Она моряк...

Она – моряк, её фрегат избороздил уж сто морей.
Она – моряк, и тёмен ад её рассыпанных кудрей.
В её глазах спокойный штиль. Но бури вдруг мелькают в них,
Когда её моряцкий стиль рискнёт ругать какой-то псих.
Когда мужской, голодный взгляд долго задержится на ней.
И губ слюнявый мармелад, с усмешкой щурится как змей.
Когда ухмылка лишь за то, что только женщина она.
Глаза блестят… Ну кто же? Кто? Кто же посмел? Разъярена.
Да, ей дороже свой штурвал, свой старый, треснутый компас.
Презренный не прельстит металл, ни ткани: шёлк или атлас.
Да и мужчины, толку с них? На ночь одну, потом гуляй.
Свободный ветер – ей жених, а океан – безбрежный рай.
И каждый опытный моряк морской волчице смотрит в рот.
В перчатке кожаной кулак всех держит до прибытья в порт.
В порту – там можно погулять, таверна – место для гульбы.
Ещё харчевен местных рать для всей моряцкой голытьбы.
Всё так и шло за годом год: заливы, штормы, грозы, мель…
Но был нарушен мерный ход удач привычных и потерь.
В одном портовом кабачке, где испарений винных дух,
Где в чёрно-пыльном табачке чиханье резало ей слух,
Вдруг голос скрипки зазвенел, и яростный и нежный звук
Над грузной массой пьяных тел. Кокотка, выронив мундштук,
Зевнула. Кто-то затянул фальшиво песню, хриплый бас.
Играл скрипач, слегка сутул, и из-под шляпы карий глаз,
И пейсы чёрные… Еврей. Набивши трубку табачком,
Она следит как соловей легко орудует смычком.
Воображение дразня, порхает мелодичный стон.
Затихла пьяная возня, и он выходит на поклон.
Улыбка тонкая и взгляд под чёрной бахромой ресниц.
Но это только лишь фасад. Что там внутри, под маской лиц?
Шальная публика свистит: - Сыграй-ка нам, еврейчик, вальс!
- Затронул душу, паразит – сказал моряк и вновь угас.
- Какой же вальс? - Давай любой, чтоб можно было танцевать.
Кто двигает его рукой? Какая муза? Не понять.
Но музыка звенит как жизнь, как смерть пронзительно молчит.
И, вдруг, бокал на части – дрызнь! Вино по скатерти бежит.
Порвалась страстная струна, не дозвенев, не дострадав.
Повисла в зале тишина, но паутину разорвав,
Вновь загалдел убогий люд, от смеха корча животы.
Но не заполнить им сосуд своей душевной пустоты.
Он медленно спустился в зал, за ширму низкую присел.
А кто-то гикал и плевал, и громко пальцами хрустел.
Трактирщик хмуро прогнусил: - Что снова не дали деньгу?
Смотри, тебя предупредил, держать задаром не могу!
Сказал и шаркая ушёл, вести разбитому учёт.
Еврей вновь в зале. Сел за стол. Снимает шляпу, в центр кладёт.
И снова яростный смычок, и снова скрипка как в бреду.
Слегка опущено плечо, а руки ловкие в ладу.
На месте порванной струны прядь тёмных, пепельных волос.
И голос дивной глубины срывает с глаз потоки слёз.
Монеты сыплются дождём, все в шляпу, щедрою рукой.
Но, вот, неловкое локтём движенье, публики злой вой.
Монеты катятся, звеня, по полу. Гадкие ручонки
Их ловят. Снова шум, возня… И чей-то смех визгливо-тонкий.
Еврей на корточках сидит, сбирает то, что уцелело.
Смущённо-виноватый вид и на неё косится, влево.
Да, якорь брошен, и в ответ, она пустила дым колечком.
Давился смехом старый дед: - А жид-то та ещё овечка!
Ох, сребролюбец! Вот, ужо, накажет Бог за страсть к наживе!
- Пошёл бы ты, дедуля, в жо… Он славный малый! – молвил синий,
С губой навыкате мужик – Скрипач-то энтот очень знатный!
