Моему другу Борису Толокнову

       (Из цикла «Послания»)

Любезный Боря! Вновь ты нас призвал
к святому месту в ясный майский поддень,
чтоб тосты произнесть тебе во славу
пиит непризнанный Морозовских идиллий!
Я рад сюда являться каждый раз
презрев и расстоянья и погоду,
морозовскую грязь и неудобства,
и прочие препятствия, но всё ж…
тринадцатого мая, каждый год
с весёлой песней, вновь к тебе – Бояну,
певцу младых и старческих страстей –
бредут толпою дружной книголюбы
и, даже неучёные мужи:
в погонах, и в лаптях, и в шароварах,
и, в модных ныне, импортных крассовках,
и в хромовых, и прочих сапогах,
и в валенках, причём на босу ногу,
походным строем шествуют на дачу,
(как жители саванны к водопою),
спешат испить с Кастальского ключа
и с аонидами восславить Аполлона.

Домишко твой, открытый всем ветрам,
совсем не «Башня из слоновой кости»,
но всюду знаменит гостеприимством –
случались здесь Лукулловы пиры,
не то что на какой-нибудь «толкучке»,
где водку рады снегом заедать,
да сухарём занюхивать замшелым.
А здешние пиры – на радость всем –
божественны, пристойны и достойны
воспеты быть самим Анакреоном,
а не моим пером, едва скрипящим…
Здесь Пётр Архипыч, - лучший из сватов, -
Воздав, как должно, водке и «Зубровке»,
нас самогоном добрым угощал
морозовского честного разлива!
Нарезав сала, преломив хлеба
он поднимал стакан с нектаром мутным,
провозглашал «Гуд бай, мой мальчик!» и
степенно опрокидывал стопарик.
И снова наливал (под огурцы),
Америку не всуе поминая,
грозя перстом заморским супостатам.

Ещё один захаживал Петро –
Кулибин местный, яростный бухгалтер,
порой вещал нелестные слова –
хозяину они предназначались.
Но, вместе с тем, простецкий человек,
прямой, как луч прожектора в тумане,
читатель книг и строгий судия,
непревзойдённый, кстати, переплётчик.
И Зубарь здесь пивал! Угрюм, могуч,
базаров книжных вечный завсегдатай,
хоть не поэт, но всё-таки Орест, -
ему доднесь ты радуешься, Боря!
А твой земляк, - святейший Алексей,
священной книги мудрый толкователь –
доселе не бывал в сих райских кущах.
Анахорет, возлюбленный Климены,
он так ленив, так тяжек на подъём,
от кресла оторвать не в силах чресел,
чтоб посетить достойный сей приют,
вкусить плодов Морозовки далёкой
и выпить, - заодно, на брудершафт –
с Архипычем, по стопке самогону.

Вахонин Сашка рад бы оказать
тебе поддержку, выразить почтенье,
амброзии морозовской отведать,
«Киндзмараули» кубок осушить…
Да дочки у него! Считай невесты –
покоя не дают! И навестить
тебя они ему не позволяют!
………………………………………….
А я, твой нищий Франсуа Вийон,
твой Пущин, неприкаянный, блаженный,
с Филидой пьяной, на хромом Пегасе,
спешу на день рождения к тебе,
хотя девятый месяц, как непивши,
и пятый день, неевши, - здесь поем
скоромной пищи.
       Бог хранит Тамару
Васильевну твою; и чтоб всегда
От снеди и варенья бы ломился
Обширный погреб твой, и щедрый урожай
не смели б мыши подлые тревожить!

Живи, Борис! Единственный мой друг!
Гляди горящим взором на окрестность,
на зелень, распутившуюся в срок,
на резвые побеги чеснока,
на всходы надоевшего укропа.
…………………………………………….
И, дай же, Бог! Ещё хоть десять лет
коптить нам небо, радоваться жизни,
неважно – пить, не пить, важнее жить
на радость близким, курам-дурам на смех;
возделывать картошку и морковь,
солить грибы, капусту, помидоры,
писать стихи, романы сочинять,
не поминать не к месту Персефону
и Бахусу – пореже воздавать!
………………………………………….
Тебе, - конкретно, - выдать замуж внучку –
дождаться правнука, и можно – умереть…