Сергей Усов
Стихи
Безумств моих стихи,
Скорей всего, плохи.
И я не отрицаю,
Что зря листы мараю.
Но ты как оплошал?:
Шесть строчек прочитал!
Холод, сырость, грязь, туман.
В это утро всё - обман.
Звуки тают, нарастая,
И рождаются, смолкая.
Сон ли в утро? Утро ль в сон?
Яви крик? Иль бреда стон?
Стон побуднего распятья,
Стон полночного проклятья.
Нынче всё не то, не так,
Не с чем сердцу биться в такт.
Не с чем биться, не с чем слиться,
Некому во мгле молиться.
Нечем стало дорожить,
Нечем чувствовать и жить.
Всё продрогло, всё промозгло,
Всё безлико, всё безмозгло,
Всё, что хочется, - нельзя,
Всё, что делается, - зря,
Всё, что видится, - уныло,
Всё, что помнится, - постыло...
Холод, сырость, грязь, туман.
Извините... за обман.
***
Самогон - шампанское,
Огурец - икра.
Ели, пили разное,
С разного стола.
Как знакомцы встретились,
Чуждо разошлись.
От того, что денежки
Разные велись.
***
8-е марта
Забудем бредни Цеткин Клары,
Испортившей нам календарь…
Одним даются формы, чары,
Другим – скромнее инвентарь;
Так разве же к лицу богатой
Спешить на праздник бедноты?!
…Оставьте Кларам, друг мой, даты,
А с Вас довольно красоты!
***
У соседа водку пили,
Тёща стряпала блины.
А меня не пригласили,
Там поэты не нужны.
***
Они помногу говорят -
Навязчива любовь холуев.
И долго на щеках горят
Пощёчины их поцелуев.
***
Твои газетные мозги,
Твой интеллект брошюрный
Меня доводят до тоски
Набором фраз дежурных.
Всё видел, слышал! Всё читал!
Надёргал цифры, факты.
Вот только думать перестал,
Хотя и не дурак ты.
Но пошлость глупеньких статей
Вершит свои делишки...
Беги же к Пушкину скорей,
Пока не поздно слишком.
***
Неужто этот мир
Всего лишь смерти тир?
***
Почему я работаю кочегаром.
Понастроили церкви,
Расплодили святых,
На конвейер поставили дело.
Слава Господа меркнет
Пред мундиром иных
Генералов Христова тела.
Мне средь них не пробиться
В переполненный рай, -
Не умею локтями толкаться.
Но читаю на лицах:
Бесу отданный край
Будет в нас, кочегарах, нуждаться.
***
Советов не дам. Лишь единственный вздох:
Тебе потому всюду мнится подвох
И кажется пошлою всякая фраза,
Что смотришь на жизнь с глубины унитаза.
***
Я беспощадной щедростью замучен:
Идеи сыплют, будто из ведра.
Не сгнить бы им во мне навозной кучей,
Иль мусором, сметённым со двора.
***
Подвиг веры и храбрость неверия
Одинаково Богу милы.
Только тот не внушает доверия,
Кто не выбрал своей стороны.
***
Нынче разговаривал я с бесом:
Ты, мол, души покупать мастак?
Вот скажи, хотя б для интереса,
Сколько мне отвалишь, так-растак?
Бес с ответом не поторопился,
Почесал затылок, поглядел,
Вкруг себя раз семь оборотился,
И фальцетом, как «Bee Gees», запел.
Он мне пел про то, что пали души
И в духовном плане, и в цене;
Мол, теперь в ходу свиные туши,
В них и мясо и душа вполне…
Тут он долго мялся, извинялся
И в конце концов, сказал мне так:
Если б рифмой ты не баловался,
Мы бы сторговались …за пятак.
***
Сосед, о чём с утра вздыхаешь?
Чем недоволен? Что пуглив?
Всем существом напоминаешь
Видавший жизнь презерватив.
***
Не знают благодарности
Тщеславные бездарности,
У них одна забота:
Стремленье к элитарности.
***
Мозолистые руки,
Изнеженная совесть,
Конечно, не от скуки
Читаешь жизни повесть.
Открытый ум твой жадно
Вбирает истин сырость.
Вот только не накладно ль
Читать труды на вырост?
***
Пред ним почти благоговеешь,
Не говорить о нём не смеешь,
Ласкательно его зовёшь,
Легко за шиворот ведёшь,
Твои слова, что медовуха,
Пьяня вползают нежно в ухо,
И только молит муж твой чтоб,
Звучала реже связка “ёб”.
***
Речист, басист, в стремленьях чист
(О средствах скажем позже)
Жизнь для тебя - то чистый лист,
То скисшееся дрожжи.
С тобой приятно за столом
Под водочку, “по двести”,
Поговорить о том, о сём,
Не опасаясь лести.
Как тонко разговор ведёшь
К последнему аккорду!
Одно ты средство признаёшь,
Одно лекарство: “В морду!”.
***
Он знает всех порядочных людей,
Культуру чует в индивиде носом,
Готов любить воров, ****ей...
Удачный вышел прохиндей
С благотворительным заносом.
***
Мы молоды были,
Мы жизнь торопили,
Без сборов и споров
Отправились в путь.
Весна нас пьянила,
Дорога укрыла
До времени норов
(Боялась спугнуть).
И шли мы обнявшись,
С мечтой поравнявшись,
И были просторы
Ужасно малы.
Но исподволь, тихо
Подкралось к нам лихо.
И вот косогоры
Зажали в тиски.
Схватившись за руки,
Не знали мы скуки,
Вгрызаясь в дорогу
Под песни скворцов.
Полдневное солнце
Нам было оконцем
И к Чёрту, и к Богу -
Надежде глупцов.
Но осень явилась,
Жара позабылась,
И чавкает слякоть
Под сбитой ногой.
Промокли одежды,
В тумане надежды,
Лишь хлебная мякоть
Приносит покой.
Нам рядом держаться,
Что грязью швыряться,
А врозь разучились
Уже мы ходить.
И негде укрыться,
И негде отмыться.
Когда же мы сбились?
За что же нас бить?
Уменье предвидеть
Пора ненавидеть -
Зловещая мудрость
Добра не несёт.
Нам прошлое мило,
Хоть жизнь нас и била,
Волос златокудрость
Мы знали - спасёт!
Теперь лишь седины,
Да злые морщины.
Теперь чуть шагаем
По первому льду.
Но в сердце нет фальши.
Держись же подальше!
Ведь мы уже знаем:
Я первым паду!
***
Дорога к “хочу”
Лежит через “надо”,
Если “нельзя”
Не станет преградой.
***
Пусть прослыву занудой,
Но не закрою рта:
Предательство Иуды-
На совести Христа.
И кто кого тут предал?!
И кто кого обрёк?!
Всё знал Христос, всё ведал,
Но изменить не смог.
Не смог уча уменью
Любить и всепрощать,
Тот поцелуй последний
Простить и оправдать.
Иуда стал заплатой
На совести Христа,
Своей душой распятой
Он снял Христа с креста.
P.S.:
А впрочем, что за тема?
Не ново то что вновь!:
Младенцев Вифлеема
Текла в Иуде кровь.
***
Цветы дарить тебе не стану.
Они увянут вскоре и...
Упрёком горестным предстанут
В отрепьях прошлой красоты.
Я вижу искренность дыханья,
Жизнь без оглядки на потом,
Кипенье страсти, жар лобзанья
В любом цветочке полевом.
Он будущим себя не мучит,
Не грезит, да и не тужит,
Изящным танцем не наскучит,
Когда под ветерком дрожит,
Усмешкой гения сверкает,
Таинственно пчелу влечёт,
Любовь и нежность излучает,
Когда корнями жизнь берёт.
Но грустно видеть мне и странно,
Что умирающий цветок,
В стекле стоящий бездыханно,
Обрадовать кого-то смог.
Очаровал, прельстил кого-то...