И несмотря на то, что жид, но молодец довольно статный.
Не слушая чужих речей, она идёт до самой сцены.
Красивый мальчик и ничей! Какие нынче будут цены?
Сдвигает грубо стул и стол, на руки жадным наступая,
И дерзкий взгляд его в упор желание подогревает.
- Помочь? – садится рядом с ним. Монета на ладонь ложится.
Ей кажется, что перед ним душа готова расступиться.
Из-за окна понёс сквозняк. Монеты собраны, увы.
Казалось бы такой пустяк – ладонь в ладонь, кивок главы.
Но это будоражит. Ночь к тому же делает своё.
А он уже уходит прочь, взглянув лишь мельком на неё.
Идёт за ширму. В пьяный смрад теперь процессия актрис,
Канкановый готовя ад. Но что же там, внутри кулис?
За занавеской тень его, свет в полутьме скупой свечи.
Ей жадно смотрится. С чего? И сердце бешено стучит.
Не медлит, проскользнув за ним. Сидит усталый пред свечой,
И только вьётся тёмный дым сигары над его плечом.
Лицо бледно и холодны глаза, вместившие печаль,
Солёное морское дно и блеск, блестит которым сталь.
Он, погружённый вглубь себя, рукою нервно шляпу жмёт.
«Прекрасный профиль корабля с его в сравненье не идёт».
Такая мысль мелькнула в ней, когда бесстрастное лицо
Ей рассмотреть далось полней под чернокудреным венцом.
Усмешкой раздразняя гнев, она спросила: - Ты еврей?
Он, будто бы окаменев, из-под волос, волнистых змей,
К ней поднял равнодушный лик. Лишь взгляд был бешен, горд и зол.
Слова спокойные как крик: - Да, я еврей, тебе-то что?
- Да, ничего, ты перестань. Просто спросила, ни к чему.
Скажи, что там, в углу, рояль? Я в этом мраке не пойму.
- Рояль, он здесь дано стоит, с тех полных счастия времён,
Когда я был здесь знаменит… Сказал, но тут осекся он.
- Сыграешь мне? Я заплачу. Иль нот не разобрать во тьме?
- О, нет, оставьте, не хочу. А видеть их ненужно мне.
Ведь настоящий музыкант не смотрит за своей игрой.
- Я вижу, ты такой талант. Не упирайся, мальчик мой.
- Что вы изволили сказать? Кем называете меня?
- Нельзя что ль ласково назвать? Ты юн, но горд. Начнём с ноля.
Тебе ведь сколько? Двадцать два? Смутившись поправляет он:
- Мне двадцать три, но вы едва ли старше… Вновь смущён
Неловкой фразой. Но она, его спокойно перебив:
- Мне двадцать семь, я не юна. Ты юн, к тому же ты красив.
Сыграй, пожалуйста, не спорь. Есть силы у тебя играть.
Сигару затушив, - Изволь – он сел и что-то вспоминать
Стал, морща лоб, рукой одной рассеяно перебирать
По клавишам, как если пред собой держал он нотную тетрадь.
Но, вот, уверенней, верней он движет пальцы: ля, ми, до…
Ей не свести с него очей с начала и свершенья до.
Последний звук, он упорхнул, неслышно, тая со свечой.
В ушах его остался гул воспоминаний о былой,
Далёкой жизни, где к мечте, казалось бы, рукой подать.
И он к ней рвался и летел, чтобы теперь всё потерять.
И стал угрюмым. Мир есть фальшь, пустая суета и гам.
И в свете лунном он как шарж на мир, как злоба эпиграмм.
Легко рука её легла ему на плечи, на пиджак.
Страсть всемогуща, как и мгла, а дрожь его сокроет мрак.
- Тепло? - Тепло – ответил он. - Теплей, чем водка и коньяк?
- Теплей, но мне не помогло. - Поможет, дрожь хороший знак.
Сними пиджак и брось на пол… Нет, я сама, прошу, молчи.
Тоскливый свет, и взгляд упал под треск расплавленной свечи.
