – все предметы на свете могли теперь быть опасными. Но, по мере того, как его пальцы нащупывали неизвестный предмет, страх постепенно сменялся удивлением, а потом и ликованием. Александр Волобуев держал в руках пульт управления телевизором, о существовании которого он совсем забыл, несмотря на то, что экран под совсем небольшим углом располагался прямо напротив. Сердце радостно подпрыгивало в его деформированной от долгого лежания грудной клетке. Связь с миром, пусть и односторонняя, была восстановлена.
Красный глаз телевизора мигнул, и экран медленно осветился изнутри. Показывали политические новости – вчера войска Памирской Республики возобновили наступление на кокандском фронте, где миротворческие силы, возглавляемые китайско-бразильской коалицией, разделяли воюющие стороны и теперь несли свои первые потери. Это было неинтересно, и Саша переключил канал.

- … полагает, что можно завоевать доверие избирателей прямым запугиванием и угрозами в адрес неугодных? Но наша линия заключается в строгом соблюдении всех суверенных прав граждан, независимо от их политической или сексуальной ориентации…
- Позвольте напомнить вам, что ваш лимит времени исчерпан. Слово Василию Петровичу Протопутину.
- Спасибо. Вот тут Андрей Николаевич много говорил о правах избирателей, но ни слова не упомянул про их обязанности перед государством и обществом. Вместе с тем, как показали известные события в Хабаровске и Владивостоке, не только избиратели, но и трудовые беженцы обязаны подчиняться конституционным принципам. Китайский мятеж продемонстрировал всем…
- …порочность практики пересаживания неверно понятых принципов демократии на нашу почву!
- Господин Архипутин, у вас уже было время высказаться. Пожалуйста, Василий Петрович, продолжайте.
- Да, спасибо. Вот тут Андрей Николаевич употребил слово «сексуальная ориентация», а знает ли он, что в переводе с латинского оно означает «овосточнивание половой…»

Волобуев с неприязнью перключил канал – даже политическая дискуссия напоминала теперь о грустном положении – о том, о чем больше всего хотелось бы забыть. Сухая женщина в очках вела экономическое обозрение на одном из государственных каналов.

- …несколько компаний уже выразили свой интерес, и ожидается, что на тендер поступит большое количество предложений. Как выразился один из трейдеров, при постепенном увеличении объемов российского экспорта нефти мы переживаем структурное развитие рынка Юралс. По мере увеличения объемов российского экспорта нефти партии Юралс все чаще реализуются через арбитраж в Америку и Азию. По мнению трейдера, постепенное увеличение масштабов поставки Юралс приведет к снижению стоимости этого сорта, и тогда эти экспортные пути будут открыты на постоянной основе, а не просто время от времени. Как считают трейдеры, это делает Юралс весьма привлекательным сортом…
- Тьфу, гадость, - сплюнул Волобуев. На другом канале его взору предстал гладкий лоснящийся лектор. Саша прислушался.

- … следите, чтобы ложка удерживалась за середину снизу средним пальцем, а ручка вилки удерживалась за середину концами указательного – снизу, и большого – сверху, - вот так… При этом обращайте внимание, чтобы концы ручек прибора упирались в ладонь – вот сюда, то есть в основание безымянного пальца и мизинца…

«Ну вот, - сказал себе Волобуев, - теперь уже официантов обучают по телевизору! Интересно, а сколько человек их сейчас смотрит?»
-… при этом следите, чтобы он держал приборы таким образом, чтобы изгиб зубцов вилки находился над углублением ложки – притом, чтобы это получалось у него естественно и непринужденно. Так вы можете отличить хорошо вышколенного официанта, и оценить его выучку, и в случае отсутствия таковой - требовать скидки до 15%. Теперь рассмотрим типичные погрешности в сервировке стола хрусталем…

- А-а, бля, мажоры поганые! – уже вслух возмутился Волобуев. Обычно он с удовольствием относил себя к классу потребителей сервиса, но теперь в его душе вдруг поднялось искреннее негодование в адрес судей чужого труда. Пока его внутренний мир переживал тихую либеральную революцию, внезапно раздался стук в дверь.

Все страхи и комплексы Волобуева в одночасье вернулись в его трепещущее тело, замкнутое в теле чужом, и от этого еще более жалкое и зависимое. Ручка двери дернулась пару раз, и Саша четко представил себе конец своего заточения – конец позорный, криминальный, и безусловно неприятный. Дихотомия Рэнсома о детерминированном и недетерминированном смысле в поэзии проявилась для него настолько рельефно, что, чтобы утолить возникшую сильную потребность в свежих впечатлениях, он снова попытался осторожно высвободиться из своих, наверное, когда-то сладких, пут. Стук повторился, и неприятный женский голос потребовал:
- Мужчина, откройте!
- Я в ванной – стараясь быть непринужденно-раздраженным, крикнул в ответ Саша. Крикнул, и испугался собственного голоса.
- Вы сегодня выезжаете?
- Да, но попозже…
- Завтрак надо?
- Нет, спасибо.