Но верю: разглядишь в нем ты
Упрёк улыбки идиота,
Вопль обречённой красоты.
Мы выдаём за утончённость
Сумбур разнузданных страстей.
И, чтоб не видеть их никчёмность,
Себя дурачим без затей.
Домой придя с большим букетом,
Кричим: “Природы вот - кусок!”
Не замечая в нём при этом
Людской греховности исток.
Цветы дарить тебе не стану,
В них есть разбитые мечты.
И надо ль нашему роману
Отрепья пошлой красоты?!
***
Спины не гну,
Душой не льну,
Чем и нервирую
Жену.
***
Трон.
Кон.
Стон.
-“Вон!”
Сон.
Он...
Сон?
Сон!
***
Не копите счастье про запас.
Что за радость предвкушать обжорство?!
Будьте, друг мой, счастливы сейчас
Без тревог, сомнений, без позёрства.
Будьте, будьте счастливы, мой друг!
Счастливы открыто, без утайки,
Потому, что худшая из мук –
Птицу счастья хоронить под майкой.
Пусть она летает в небесах,
Вдохновляя мыслью дерзновенной…
Зажигая искорки в глазах,
Отражайтесь, друг мой, во вселенной!
***
Ожидание
Нет,
не ужасы
Армагеддона,
И не хрипы
адского котла –
……………………………
Тишина и холод телефона
Выжигают душу мне дотла!
***
Неужто в ожиданья кандалы
Вновь заковать меня хотели? -
Возможно ль, отложить полёт стрелы,
Метнувшейся к заветной цели?!
***
Ты в наш остервенелый век
Беги подальше от аптек, -
Коль нервы успокоить надо,
Спрячь в воротник две капли яда.
***
Что делать? – не всегда идея
Приходит вместе со стихом, -
Сегодня вот, сижу, потея,
А на листе – кати шаром.
Ну что за мысль, без оформленья!
Куда, скажи, её девать?..
Иду я с ней до заведенья,
Где лист мой лучше не марать.
***
Опять бреду по чёрной полосе,
На этот раз фатально-беспросветной,
Здесь места нету жалобной слезе:
Бог - далеко, молитвы – безответны.
***
Сегодня дали мне заказ:
«Михалыч, напиши смешное…
Чиркни стишок… не в бровь, а в глаз…
Чтоб зацепило за живое».
С таким успехом попросить
Они могли бы фортепьяно,
Сумели если б отличить
Сей инструмент от барабана.
Я рифм не написал им, но(!) -
Успел послать подальше устно.
…
«Всё это было бы смешно,
Когда бы не было так грустно».
P.S.: Михаил Юрьевич, спасибо за соавторство!
***
О дружбе
Пришёл однажды Дьявол к Богу
И говорит: «Я о подмоге
Тебя хотел бы попросить
И тем союз наш заключить.
Довольно спорить нам и вздорить,
А примиренье чтоб ускорить
Есть у меня один проект.
Когда б к нему твой интеллект,
То получилось бы не плохо…»
Конечно, Бог искал подвоха
В словах властительного зла,
Но всё же лесть и похвала
Не зря у Беса в арсенале,
Что в общем-то и доказали,
Вниманье Бога усыпив.
…И вот, бутылочку разлив,
Всевышний и Всенижний сели
За план невиданный доселе.
Продумав всё до мелочей,
Они решили, что людей
Душевное сиротство гложет
И только дружба им поможет
В суровом жизненном пути
Поддержку ближнего найти.
…Открыв четвёртую бутылку,
Родитель зла не скрыл ухмылку.
Он дружбу точно просчитал
И знал кто будет править бал.
Вот Вам его определенье:
Что дружба? – душ совокупленье,
Убогих фрикций долгота…
И тошнота… и маята…
Проект с постельных сцен был слизан,
- и тут не место экспертизам –
Порнографическую суть
Бес не припрятывал ничуть.
Бог Дружбу сам облагородил,
Высоким ценностям сподобил
И в грешный мир гулять пустил…
От счастья Дьявол прикусил
Себе язык. (Ведь это веха!)
Не ожидалось здесь успеха;
Он кинул камень наугад
И вот те раз: с приплодом ад!
Что ж, в жизни всякое бывает:
Бес Бога с носом оставляет…
Но одиночество с тех дней
Мы знаем …лишь в кругу друзей.
P.S. Прошу прощения у Дьявола, если называл его Бесом не по рангу – увы, иначе не мог попасть в строчку!
***
МОНОЛОГ НОЛЯ
Тот смог за гения прослыть,
Кто смог судьбу на ноль делить.
Я - ноль! Всему, всему начало,
Я - то библейское ничто,
Которое вселенной стало.
Я ноль! Я больше чем число!
Первоначальный мрак и пустошь-
Вот отражение моё.
Я всех энергий первый сгусток,
Единое добро и зло.
Что совершенства чисел прочих?!
Рождественское конфетти!
Со мной тягаться нет в них мочи,
Как нет и выбора в пути.
Они идут за мной смиренно,
Как евнухи в чужой гарем,
И созерцают вожделенно
Интим заветных теорем.
Мерилом низшим единица
Служила серости всегда.
Но если гений смог родиться,
То без ноля ему беда!
Меня повсюду вы найдете.
Весь мир не больше, чем мой дом,
В котором, кстати, вы живёте,
Моих не зная аксиом.
Бездарный ум копейку гложет
И не дано ему понять,
Как ноль на ноль делиться может,
Чтоб бесконечностью предстать.
Ах, как сомненья утомили!
Так что же - “Быть или не быть?!”
Я вечный Гамлет с вечным “или”,
И не с кем ношу мне делить.
Я всё могу! - поднять из бездны,
Низвергнуть с шаткой высоты,
Пустыней сделать бесполезной
Сады редчайшей красоты.
Я отрицанье отрицаний,
Загромождённость пустоты,
Источник счастья и страданий.
Я свет кромешной темноты.
Смотря на мир холодным взглядом,
Я долго, каторжно молчал.
Но воздержанье - хуже яда,
И я не вытерпел - сказал!
Так слушайте как откровенье,
Предвзятости своей рабы:
Что ваши жизни? - Лишь мгновенья.
И сами вы - каприз судьбы.
Я - ваша главная проблема -
Избавлю вас от всех проблем.
Что делать?! Смерти теорема
Понятна вам без всяких схем.
Пируйте, стройте жизнь отменно,
Но помните: в конце концов
Ко мне вернётесь непременно
Дорогою своих отцов.
Я - перевалочная база
Из мира в мир, из века в век.
И вы поймёте (пусть не сразу)
Зачем родился человек.
Зачем наукам был обучен,
Зачем поклоны Богу бил,
Зачем себя и ближних мучил,
Зачем в рыданиях любил,
Зачем?.. Вопросов много очень,
Но я на все ответ найду,
И, вырвав вас из плена плоти,
К дверям бессмертья подведу.
А далее - не обессудьте!
Там каждый есть лишь то, что есть.
О разногласиях забудьте,
Отриньте ненависть и месть.
Оплатит все счета создатель,
Не всех пустив через порог.
И жизни вашей знаменатель
Конечный подведёт итог...
А впрочем хватит! Что-то слишком
Успел разговориться я.
Ступайте же к своим кубышкам,
Коль вы не поняли меня.
Не всех коснулась мудрость жалом,
Но вам, великие сердца,
Я говорю, что есть начало,
Но может и не быть конца!
***
Все чертовски надоело.
Сколько можно этак жить?
Потом, кровью всё разъело,
Уж не склеить, не зашить.
Кандалы натёрли ноги,
Цепь руками не поднять,
Арестантские дороги,
Арестантская кровать,
Арестантская похлёбка,
Арестантская душа...
И на кухне бьёт чечётку
То ли смерть, то ли жена.
***
N.N.
Зачем? Зачем Господь создал
Столь совершенное упрямство?!
Ответ один: чтоб каждый знал
Сколь пусто глупых постоянство.