Нет, здесь не пошлость… Сладость, боль, скорбь на мотив пустых страстей.
Она как воздух, он – огонь, что разбудить удалось ей.
- Постой - он с нежностью рукой коснулся до её руки -
Ведь ты замёрзла, Боже мой! А я дурак, прошу, прости.
- Я не уйду, ведь мы с тобой, и этот свет, и эта ночь…
- Ах, нет! Быть может я смешной, но не гоню тебя я прочь.
Он старый плед свой постелил, на деревянный, грязный пол,
В пустой бокал вина налил и сел, задумчивый, за стол.
- Что происходит? – он спросил. Сам задрожал, поледенел
От этих непонятных сил и в смутном страхе побледнел.
- Ну, тише, тише – подошла и села на соседний стул -
Ты одинок, а я сошла с ума, и нас с тобою потянул
Друг к другу дерзостный порыв, скорей не плоти, а души.
Да, ты талантлив и красив, но что-то кроме… Разреши –
Взяла бокал, и осушив, она поймала лунный свет
В хрусталь, ту прелесть ощутив, какой наполненный поэт
Играет рифмами, слова, как жемчуг нанизав на нить.
И он смотрел в её глаза, пытаясь что-то уловить.
- Любовь? – на вздох похож вопрос, что так неловко бросил он.
- О, нет – и оборвался трос. Был саркастичен её тон. -
Любовь – пустое, я люблю корабль и волны, это всё…
Но вдруг ты прав? Я не пою, но сердце бесится моё.
Рука сильней сжала бокал и отпустила – лёгкий звон,
Как будто тысячи зеркал, обломки прошлого времён.
Гуашево сгустилось ночь. Знобило их, бросало в жар.
Как будто за сердце волочь их вздумал бог туманных чар.
       . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . Теперь уйдёшь? . . – Могла прочесть она в болезненных глазах.
. . Всё зачеркнёшь? Посмеешь снесть все эти чувства в низкий прах? . .
Да, он молчал, язык другой, понятный лишь безумцам двум,
Им заменял убогий слой словесных, непонятных сумм.
- Уйду – шепнула. Он успел только заметить взмах ресниц.
Так быстро приговор слетел, как гильотина, резко вниз.
. . Я задержу. . . . Не задержать, я всё ж уйду, как канет мгла. .
- Где твой корабль? – он опять по капле выдавил слова.
- У пристани. Свирепый флаг как пламя рдеет, он таков!
- Возьми меня с собой – он так ушёл от восхищённых слов.
- Я не могу – и в потолок вонзает взгляд, как в горизонт. -
И не останусь. Если б мог меня понять. Жизнь не экспромт,
Где всё подвластно лишь мечте. Но выбор верен не всегда.
Такой как между с кем и где, особенно. . . Что за беда?
Отчаяние, знакомый вкус? . . с усмешкой осадил себя,
Рассыпав нить надеждок-бус и сердце больно теребя.
Мелькнула мысль фальшивой нотой . . Что если сжечь разлучный бриг?
Гляжу, как был ты идиотам, так и . . сказал себе и сник.
. . Злодейство думал учинить, герой дешёвых мыльных сцен.
Что этим мог ты изменить? Да, и зачем?! зачем? зачем? . .
- Усни, пожалуйста, усни – она рукой коснулась лба.
Как будто тихое прости, так лёгкости легла резьба.
И он уснул, закрыв глаза, сам не заметив волшебства.

       . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Сухое утро, пыльный зал, следы ночного бесовства.
Трактирщик, иззевавшись всласть, довольный в спальную бредёт,
Чтоб камнем на кровать упасть от тягот и мирских забот.
Остался чей-то красный зонт, словно деталь под интерьер.
Изящен больно, хоть потёрт, и на китайский он манер.
 Всё, что отметить удалось еврею взглядом поутру,
И медальон на шее, трость – она оставила ему.
Зачем? Не знал он, но ответ раскрыл коварный медальон.
Записка в нём: «Вот, мой секрет – да, я люблю, и ты влюблён.
