Памяти Ивлина Во

       I
Закружила Георгия жизнь совершенно другая:
Он ушёл из семьи (дети взрослые, так что без слёз).
Бросил всё, что имел, но по-детски жалел попугая,
Говорящего Жору, которого с Явы привёз.

Попугай загрустил, отворачивал клювик от пищи,
Беспрестанно смотрел с человечьей тоскою на дверь.
Говорить перестал, а ведь слов знал не менее тыщи,
Но хозяин ушёл – разговаривать не с кем теперь.

А Георгий давно одурел от платёжек и факсов,
Гонит свой «Кадиллак» то на стрелку, а то на банкет,
Молодая жена, ненасытная, требует баксов,
Не пускает в кровать и не хочет готовить обед.

Он приходит домой, в телевизор глядит не мигая,
И не в радость ему ни «Аякс», ни «Реал», ни «Спартак».
Целый месяц уже он не может забыть попугая,
Ненаглядного тёзку, который совсем не дурак.

Чтоб развеять тоску – он развлечься решил на Ривьере;
Улетел налегке, никому ничего не сказав.
А любимец его угасал у хозяйки в вольере,
И светилась печаль человечья у птички в глазах.

Попугай умирал, не промолвив без Жоры ни слова.
А хозяйка пила беспросыпно десятую ночь.
И душа у неё безнадёжно была нездорова,
И никто ей не мог в этой жизни печельной помочь.

Лишь наутро она обнаружила дохлую птицу,
Завернула в пакет – в холодильнике места полно.
И мерещилось ей – попугай на неё матерился:
«Замер-рзаю, бар-рдак! Открывайте скорее окно!»

До конца обалдев и прикончив запасы ликёра
Дозвонилась с трудом во французский какой-то кабак:
«Ты прости, дорогой, но скончался твой миленький Жора,
Перед смертью орал, словно бешенный: «Жорка, дурак!»

Отшвырнув телефон, оглядев ненавистные стены,
Она в ванну легла, наготою своей молода…
И, забыв обо всём, помолясь, перерезала вены,
И, как будто в кино, обагрилась мгновенно вода.

Дальше – всё как всегда – понятые, врачи, прокуроры,
Но Георгий сказал – и перечить никто не посмел.
Он поверить не мог, что лишился любимого Жоры.
…И могучий мужик на глазах у толпы поседел.

Обращаясь к усопшей, сказал: «Ты прости, дорогая,
Пусть я буду жесток и неправеден буду я пусть.
Извини, но сперва по-людски схороню попугая,
А потом уж с тобой, незабвенной моей, разберусь».

Посидел, покурил и о вечном подумал немного,
Отыскал где-то в шкафчике добрый армянский коньяк.
Выпил рюмку, погладил по холке бордосского дога,
Взял пакет с попугаем и молча понёс в «Кадиллак».

       II

Возле тихой реки, где не слышно ревущих моторов,
Где канадские ели и гордые сосны росли,
Не торгуясь ни с кем и без всяких пустых разговоров
Прикупил наш Георгий четыре гектара земли.

Как игрушечный, гроб заказал из морёного дуба,
А участок по кругу ажурным забором обнёс.
Под высокой сосной он схоронит любимого друга,
А под стройной берёзой потом упокоится пёс.

И в назначенный час по проложенной за ночь дороге
Шёл печальный Георгий с компашкой своих мужиков.
Белоснежный «линкольн» волочил похоронные дроги –
А за ними девицы с охапками пышных венков.

Детский гробик лежал, как в музее, на древнем лафете,
И оркестр президентский этюды Шопена играл,
По обочинам шли и рыдали крестьянские дети,
А народ деревенский цветы на дорогу кидал.

В общем горе мужчины стояли над птичьей могилой,
И гремела труба так, что слёзы застыли в глазах.
Гробик в ямку поплыл, и наполнились кружки текилой,
И салют оружейный звенел высоко в небесах.

И с тех пор через день здесь немеренно импортных тачек,
Через день разрывается небо от жуткой стрельбы.
Здесь хоронят котов, хомяков, канареек, удавов, собачек,
И надгробья в лесу вырастают, как будто грибы.

Здесь наслушаться можно таких обалденных историй –
Про любимых ежей, черепах, крокодилов и коз.
Чуть подальше в лесу открывают уже крематорий
И в другие края расселяют убогий колхоз.

А Георгий здоров! Возвратился вот из Уругвая
И шокировал вдрызг молодую супругу свою.
Он оттуда привёз на полпуда почти попугая
И ещё анаконду – большую такую змею.