***
Мытьё посуды - не мужское дело.
Размашитости в этом деле нет.
Но что поделать, если надоело
Искать омлет среди котлет?
***
Женщина порочная,
Тишина непрочная,
В изголовье вороны сидят.
Ночью всё окутано,
Страстью перепутано,
Чутки птицы: час свой не проспят.
- “Чем же ты надушена,
От забот отдушина?”
Ох, уймитесь, ох, уймитесь, вороньё!
Обнимаю ласково,
Знаю, что затаскана -
Не пропустят сторожа враньё.
Оба проститутки мы.
Телом ты, я шутками,
Так, что каркают они не зря.
...Впрочем, в этот раз спасла заря.
***
Разлуки боль всего милей,
Она питает ум печальный,
Как зелень первую полей
Былых сугробов след прощальный.
***
На утро после застолья.
Не кичитесь своей сверхкультурой.
Нет её! То что есть - мишура!
Как же, как же вы спившейся дурой
Упивались всего лишь вчера?!
Полубредом её восторгаясь,
Припадали к синюшним словам...
А она, во вниманье купаясь,
Смачно в души плевала… О срам!
От слюны грязной вы не бежали,
Превратив её шутку скорей.
Сколько мерзости насобирали,
Приобщив к “сверхкультуре” своей!?
***
Осень.
Опавшие листья,
Опавшие судьбы,
И горькие мысли:
“Вернуть бы...”, “Вернуть бы...”.
***
Во дворе трава,
На траве дрова.
Я забыл слова,
Что шептал тогда.
Позабыл мечты,
Но проходишь ты -
Я гляжу во след
Через много лет.
Нету той травы,
Мы с тобой на “Вы”.
Нарубили дров,
Так, что будь здоров.
Захламили двор,
И нахальный вор
Утащил тебя,
Вовсе не любя.
Но душа хранит
Той травы магнит,
Всё чего-то ждёт
И в тоске поёт:
“Коль взойдёт трава
В глубине двора,
Не руби дрова
На траве двора.”
***
Маяковскому
О!
Вы гигант,
играющий мышцами!
Мне
с Вами
опасно знаться…
Разве
пройтись
по
двум-трём страницам
И…
расстаться,
Чтоб…
не сломаться.
***
Желаю написать я повесть
О том, как предаёт нас... совесть.
О том, как в предпобедный миг,
Когда уже награды лик
Маячит резво перед взором,
Она грозит нам приговором.
О том, что с нею разговор
Для нас тяжёл, что за позор
Порой удачу принимает,
О том, что палки нам вставляет.
И что любой её вопрос,
Есть совершеннейший донос.
О том, что с ней не подружиться,
Что надо от неё лечиться,
Что можно средство отыскать,
Чтоб подлый нрав её унять
..............................................
Я сочинил бы эту повесть,
Да вот беда! - мешает... совесть.
***
Плыву меж грустью и тоской,
Как между Сциллой и Харибдой;
Рвёт снасти скуки ветер злой,
Которому конца не видно…
Я знаю, что не проскочу;
Не по зубам! не по плечу!
Но оттого лишь мне обидно,
Что проскочить и не хочу.
***
Не верь друзьям.
Не верь врагам.
Не верь врачам
И палачам.
Не верь жене
И всей родне…
Чуть не забыл:
Не верь и мне.
***
Мы, юнцами, лишь Гамлета роль выбираем.
Повзрослев, поумнев, что попроще играем.
А когда жизнь, как кость, вся изглодана,
Вдруг срывается с губ: “Кушать подано.”.
***
Все мы уйдём. Но и врагу
Боюсь при ссоре пожелать я:
Оставить мир, друзей, семью
Без стонов, слёз, иль без проклятья.
***
Кто человека ненавидит,
В греховности его винит?!
Порок порочности не видит-
Вот лучшая из всех защит!
***
Иглы - под ногти!
Крюк - под ребро!
- Эх, брат, не смог ты
Бросить перо!
Как же так вышло?
Кто даст ответ?
Память, что дышло,
Правды в ней нет.
Время кромсает
Истины строк,
Словно желает
Дать нам урок:
“Нет абсолюта
В тлении лет.”
Жизни минута
Рвётся в свой склеп.
Дух разложенья
Царствует там,
Без наслажденья
Червь льнёт к устам.
Мысли, идеи
Стонут во мгле.
Время, взрослея,
Рыщет в золе.
Кончилось тленье...
Круче спираль...
Муки рожденья...
Новая даль...
Новые книги.
Новый сюжет.
Снова вериги
Тащит поэт.
Иглы - под ногти!
Крюк - под ребро!
- Вновь, брат, не смог ты
Бросить перо.
***
О причинно-следственных связях:
Нет дыма без огня,
Нет дождика без туч.
Неужто без меня
Проглянет солнца луч?
***
Базарная зарисовка.
Шёл в безвременье, без времени,
Любовался мягкотелыми
Женщинами на базаре,
Чьи фигуры в любой таре
Выглядят уместно.
Всё здесь интересно!
Всюду крики: “Хошь? Продам!”
“Эй, не тронь! Щас в морду дам!”
“Свешать вам колбаски?”
“Покупайте сказки!”
“Ну-ка джинсы, друг, примерь.
Да не дрейфь, в себя поверь!”
Этак с прибаутками,
С матерными шутками
Двигается распродажа
- Из людских карманов кража.
Глядь навстречу! - Красота!
Паниковского мечта.
Сразу вспомнилось: “Фемина!”.
Энта, думаю, картина
Лучшего пера достойна -
Я могу идти спокойно.
Равнодушья напустил,
Кралю мимо пропустил.
Проплыла, обдав духами.
Где уж мне тут со стихами!
Благородную их вонь
Рифмами никак не тронь.
Но известно: наш мужик
Думать опосля привык.
Дал немного я тут маху!
Расстегнул скорей рубаху,
Стороною обогнал,
Вновь навстречу зашагал.
Подхожу. Вопрос в кармане,
Рядом с похотью желаний.
Всё. Пора открыть уж рот.
Видит око, зуб неймёт!
Вот почти уже прошла.
Ох, чертовка! Хороша!
Ночь с такою провести
- Это не стишки плести.
Много надобно здоровья
На её глаза коровьи.
У таких похвал венец -
Восхищённое: “Самец!”
И душа у них не в теле,
А в любовника постели.
Как-то разом стал я смел
И в последний миг успел
Рукой ручку ухватить
И с волнением спросить:
- “Час не скажете который?”
Тут с апломбом кредитора
На меня она взглянула,
Руку к платью протянула
И ущелья глубина
Мне представилась сполна.
Грудь, не знавшая загара,
Обдала бесстыдным жаром,
Дама бровью повела
И цепочку извлекла.
-На ней часики резвятся.
Меж таких грудей болтаться!
Позавидовал бы им
Всякий божий серафим.
Вновь сверкнули белизной
Два холма. Она со мной
Распрощалась по-английски,
Унося, как обелиски,
Пару пышную грудей.
Не пошёл я вслед за ней.
Бёдер манящих качанье
Привлекло ещё вниманье.
Вот и след её простыл.
Без ушей я что ли был?..
Не услышал в час который
Родился стишок сей скорый.
***
Натюрморт.
Картошка, водка, зелень, сало,
Грибы, салаты без имён,
Сверкают в рюмке лампы зала...
И вопль женщин всех времён:
“Закусывай, кому сказала!”
***
Тем, кто о прошлом любит тужить,
В мире сегодняшнем некогда жить.
***
Батальное, оно же фатальное, полотно.
В ноги Бога швырнув молитвы,
Всех прощая поклоном век,
Посредине кровавой битвы
Вдруг стреляется человек.
***
Что все наши горести?
Флуктуации совести.
***
Фрагмент начала занятия по ликвидации безграмотности среди новых русских.
Братва, прошу садится в кресла.
Хлебнув пивка, начнём ликбез.