И потому я ухожу, чтоб не разрушить эту связь.
Разлуки я переношу получше качки, не упасть
Умею духом. А тебе оставлю скромные дары.
Ты чутким слухом бы сумел предугадать конец игры».

       . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
       
И снова грозы, штормы, мель, но в сердце лёгкая печаль.
Казалось, день похож день, её уже не манит даль.
Однажды вновь её фрегат зашёл в тот порт, где тот трактир.
Пивные кружки снова в ряд – Испей-ка, фокусник, факир!
Но ей тревожно. Нет того, кого увидеть чтобы вновь,
Она вернулась. И легло на сердце то ли сплин, то ль скорбь.
. . Он мог убить, убить себя, петлю тугую затянуть,
Иль пулю чрез висок пустя, в мир теней тихо ускользнуть.
Я виновата, я одна . . в глухом рыданье тонет стон.
 Бутылки все достигли дна, как вдруг и появился он.
Опять на сцене, скрипка с ним… Как он божественно играл!
Как будто демон-херувим спустился с музыкою в зал.
Да, это был не пьяный бред, не сон, не призрак, просто явь…
Как на песке размытый след целуют волны, целовать
Воспоминания. Но теперь, он смотрит на неё, но сквозь.
И так за песней песня… Хмель стёк в слёз налившуюся гроздь.
Глаза застлались пеленой. Но, вдруг, замкнув столь долгий круг,
Чрез гул и суету сумел её достичь знакомый звук.
Нет, нет, не оклик, звон монет. Ей не почудилось, всё так.
И он, застыв, как монумент, подал ей взглядом тайный знак.
Хотя неверною походкой, она до сцены всё ж дошла.
Тот взгляд, таинственный и чёткий, всё так же сердце жёг до дна.
. . О, медальон и трость! Сохранны… Он их берёг, не заложил.
Хотя так беден был, как странно . . Ответ был прост: ведь он любил.
- Дай руку –тихо попросила – Ты видишь, еле на ногах.
- Я очень рад, что не забыла… - Как без меня ты жил монах? -
Шутила так, чтоб не заплакать. - Не разговор для этих стен –
Он прошептал, стирая слякоть от туши. После дрожь колен
Ей удалось унять. Он ловко её под руки подхватил.
- Идём же, глупая чертовка. Всё позади, всё позади…
- Нет, нет, веди меня на взморье. Туда, туда, прошу туда…
Он из трактира вёл, не споря, её как путника звезда.
- Я виновата, так нелепо, я думала, что ты погиб.
- Всё хорошо, смотри на небо, там знак молчания – знак рыб.
- Ты разбираешься в созвездьях? - Конечно, нет. Я не моряк.
Но ты ведь мучишь бесполезно себя. Пожалуйста, приляг.
Под лунным светом, молча, рядом, лежали двое на песке.
 - Я знаю, что теперь не надо… Но, вот, смотри, невдалеке -
И указала на корабль, что горд у пристани стоял.
Хоть паруса не реют, якорь уж спущен, он всё ж украшал
Собою пристань, так изящно с волны ступая на волну.
- Вот, он каков, соперник страшный, теперь я понял почему
Я проиграл ему в сраженье за право фаворитом быть.
- О, прекрати! Твои сравненья здесь неуместны. Просто плыть –
Моя судьба. И капитаны своих не бросят кораблей,
Какие б не манили страны вульгарной прелестью своей.
- Я знаю, знаю, что уедешь, и не держу. Я понял всё.
- Но я вернусь, меня не встретишь? – Дождусь, дождусь, пока ещё.
- Хочешь, возьму с собой поедешь? – Нет, нет, я видеть не смогу
Как духом странствий страстно бредишь. Я так ревнив порой. Подуй,
И сдуй песок с моих ладоней – он грусть всю в радость превратил.
- Спасибо, думала он тонет, а он поплыл, да он поплыл!
Всё музыкой звучит, мы слышим, когда хотим, хотим понять,
Что мы порывами все дышим, мгновенью каждому звучать!