Горничная исчезла также внезапно, как и появилась. На лбу у Саши выступила испарина. Переводя дыхание, он снова постарался изменить свое положение, разминая затекшие мускулы, и снова вернулся к телевизору. Переключая каналы в поисках чего-либо, могущего облегчить его участь, Волобуев натыкался на различные бессмысленные передачи и тревожные новости. Снова попытка переворота в Италии… ураган обрушился на побережье Флориды…в столкновении с уйгурским спецназом погибли два швейцарских солдата…снова теракт в Новосибирске…подал в отставку премьер-министр Южнокитайской Федерации…наступление памирцев на кокандском фронте…сверхмощный вирус в Интернете…

Внезапно его внимание привлекло знакомое лицо. Ровные черты, внимательный взгляд. «Ба, да ведь это же Федя Чистый!» - сказал сам себе Волобуев. И точно, камера перешла с крупного плана на средний, и стало очевидно, что в одной из многочисленных телепередач участвует Федор Чистяков со своим неизменным баяном, который (впрочем, закрытый), стоял рядом. По личности ведущего Саша установил и название передачи – это была «Нормальная отмывка», но вот еще двух участников он как-то не узнавал, хотя совсем незнакомыми они тоже не были. Федя как раз отвечал на вопрос, голос его был грустным, усталым, но твердым.
- В своей тюремной исповеди Уайльд пишет в адрес своего бывшего друга Бози…
- Лорда Альфреда Дугласа – уточнил один из неизвестных Саше участников телешоу.
- Да…так вот, он обращается к нему с потрясающей, по-моему, фразой: «ты прошел мимо романтики прямо в реальность». Нечто подобное произошло и со мной.
- То есть, перестав заниматься музыкой, вы не ощущаете никакого творческого вакуума? Или же все-таки есть чувство потери?
- Вакуума нет, в какой-то момент мне показалось, что я обрел Бога, но теперь я ощущаю более глубокую трансформацию, чем ту, которую пережил в лечебнице.
- Спасибо. А вы, Артюр, как вы отнеслись к своей потрясающей известности?
Камера повернулась в сторону невысокого, преждевременно постаревшего, но еще молодого человека с узким лицом.
- Мне тогда уже было все равно. Я ставил перед собой определенные задачи, но крах моей личной судьбы, совпавший с поражением Комунны, привел к такому перелому, что я более не мог заниматься поэзией, и все, что с ней было связано, стало каким-то нереальным…мне хорошо понятны чувства Феди…

«Потрясающая известность…Артюр…Комунна… не может, конечно, быть, но ведь это – Рембо! Артюр Рембо, фачий кот!» Волобуев не мог поверить своим глазам, но они его не обманывали – в студии «Нормальной отмывки» действительно сидел Артюр Рембо в своем поношенном мундире чиновника колониальной администрации. Ведущий почтительно обратился к третьему гостю, почтенному благообразному старцу с веселым улыбающимся лицом.
- Ваше преподобие…
- Ну что вы, Андрюша, можно просто Джон.
- Спасибо… Джон. Вы тоже перестали писать стихи и обратились к Богу. Было ли это внезапным решением или это пришло к вам постепенно?
- Знаете ли, у меня был очень интересный период, когда я полагал, что могу служить Богу своими стихами. Тогда я написал, например, «Венок сонетов», но это была ложная установка, что я постоянно ощущал, но продолжал писать, пока…
- Пока не стали настоятелем собора Св.Павла?
- Ну, это было уже позже… пока не осознал, что Богу можно служить одним единственным способом – служением Ему, а поэзия тут ни при чем. То есть я хочу сказать, что поэзия – это не враг религии, и не ее паллиатив, а просто феномен совсем иного рода.

Волобуев уже давно превратился в глаза и уши, и невзирая на боль, перегнулся, насколько мог, через труп, чтобы лучше видеть происходящее на экране. Великий поэт-метафизик, Джон Донн, младший современник Шекспира, тоже был гостем «Нормальной отмывки» и непринужденно рассуждал о путях творчества.
- Воспоминания и плоды воображения сливаются в единую субстанцию, и пока человек жив, ему кажется, что он различает одно от другого, но когда после смерти вся мыслительная материя засасывается в Большую Воронку и…
- Простите, но не кажется ли вам, - вклинился в разговор Рембо, - что это лишь ваша интерпретация итогов творчества? С одной стороны, от нас ни остается вообще ничего, и ваша религиозная метафизика ничем не лучше любой другой, а с другой стороны – поэт живет в своих стихах…
- Только если ему это надо, господин, простите, гражданин Рембо, – возразил ему Чистяков.
- Ну, как говорил Гитлер, «войны начинаются и заканчиваются, а остаются лишь сокровища культуры».