Узнать вам будет интересно
Кто был Христос, и как воскрес,
Как заслужить нам всем прощенья,
Не став козлами отпущенья.
Я расскажу о чудесах,
О лучшей жизни в небесах.
И покажу вам, между прочим,
Как ставить блоки от пощёчин.
***
Иду на грабли,
Прощай тоска!
Иду на грабли!
Ура! Ура!
Иду на грабли!
Свернуть?!… О, нет!
Иду на грабли!!!
Гасите свет!
***
«Опять весна… опять любовь…
Опять всё так не кстати…» -
Ворчат, ворочась вновь и вновь,
Соседи по кровати.
***
Комарам от всего рода человеческого
Признание в любви.
Мы любим вас до… мата.
Вы нам дороже всех,
Как первая расплата
За первородный грех.
***
Мне грустно и легко; печаль моя светла;
А.С. Пушкин
Чем душу напоить
Когда любовь ушла,
И некого спросить:
Печаль моя светла?
***
Вот правильный, вот праведник,
Вот блажь, а вот благой,
Вот память, вот лишь памятник,
Вот свойский, а вот свой.
***
По радио стихи читали,
По крайней мере, так сказали.
***
Телевизор
Утром включу – всюду Гзак и Кончак.
Гзак, тот угрюм, а Кончак - весельчак.
Хитрая бестия – что говорить! –
Видно опять нас надумал женить.
Хочет связать по рукам и ногам,
Чтобы пройти потом по головам.
По головам,
по сердцам,
по слезам.
Гзак недоволен: ''да что тут мудрить?!
Самое верное дело – убить
Взять и убить.
Проще что может быть?''
Спорят без устали Гзак с Кончаком,
Как по России пройти табуном.
………………………………………
В полдень включаю. Гасни экран!
Щурится жадно на Русь Чингисхан.
………………………………………..
Полночь. Включаю. Все краски черны.
Это Батый уже сжёг пол страны.
…………………………………………
P.S.:
Будут и войны, и глады, и моры
Там, где все молятся в ящик Пандоры.
***
Устал. Призывно манит сон
В свои волшебные угодья,
Но трудный день не завершён,
И не ослаблены поводья
Опустошающих забот...
Как много требует живот!
***
Сказки
Кощей Бессмертный
или
Сказка о затерянных душах
Пролог, он же – попытка отделаться лёгким испугом
…и вылетела из того зайца утка, и полетела прочь. Пустил стрелу Иван, да мимо! Никак нельзя было промахнуться! Но он промахнулся. Ёкнуло сердце! Оборвалась душа! Страшно чужим стало всё вокруг. Время остановилось.
Если бы Иван смог подумать, он бы удивился, как бесконечно долго может тянуться мгновение. Оно рассыпалось несметным множеством других мгновений, каждое из которых тут же рождало мириады себе подобных. Всё это распадалось, росло, тысячекратно отражалось друг в друге, умножалось на бесконечность, угрожая поглотить всё и вся…В нечаянной створке мгновения блеснул зловещий оскал непостижимой вечности.
…не мог Иван ни удивляться, ни думать. Время напрасно беспокоилось за свои тайны. Но время суть хищник, и оно старательно помечает свои владения, оставляя неизгладимое клеймо в сердцах, которым однажды приоткрылось.
Камнем застыл Иван, словно утка эта уносила с собою всё живое, что было в нём. Бел-горюч камнем застыл он… И не понял, что случилось. Не видел он, как на другом конце застывшего мгновения из прибрежных зарослей чёрной молнией вылетела стрела и…
Пара слов от автора
Хотел, по неимоверной лени своей, уместить всё на одной странице; но вот чуток написал, прочитал; этак через недельку-другую мысли позабудутся и самому мало что будет понятно. Ничего не поделаешь: придётся рассказывать всё сначала и по порядку. Только вот на каком языке рассказывать о днях, давным-давно ушедших?! У наших предков был свой красивый, мощный язык. Мы им не владеем. Попытаюсь писать о ''древности'' без выпендрёжа, на современном (а значит, и своевременном!) языке, стараясь полнее использовать его большие возможности и свои маленькие способности (оцените скромность!); а пытаться строить замок из кучки старорусских слов, дошедших до нас уже мутантами – архиглупость. Поэтому, если мне случится описывать нечто выходящее за границы опыта, недоступное познанию – я ничтоже сумняшеся буду использовать и вкладывать в уста героев такие слова, как ''трансцендентный'', ''иррациональный''. Бумага всё стерпит! Главное - как можно точнее сказать то, что хочешь сказать. А стилизация? Да бог с ней! Как-то, ещё в советские времена, я видел любительский спектакль, где актёр, игравший Ленина, перед началом действия обратился к зрителям: ''Я могу передать только картавость Ильича, в остальном и пытаться не буду''. Просто! Честно! Умно! По ходу спектакля ''Ленин'' становился быстро узнаваемым. Разумеется, я не собираюсь отмахиваться от сокровищ «Толкового словаря живого великорусского языка» В.И. Даля. А значит… А значит, ничего не случится с сермяжной правдой, если она будет жить через пару запятых от трансцендентных иллюзий. Придётся говорить подобно булгаковскому Воланду, у которого, как известно, в беседе на Патриарших акцент то пропадал, то появлялся. Короче: как хочу, так и строчу! Не любо – не читай. И хватит предисловий, оговорок, превентивных оправданий! Наденьте сапоги, возьмите компас, не забудьте бросить в котомку харчей, заветную фляжку… Ой, чуть не забыл: обязательно прихватите что-нибудь от комаров! Всё взяли? Ну что ж, посидим на дорожку и вперёд!
Лиха беда начало
Однажды… А вот уже и неправда. Эта история случилась не однажды, а дважды, трижды, четырежды… и так без конца. Если уточнять дальше, то следует заметить, что история эта имела место не только в прошлом, пытливый глаз без труда разглядит её в ''здесь и сейчас'', да и будущее вряд ли грозит ей забвением.
Итак, начнём.
Однажды в давние-предавние времена в одной глухой русской деревушке всё уже было готово к завтрашней свадьбе. Народ принимал горячее участие в радостных хлопотах, поскольку жених был круглая сирота, да и у невесты из родни была одна бабка-знахарка.
А ровно в полночь к жениху прибежали с плачем и криками, из которых ясно было только одно: невесту украли!
Украли нагло – не таясь и не скрывая следов. Вот и вышло, что Ванюше, а именно так звали жениха, вместо свадебной рубахи пришлось облачаться в воинские доспехи да идти по следам неведанных злодеев спасать свою невесту – Василису ненаглядную. Он всегда звал её ненаглядной; а ведь и верно: что любишь, на то никогда не наглядишься!
Долго ли, коротко ли шёл Иван по лихам, по пням, по кочкам, по болотам, только поначалу след был явный, словно сам кричал: ''Вот я какой, полюбуйся!'', но постепенно таял, таял, становился едва заметным, пока не исчез вовсе. Иван решил было пройти назад, получше присмотреться: не пропустил ли чего? Но что за наваждение?! Позади следов не было! Исчезли, как исчезают круги на воде. Даже там, где он недавно проходил, теперь стоял дремучий, непролазный лес, источающий тяжёлый запах преющих листьев и смутной тревоги. Заплутал Иван, да так, что уж и не чаял живым выбраться. Но больше всего его мучило неотступное ощущение, что он как птица в клетке с густо насаженными прутьями - вырваться никак, а снаружи смотри, кому не лень. Каждый миг Иван чувствовал на себе со всех сторон чей-то давящий, невидимый, но пронизывающий насквозь, холодящий душу взгляд. И это в таком дремучем лесу, где и на три сажени вперёд не видать! А иногда он слышал чьи-то шаги, совсем рядом. Стоило ему обратить на них внимание, как они тут же замирали. В какую бы сторону Иван ни поворачивал – лес становился всё гуще и непроходимее. Приходилось прорубать дорогу мечом. Есть было нечего; силы иссякали. Как-то до него долетел запах дыма; не жалея последних сил, Иван двинулся в предполагаемом направлении. Лес, неожиданно поддаваясь его желанию, быстро редел, и вскоре открылась небольшая поляна. Возле тлеющих углей сидел человек, в осанке и одежде которого сразу узнавался бывалый воин. Встретившись с ним глазами, Иван вздрогнул: в тяжёлом, изучающем, но при этом каком-то бесчувственном взгляде незнакомца он сразу узнал ту душевную пытку, так сильно преследовавшую его в последние дни. Незнакомец молча положил перед Иваном на широком листе какого-то растения несколько аппетитных кусков жареного мяса. Ели молча. Силы постепенно возвращались к Ивану, сознание прояснялось.
