Средь греческих руин алеет алыча...

* * *


И.

А помнишь – в первый раз мы были в Херсонесе?
Не так уж и давно…
Всего-то тридцать лет
скользнули в небеса, сквознули в редколесье,
по зимним желобам скрипя, сошли на нет.

Недавно и давно… Ещё все живы были –
твои отец и мать. Мои.
И все тогда
друг друга, как могли – без пафоса – любили.
И каждый нёс свой фунт подспудного стыда.

Артель "Напрасный труд" благоухала резко
одеколоном "Шипр", копеечной едой.
И длинной речь была про куцые обрезки
под ряженной в кумач прожорливой звездой…

Но помнишь, как тогда над почвой-пеплом мыса
пружинила твоя июльская стопа?
Треть века унеслось, но цвет не изменился –
бела над синевой античная тропа.

Треть века истекло, но звук остался прежним.
Средь греческих руин алеет алыча.
Остался тем же зов – невыдуманно-нежным,
легчайшим, как загар любимого плеча…




ГОБЕЛЕН


Гоблин, вытканный на гобелене,
дышит грудью, совсем как живой,
но и Гамлет верней, чем на сцене,
держит облако над головой.
Голубь, нить прислюнив к гобелену,
упорхнет и вернется назад
в день, когда я, глотая измену,
извлеку кристаллический яд

из-за дверцы в скрипучем буфете…
Как сберёг я вещественность душ –
в рамках ткани сюжетные эти,
дуб резной и проплешинах плющ?
Сам сберег, ибо знал, что в осадке
будет мало, почти ничего –
бледно-синих кристаллов остатки,
гобеленовых грешниц повадки
с эпилогом аббата Прево,

ярко-рыжие венчики лилий,
стебли длинные, ткущие зной,
и лишенных покоя фамилий
подземельный сквозняк вороной…
Но с утра – в прежней паре олени
там, в незыблемой комнате той,
где рогач, опустясь на колени,
воду пьет, где охранные тени
на семейном сошлись гобелене,
где весь воздух – навек золотой…