Воцарилась немного неловкая пауза.
- Знаете, - сказал Донн, - на меня большое впечатление произвели сны Робби Кригера, гитариста известной в прошлом группы The Doors, - понимаете, мы иногда смотрим чужие сны, - так вот, прошло уже несколько десятилетий после смерти Моррисона, а Робби до сих пор иногда снится, что он живой, и что они до сих пор играют вместе.
- Ну и что они играют? – поинтересовался Чистяков, ненароком бросив взгляд на свой баян.
- Мне трудно судить, - улыбнулся Донн, - это не совсем моя музыка, но похоже, их музыкальное развитие не стоит на месте.
- То есть вы хотите сказать, что если бы Кригер мог вспомнить всю ту музыку, которая ему приснилась, и сыграть ее… -возбужденно начал ведущий.
- Дело в том, что в определенном смысле она уже прозвучала, причем с Моррисоном.
- Но только лишь в воображении Кригера – махнул рукой Рембо.
- Да, это же не сам Моррисон, а лишь сны Кригера о Моррисоне! – встрепенулся Чистяков.
- А что есть теперь Моррисон, как не сплошной сон о нем – и чей сон, по-вашему, более реален? Ваш? Мой? Или самого Моррисона?
- Здесь, конечно, могли бы возникнуть большие проблемы с копирайтом, - задумчиво произнес ведущий, – ну да ладно, время нашей передачи подходит к концу, и давайте узнаем, не возникли ли какие вопросы у наших зрителей!

Камера медленно отъехала от продолжавших свой спор поэтов, и взору Волобуева предстала пестрая толпа безвкусно одетых людей всех возрастов и расцветок. Какая-то бойкая девчушка с переднего ряда раскрыла свои малиновые губки и с сильным вологодским акцентом спросила:
- Артюр… вот почему у вас такой псевдоним…Рэмбо, вы на Рэмбо совсем не похожи…хи-хи…или это у вас свое имя?
- Девушка! Это – великий французский поэт, и зовут его Рембо, с ударением на «о», куда только школа смотрит, - возмутилась сидящая сзади грузная тетка с большой брошью. В зале засмеялись. Волобуев встрепенулся.

- У меня вопрос, – твердым голосом произнес он. Камера выхватила повернувшееся в его сторону лицо Федора Чистякова, улыбающиеся глаза Джона Донна и грустный взгляд Артюра Рембо.
- Подскажите, что мне делать, - уже менее уверенно сказал Саша.
- Что делать? Я тебе скажу, что делать! – лицо Рембо обрело какую-то странную жесткость, - для начала глянь на себя!
- Действительно, Александр, - примирительно заметил Донн, - начните с осознавания себя в данном контексте. Вы хоть представляете, с кем вы, например, лежите?
- Нет… - прошептал Волобуев.
- А ты глянь, друг, - посоветовал Федя и усмехнулся.

Волобуев хотя и помнил, что уже пытался это сделать, решил исполнить совет во что бы то ни стало и, превозмогая боль, стал перегибаться через труп девушки. Он обнял его правой рукой, схватившись за ее мертвые сиреневые соски, остро ощущая свою нелепость перед экраном, с которого на него в ужасе смотрела вся аудитория телешоу. Еще одно усилие, и внезапно Волобуев понял все. От этого понимания ему стало так плохо, как никогда раньше, и если бы он стоял на ногах, то, несомненно, падение было бы неминуемым. Мир перевернулся и с грохотом обрушился в бездну. Саша с глухим протяжным стоном повалился на кровать.
- Люда… дорогая моя…Боже, нет! Нет! НЕТ!!!
- Смотри, идиот! – крикнул Федор и одним рывком раскрыв баян, запел:
- В какое же светлое завтра готов ты еще рвануться, блуждающий биоробот, - и тут веселым хором поэты подхватили последние строчки песни, - ну надо же так ****уться!

-А-а-а! А-а-а! – вопил Волобуев, катаясь по кровати с зажмуренными глазами.
- Пробудись! Пробудись! – грозил ему с экрана Рембо.
- Проснись ты, бля! – с раздражением сказал какой-то знакомый голос, - да поднимись ты, баран!

Александр Волобуев тяжело дыша, медленно приходил в себя. Перед его глазами маячила какая-то железная скамейка с ящиком внизу, и чьи-то ботинки. «Люда…милая…», сказал себе он, и скупая мужская слеза хрустальной каплей скатилась на пол вагона.
- На, выпей! – сказал голос сверху. Волобуев поднял голову, и удовлетворившись увиденным, снова опустил ее на заплеванный пол качающегося вагона.
- Слава Богу, - прошептал он и снова погрузился в мягкую и пушистую тьму.