- Далёко ль путь держишь, славный воин? – до невозможности низкий голос незнакомца казался продолжением его взгляда. Ивана придавило к земле.
- Спасибо тебе за помощь, добрый человек. Зовут меня Иваном, и никакой воинской славы я пока не снискал. – отвечал он – А куда мой путь лежит, я и сам не знаю. Незнаемый злодей похитил мою невесту, вот я и шёл по следу, покуда не заплутал. Думаю, без колдовства тут не обошлось: тропинки вдруг лесом дремучим не зарастают. Как прикажешь звать тебя?
Незнакомец почему-то удивлённо посмотрел на Ивана.
- Как звать?.. Имя моё Иван… Иван Безродный. Тёзки мы, выходит, с тобой. - здесь тот который назвался Безродным, чуть задумался и закончил решительно, энергично, деловито - Я вот, что, молодец, думаю: тут без бабы-Яги никак не обойтись. Она вездесуща - любое колдовство распутает и снова запутает, да так, что уж после неё днём с огнём не разберёшься. Хочешь найти невесту – постарайся понравиться Яге. Понравишься – поможет. Пойдешь сейчас прямо, наткнёшься на ручей; иди вниз по ручью, он тебя как раз к Яге и приведёт. Уже за полдень перевалило, значит, если поторопишься – до ночи успеешь. Да смотри - не робей. Больно охочи прихвостни Яги на всякие страшилки, но зла не причинят.
«Чтобы иметь прихвостней, для начала надо иметь хвост», - пронеслось у Ивана в голове, но напористый собеседник не дал развить эту игривую мысль.
- Иди смело, а то ведь многие желают, да руки поджимают. Спасай, спасай свою невесту, Ваня. А мне пора.
Безродный быстро скрылся в лесу. Иван был слегка удивлён и краткостью беседы, и необычностью собеседника, но в искренности его советов сомневаться не приходилось. После еды тело предательски шептало о сне. Чтобы взбодриться, Иван привычным жестом мысли (если вам так не сподручно, читайте: «мысленным жестом», хотя это не одно и то же.)… Ещё раз: Чтобы взбодриться, Иван привычным жестом мысли вызвал перед собой лицо Василисы – яблочко, яблочко наливное! - и вскоре усталость ослабила свою хватку.
Ручей оказался рядом. Точнее их было двое: ручей и тропинка. Они дружно бежали, делая одни и те же изгибы и повороты, иногда игриво отталкиваясь, иногда нескромно бросаясь в объятия друг друга. В другое время Иван по достоинству оценил бы эту идиллию - сейчас было не до того. Иное удивило его: тропинка начиналась у него под ногами и никаких следов к ней не было и в помине; между тем она сама была порядочно, в том числе и совсем недавно, истоптана! Что-то непонятное, загадочное таилось здесь, но прямой опасности не виделось. Иван решительно ступил на тропу. ''Спасай, спасай свою невесту'', – неумолкало в ушах и как хлыстом подстёгивало его.
Стремительно темнело. Лес внезапно стал недружелюбным, сжимая своими корявыми тисками. Тропинка сначала испуганно прижалась к ручью, а потом и вовсе забилась под его журчащую волну. Пришлось идти по дну ручья. Вдруг лес затих. Иван не слышал ничего, кроме плеска своих шагов. Остановился. Тишина давила и угнетала. Даже ручей умудрялся течь бесшумно! Впереди что-то затрещало и… началось! Громом долетел до ушей Ивана первый шквал криков, стонов, воплей, улюлюканий… Чего здесь только не было! Впереди ревела сплошная стена ужаса. Всё, изрыгиваемое ею, вихрем проносилось по руслу ручья, стремясь оглушить, вытолкнуть негаданного путника.
''Ничего себе страшилки!'' – вспомнил Иван предостережения Безродного. Правда, особой храбрости ему не потребовалось - все чувства притупились от сумасшедшей усталости, надёжно укрывшей собою даже страх. Да и отступать было некуда и незачем. Шансы были только впереди. Прикрыв уши ладонями, Иван шёл и шёл вниз по ручью, под бесноватый марш лесных чудовищ…
Всё кончилось так же неожиданно, как и началось. Лес наполнился своими обычными звуками, расступился, давая возможность истомившейся, задыхающейся тропинке наконец-то вынырнуть и привычно побежать рядом с закадычным другом. Чуть сбоку открылась широкая поляна, и через пару десятков шагов наш герой стоял перед избой бабы-Яги. На высоком пороге сидела сама хозяйка. Выглянувшая луна бегала своим золотым гребешком по её растрепанным волосам. Да куда там! – тут нужен был парикмахер попрозаичней.
- Ну, здравствуй, мил человек, – неожиданно мягкий, певучий голос Яги очаровывал, обнадёживал, бодрил, в нём было что-то тёплое, родное, к чему душа сразу ставила пометку «свой» – Проходи, Ванюша, гостем будешь.
- Да откуда ж ты меня, бабушка, знаешь? – изумился Иван.
- Яга всё, Ваня, знает, на то она и Яга. Ты, милок, заходи, заходи. Присядь, отдохни. В ногах-то правды нет.
В избе стоял густо накрытый яствами стол. Здесь было всё: и грибы, и ягоды, и орехи, и квас, и кисель, и уха, и птица разная, и щука фаршированная, и колдуны, и раки, и блины, и брага на меду … Чего здесь только не было!
- Ты, бабушка, гостей, поди, поджидаешь? – поинтересовался Иван.
- Уже дождалась, Ванюша. На меня что в яму: всё валится. Да ты садись, садись – ешь. После поговорим. Вот ты пока поешь, а я по делам своим отлучусь. У меня дом не велик, да лежать не велит - за всем глаз да глаз нужен.
Яга вышла, разбросала под столбы, на которых стояла её избушка, птичьи косточки (чтоб ночные гости не дрались сильно из-за них), вытащила мох из потаённой щели и стала подглядывать за Иваном.
Грех было бы не воспользоваться паузой в нашем повествовании и не описать (ударение на «а»!) усадьбу Яги, хотя бы в самых общих чертах, благо, чарующий лунный свет позволяет сделать это. Печать таинственности стояла здесь на всём. Сама изба, находилась в центре холма, пределами которого, собственно, и ограничивалась поляна. По краям поляны-холма вразброд наклонялись столбы, на заострённых верхушках которых свесившимися головами висели истлевшие, рассыпающиеся черепа, вряд ли справлявшиеся с возложенными на них обязанностями нагонять страх – сумевший добраться в такие лихие места пугаться подобных архитектурных изысков не станет. Вообще, владения Яги представляли собой гибнущий памятник фортификационного искусства, воздвигнутый в своё время мастерами могильного зодчества. Избушка стояла на высоких лиственных столбах и была без окон; обветшалая лестница упиралась то ли в полулаз, то ли в полудверь. Внутреннее же убранство жилища, вопреки ожиданиям, таило в себе много жизнелюбия, вкуса; чистота и порядок были степени не мешающей ими наслаждаться. Вот, пожалуй, и всё описание. Надеюсь, не слишком утомил?
После еды гость разомлел, прилёг на лавку и уснул крепким сном.
Проснулся Иван ни свет ни заря; дерюжка при входе была откинута, но густой утренний сумрак ещё немногим отличался от неё. Яга сидела неподалёку, тусклый огонёк фитиля рассыпался в двух слезинках, застывших по уголкам её глаз, преисполненных старческой печали, печали глубокой и жуткой, как мёртвый омут, тёмную поверхность которого уже не потревожат ни надежда, ни вера, ни страхи, ни суетные ожидания. Будущее и настоящее чураются этих мест – здесь безраздельно властвует «было», беспощадно лютует «могло быть». Эти «было» и «могло быть», подобно неутомимым ножницам, превращают в труху все нечаянные ростки, попадающие в догорающие жизни. Так или иначе, но и в смерти природа заботится об анестезии, заранее обрывая все живые связи. Что ж ещё?..
Хоть Яга была целиком в своих мыслях, но пробуждение гостя сразу заметила и встрепенулась:
- С добрым утром, Ванюша, а теперь давай рассказывай – что тебя к старой Яге привело.
Пришлось Ивану рассказывать свою историю, хотя видел он, по глазам видел: знает уже всё бабка! Но слушала она мало сказать внимательно, – Яга слушала его так, будто каждое слово, слетевшее с уст Ивана, таило в себе все сокровища мира; все его тяжкие тайны, легкомысленные откровения; все его нечаянные, в конечном счёте призрачные радости, всю неумолимую и от того никогда не подводящую боль! Весь мир сжался, уплотнился в этот бесхитростный и в общем-то обыденный для тех (для всех!) времён рассказ, превратившись в тяжеленный камень. И пращёй для этого камня должна стать она – Яга. На вспотевшем, по-старчески морщинистом лице застыли самые противоречивые чувства: любовь и ненависть, сомнение и решимость, борение и покорность, жалость и неумолимость, обида и прощение, понимание неизбежности и стремление оттянуть её.
Нехитрый, но подробный рассказ Ивана давно закончился. В избушке стояла умопомрачительная тишина, так молчит камень, готовый сорваться с метательной машины, чтобы мять и крушить распростёртые ему объятия мира, так молчит стрела, ухмыляясь на натянутой тетиве, так коварно молчит судьба, изготовившись для решающего удара. Яга глядела в пустой воздух, как будто там что-то было, как будто она читала книгу, и в ней, на самом захватывающем месте, пошли пустые - сколько ни листай – жаждущие смысла, ещё не знающие запаха чернил, но заранее влюблённые в перо страницы.
«Задумчивость - её подруга», -
Сказал бы классик про Ягу…
Без единого шороха хозяйка собирала завтрак для Ивана.
Среди прочего, якобы случайно, на глаза попался порошок сон-травы. Она схватилась за него, как хватается утопающий за соломинку: ответ можно было отсрочить.
За едой, щедро сдобренной дурманящим снадобьем, Ивану не терпелось поговорить о деле. Чтобы растормошить Ягу, он попробовал начать издалека:
- Как же ты, бабушка, одна в лесу живёшь?
- Как видишь… Живу – не с кем покалякать, помру – некому поплакать. А впрочем, почему одна?!
Хлеб, соль, мечтаний хлам
Мы с горем делим пополам.
……………………………..
Чем ближе смерть, тем жизнь всё кольче:
Меня - всё меньше, горя – больше.
Взяв такую высокую патетическую ноту, Яга вдруг продолжила весьма приземлённо:
- Как ты бабку ни ворочай, одна нога другой короче.
- Нашла о чём плакаться. Всяк хромает на свою ногу! А вот воин, меня сюда направивший, говорил, что многие тебе услужить рады.
- Была бы шуба, а вши будут. Знаю я воина того … Где он лисой пройдёт, там три года куры не несутся.
Яга опять впала в задумчивость.
- Видать, бабушка, у тебя стряслось что-то? Так ты не молчи – вдруг смогу чем помочь?
Но она только рукой махнула и вышла… так и тянет сказать ''во двор'', но нет!: ''и вышла в лес''. А Ивана, после еды, так разморило, что открыл он глаза только на третье утро. Баба-Яга трепала его за плечо:
- Вставай, Ванюша – сверх меры спать подобает мёртвым, а не живым.
Иван поднялся. Начал соображать. Его поразил изменившийся облик Яги: её глаза, измученные бессонницей, с необычайной силой излучали какой-то новый свет, до этого только угадываемый.
- Ты, Ваня, знай: невесту твою украл Кощей. Сидит она у него в замке. Да ты не бойся – никто её не тронет. Нужна она Кощею как зайцу пятая лапа. – Яга говорила быстро, словно боясь, что потом забудет.
- Спасибо, бабушка, и за весть, и за утешение, только ведь не совсем я глуп: зачем же Кощею было Василису красть, коли она ему не нужна?!
- А про то, Ваня, пока тебе знать не надобно. Всякому овощу свой срок.
- Ты мне, бабушка, только скажи, в какой стороне замок его искать!? – не терпел Иван.
- Не торопись, коза, все волки твои будут. Замок показать – не велика услуга. Недалече он. Только, Ваня, идти тебе туда не надобно. Бессмертен Кощей, не возьмёшь его ни мечом, ни огнём. Чёрной тенью выходит он из тела и новое, полюбившееся ему, захватывает. Кощею что облик поменять, что варежку – всё едино. Да что тебе Кощей! – ты и не дойдёшь до него: иль стража на куски изрубит, иль псы громадные разорвут. И себя погубишь, и Василису не спасёшь. Вот так, Ваня.
- Так как же быть?! – опешил Иван.
- Вот то-то и оно… как быть?.. Зубами того гвоздя не вытянуть. Несподручно теляти волка лягати.
Яга подошла к одной из многочисленных полок и, задумавшись, стала кончиками пальцев гладить лепестки двух цветков, как будто сравнивая их – одного - лесного, совсем недавно сорванного, другого – грубо и неумело выточенного из камня. Затем, очнувшись от своих мыслей, она по-девичьи вскинула голову и, озорно взглянув на гостя, одарила его волшебной полу-улыбкой. Слабый прыгающий свет удачно скрыл старческие морщины и в каком-то изломе пространства и времени Иван увидел красавицу с рассыпчатыми, звездистыми очами. Впрочем, может быть он дорисовал её в своём воображении. Тем временем Яга продолжала разговор, как будто и не отвлекалась:
- Тут надо и волчий зуб, и лисий хвост. Ты, Ваня, отдохни ещё сегодня, сил наберись… Спешка хороша только при ловле блох. Да и куда спешить? Вчера не догонишь, а от завтра не уйдёшь. Вот завтра я тебя и научу, как Кощея Бессмертного победить. А чтоб ты не скучал у меня в гостях, расскажу-ка я тебе одну сказочку:
Сказка бабы-Яги
(в авторском пересказе)
Однажды в давние-предавние времена в одной глухой русской деревушке всё уже было готово к завтрашней свадьбе. Народ принимал горячее участие в радостных хлопотах, поскольку жених был круглая сирота, да и у невесты из родни была одна бабка-знахарка.
А ровно в полночь в окно к невесте тревожно забарабанили крупные капли проливного дождя, потом застучали в дверь кулаками, понабежало полный дом народу с плачем и криками, из которых ясно было только одно: жених сбежал!
Это уже потом наверняка судили-рядили по-всякому, а в ту, чёрную ночь, правда была неумолима и жестока - так, как умеет быть жестока одна только правда.
Мальчишкой попал в деревню жених. Воинский отряд подобрал его умиравшим да в деревне и оставил. Смотреть на него было страшно: кожа да кости! Тогда к нему и прилипла кличка ''Кощей'' (''кошть'' – кость). Думали, не выживет. Выжил! Быстро встал на ноги. Ходил гордо, поражая всех своей худобой. Но живая кость мясом обрастает; отъелся он быстро и вскоре показал недюжинные способности к ратному делу. Ничто другое его не интересовало! Жил он при кузнице; помогал кузнецу ковать оружие. Былые воины видели: толк с парня будет. Видели и потихоньку помогали, как могли. Храбрости Кощей был неимоверной, но нарочито риска не искал. А может, это и вовсе была не храбрость, а крепкая уверенность в себе. Уверенность человека, привыкшего рассчитывать только на себя. Хотя теперь мне кажется, что это всё-таки был просто страх: страх не победить, не одолеть, не быть первым. Он бешенно дрался за свою непомерную гордыню, потому что она была единственным убежищем для израненной души. Как бы то ни было, но храбрость больше всего почитается окружающими именно потому, что позволяет им самим не проявлять этого довольно-таки рискованного достоинства. Любая, даже самая пустяковая, стычка превращалась для Кощея в схватку за жизнь – не меньше. Другие чувствовали невидимую поддержку родных, ловили их ободряющий взгляд. У него это было когда-то и кем-то отнято. И в эту образовавшуюся пустоту он не допускал никого; любые, даже самые искренние, попытки отнестись к нему по-отечески встречались им надменно, даже враждебно – настоящего не было, а суррогата он не принимал; никогда не рассказывал о своей ''до-Кощеевской'' жизни; страшно не любил когда пытались поднять эту тему; но, оставаясь наедине со своими мыслями, видимо, постоянно пребывал там; те, кому случалось нечаянно подглядеть за ним в эти минуты, – видели неизбывную боль, как в камне высеченную на его лице; глаза Кощея, казалось, смотрели внутрь, в бездонную пропасть, неимоверным образом вмещавшуюся в столь юную душу. И лишь сон иногда выдавал его: бушующим демонам не хватало там места и они проваливались в явь осколками фраз, вскриками, потом на лбу, лихорадочными метаниями. После таких снов он бывал бледен, несколько рассеян. Но всё-таки это случалось не часто, - по наблюдениям бабки, лишь в полнолуние. Обычно же, его видели высокомерным, бодрым, цепким, ловким, схватывающим всё на лету и… хитрым. О последнем надо сказать особо: он не был лукав – это уж точно; но всё-таки было устоявшееся мнение, мол, Кощей - хитёр; если вдуматься, его хитрость была лишь в том, что он старался до всего доходить сам, никого не слушая и никому не подражая; поэтому там, где другие делали промах за промахом ''по-традиции'' или ''по-науке'', он часто попадал точно в цель, а если и ошибался, то умел обратить это себе на пользу. Да! чуть не забыла: имени своего он так и не назвал; говорил: ''Да что вам? Уж прозвали Кощеем, так и зовите''. Если случалось забрести в деревню пешему или конному, он бросал всё и бежал посмотреть, словно ждал кого-то; никогда путников ни о чём не расспрашивал; но, если они начинали говорить, слушал затаив дыхание. Надо сказать, что исстари повелось юношей, не говоря уже о мальчишках, не брать с собой ни на торги, ни в какие другие походы – считалось, что первую любовь они должны встретить на Родине, и тогда куда бы потом ни улетели, всё равно вернутся домой, как возвращаются птицы в гнездо. На Кощея это правило не распространялось. Рассказывали, что в пути он был общителен, чрезвычайно любопытен, спал очень мало, будто боялся что-нибудь недоглядеть, но на обратном пути становился угрюм и молчалив.
Что ни говори, а деревня для Кощея была лишь перевалочным пунктом. Потому-то все и обрадовались так сильно, заметив завязывающуюся любовь между ним и внучкой знахарки. О! что эта была за любовь! При первой возможности она бежала к нему сломя голову; а если он приходил к ней, - все дела летели прочь! Неподалёку бежал ручей; так они вдоль него всё и бродили. Тропинку истоптали! Ходили по ней туда-сюда, туда-сюда… Вот и начиналась та тропинка у кузницы, а заканчивалась… А заканчивалась там, где они постоят-постоят да и пойдут назад. И хоть стара была бабка-знахарка, но на язык остра: нарекла ту тропинку - дорогой в никуда. И ведь прилипло к языкам! Бабка-то полюбила Кощея ещё в то время, когда выхаживала его; жалела она его сильно; что-то такое в нём видела, чего другие не могли разглядеть. А может, он тогда ей в бреду как-нибудь открылся? Кто знает? Только приговаривала бабка наперебой – то:
- Ох, внучка, не по себе дерево рубишь!..
- Замуж не напасть, как бы замужем не пропасть…
- С огнём играть – головнёй стать…
- У него ведь сердце с перцем, душа с чесноком…
а то:
- Авось и ничего: и бури успокаиваются, и реки спадают…
- Распутья бояться, так и в путь не ходить…
- Осторожной быть, так и матерью не стать…
- О том и кукушка кукует, что своего гнезда нет…
- Суженого ни обойти, ни объехать…
- Без мужа что без собаки…
Если бабка и пыталась по-старчески поделиться с соседями своими тревогами – её быстро обрывали:
- Чего тут калякать? Давай свадьбу стряпать!
И понеслось... и поехало… Всё как положено: сватовство и тому подобное… Да что теперь душу тревожить?! Кончилось это тем, как я уже говорила, что невеста осталась одна, при своём интересе. Бабку это доконало в ту же ночь. Умерла она значит. А невесте-то, несостоявшейся, куда было деваться?! Помутилась её головушка, не мил ей стал белый свет! Вот она, себя не помня, и сиганула в тёмный лес, от глазу людского да от жалостей их, которые суть любопытство и смех. Долго ли, коротко ли брела она, заплутала так, что уж и не выбраться. Да она и не думала выбираться! Искала смерти, а как услышала позади треск сильный, решила: медведь! Да и дёру! В такой бурелом попала!.. Вот тут-то ноженьки под ней, как лучинки, и хрустнули…
Она лежала в какой-то немыслимой позе на груде полусгнивших сучьев и стволов, заменившей ей брачное ложе, щедро было обещанное судьбой, думала о Кощее… о себе… вспомнила их тропинку, вот куда заведшую!.. Ей захотелось взять в руку что-нибудь живое, но рядом не было ни травинки, ни листика, ни цветочка – мёртвый лес. Она не знала, крикнула ли, или это только хотела крикнуть её душа, ещё совсем недавно такая молодая, чистая, жадная до жизни: ''Как же так?! Почему Я?!!'' В ответ только ветер коснулся её лба холодным дуновением. Она понимала, что это всё: ноги сломаны, кругом лесная глухомань – смерть верная, лютая…
Дальше в лес – больше дров
Сказка оборвалась. Бывает голос протяжный, заунывный – у Яги в эту минуту таким было молчание. Скорбная нота беззвучно, но явственно причитала: ''И-и-и, и-и-и''; казалось, не только избушку, но и весь лес заполнил её протяжный плач – реквием по несостоявшемуся счастью.
Было ясно, что продолжения, во всяком случае пока, не будет. Иван вышел проветриться. Найдя кое-какие инструменты, он весь день поправлял, чинил основательно запущенное хозяйство Яги. Сама хозяйка не отходила ни на шаг, любуясь Ивановой работой. Ближе к вечеру она попросила накопать в лесу кой-каких кореньев, а когда вернулись к избушке, насторожилась, сразу помрачнела и ни о чём уж боле с гостем до ночи не говорила.
Утром Яга сухо поведала Ивану, что на море-океане, на острове Буяне лежит бел-горюч камень Алатырь, возле камня растёт могучий дуб, в его корнях спрятан сундук, в сундуке заяц, в зайце утка, в утке яйцо, в яйце иголка, в которой и находится смерть Кощеева.
- А где же, бабушка, то море находится? В стороне какой? – начал было выспрашивать поподробнее Иван.
- Ты, милок, может, хочешь, чтобы я и остров нашла, и сундук откопала, и смерть эту самую тебе на блюдечке принесла? – почему-то зло ответила Яга.
Приходилось довольствоваться тем, что было. А что, собственно, было-то? Такие неопределённые приметы, по которым не понятно даже, как начинать поиски! ''Старая сегодня явно не в духе'', – подумал Иван, но всё же решился спросить про замок Кощеев.
- А вот ты пошёл бы не вниз по ручью, а вверх – в аккурат к замку Кощея и пришёл бы, – равнодушно ответила Яга, всем своим видом показывая, что беседа закончена.
Иван засобирался в дорогу. Как ни малы были сборы, ан без досады не обошлось: огниво как провалилось! Спрашивать было неудобно – хозяйка могла обидеться. ''Поди, в дороге потерял'', – решил Иван.
- Спасибо тебе, бабушка, за приют, за угощение, за совет. До свидания. Авось ещё свидимся. Сказочку ты ведь мне не досказала!
- Эх, Ваня, сказала б словечко, да волк недалечко. К тому же не всякая сказка до конца сказывается. Я тебе тут еды немного насобирала; хлеб в дорогу не тягость. – Яга подала Ивану увесистый мешок. – Если что не так – не обессудь. Может, больше не свидимся. Я ведь жила с локоть, а жить с ноготь. День да ночь – сутки прочь – к смерти ближе. Ну, всё – ступай.
- Не обессудь, хозяйка - твой намёк мне невдомёк. Прощай.
Ивану в первую очередь хотелось уйти от буравящих глаз Яги – спиной чувствовал: смотрит старая. Особо не размышляя, он направился по тропинке, сюда его приведшей. Ничто ни думало пугать его, как в прошлый раз; напротив, кругом царила тишь, благодать, и какая-то весенняя восторженность, странная для хлопотливой середины лета. Наконец-то! автор додумался сообщить вам: стояла середина лета, пора для любого дела хорошая.
Ручей весело бежал навстречу, заливисто болтая всякий вздор на своём чудном языке, понятном разве что Водяному. Его игривые воды были равнодушны к горестям мира и щедро делились своей первозданной радостью со всем вокруг. Казалось, что там, откуда бежит ручей, находится страна счастья и веселья, но Иван уже знал: там в грозной темнице ждёт своего освобождения его Василиса-ненаглядная. ''Надо-бы подойти, насколько возможно, к логову Кощея и рассмотреть его. А дальше… - видно будет'', – решил наш герой. Тропинка кончилась; теперь только ручей показывал дорогу. Буйная растительность, без единой щербинки, красноречиво свидетельствовала: никто здесь ни хаживал.
За думками день пролетел незаметно – пора было позаботиться о ночлеге. Не будем мешать Ивану своими докучливыми наблюдениями, и, пока он будет спать, – лучше посмотрим, где же его Василиса-ненаглядная.
В «гостях» у Кощея
или
лес рубят – щепки летят
Правду говорила баба-Яга: Иванова невеста «гостила» в замке у Кощея. Однако сама она не знала ни где находится, ни кто её похититель. Верхняя башня, в которую заточили пленницу, была переполнена светом и темницу совсем не напоминала. Но зато она служила прибежищем всех сквозняков. Ветры, ударяясь о камни и отдав им тепло своего дыхания, врывались в жилище многочисленными ледяными змейками, спешащими погреться на груди Василисы. В остальном пленница, как сказали бы в наше время, - жила с комфортом. Ни в чём ей Кощей не отказывал: есть, пить? – пожалуйста, да всё такое, что пальчики оближешь; платья невиданные? – нате, таких и царицы не нашивали; кольца, серьги, броши, зеркала и тому подобное? – в превеликом изобилии; и для рукоделия имелось всё, что душа пожелает: крои, шей, вышивай – не ленись. Она, поначалу, и не ленилась: рубаха на Ивана была уж готова, вся расшитая нитками золотыми да серебряными; а ткань! – такую ни на каких торгах не сыщешь! Но случись Ивану примерить эту рубаху, она была б ему великовата. Впрочем, не будем строго судить портниху: Кощей был высок и статен, а влюблённое сердце шептало, что Иван, по крайней мере, «не хуже». После рубахи Василиса охладела к шитью. Ко всему на свете охладело её сердце, всецело и всечасно сосредоточившись на тоске по своему суженому. Иван… Ивана… Ивану… Иваном…
И сотен тысяч падежей
Ужасно мало было б ей!
Несколько раз пытался Кощей поговорить с Василисой про её жениха, расспрашивал и так и сяк, но она всё молчала; лицо её в эти минуты выражало именно то, что принято называть немым укором. Ей было не совсем понятно… Наверно, будет точнее сказать: ей было совсем непонятно… Ладно, напишем так: ей было очень даже понятно, что её похититель её же и замечать не хочет – ему нужен был Иван! А не понимала Василиса совсем другого: недоумением своим она маскировала глубоко спрятанную обиду отвергнутой самки. Да, да, любезный читатель! И не надо возмущённых ханжеских гримас! Здесь судить некого и не за что, - природа своё всегда возьмёт!
Окончательно убедившись, что похищение не носило ''любовной'' окраски, что она всего лишь заложница, Василиса начала мучить себя вопросами: кому и зачем нужен был её жених?! Чем всё это грозило Ивану, ей, их любви?! Эти вопросы не давали ей покоя. Страх за Ивана, преумноженный неизвестностью, переполнял её. Там, в деревне, она не могла надышаться Иваном, думала, что любит его – теперь поняла: то было лишь преддверием любви, первыми искорками. Любовь настоящая, всеобъемлющая, полная, мощная, жгучая, непостижимая, охватила её здесь, в кощеевом замке; она, т.е. любовь, не находя себе выхода в действии, безжалостно сжигала Василису, проникая ненасытными языками своего пламени в самые потаённые места души и тела… Хотя кто знает, что это такое: настоящая любовь?! Любовь Василисы отдавала чумной болезнью, жадно сжирающей свою беззащитную жертву.
Они сидели напротив друг друга: Василиса – не представлявшая себе жизни без Ивана, день и ночь, ждущая его отовсюду, готовая пожертвовать всем и вся, чтобы поглотить, утопить его в своей любви, и Кощей – готовый в любой миг кинуться, выкрасть, отвоевать, всё что угодно, лишь бы завладеть иглой, без которой он не мог ни жить, ни умереть. Стремясь как-то разнообразить свой монолог и вытащить пленницу на разговор, Кощей решил рассказать ей что-нибудь интересное. И задумался! А что, собственно, может быть интересно этой девчонке, так отчаянно сохнущей по какому-то Ивану? Думал Кощей, думал… и вдруг выдал: ''А расскажу-ка я тебе одну сказочку!''
Сказка Кощея
(к сожалению, тоже в авторском пересказе)
Однажды в давние-предавние времена в одной глухой русской деревушке всё уже было готово к завтрашней свадьбе. Народ принимал горячее участие в радостных хлопотах, поскольку жених был круглая сирота, да и у невесты из родни была одна бабка-знахарка.
А ровно в полночь жених, оседлав чужого коня, летел прочь из деревни, подставляя лицо хлынувшему ливню. Даже маломальского запаса еды не захватил он с собой. В такие минуты о мелочах не вспоминают. Что же, так внезапно, выгнало его в ночную жуть? Почему он забыл свою невесту, кинувшись в бурлящий, преисполненный опасности водоворот судьбы? Чтобы ответить на этот вопрос, придётся отмотать время назад, в ту пору, когда мчащийся сломя голову всадник был ещё подростком с сердцем вот-вот готовым полюбить, и звали его тогда Ваней.
Однажды пошли они в лес с соседской девчонкой… Связали их там и повели в полон… Длинной цепью делали оборот вокруг шеи, закрывали совпавшие звенья на замок, после чего цепь тянулась к следующему пленнику. Все звенья этой цепи были необычные – они имели форму сердец, что существенно утяжеляло ношу невольников, как в прямом, так и в переносном смысле. Разбойникам – назовём их так – не подфартило в тот раз, возвращались они с пустыми руками (вернее с пустой цепью!) и злы были до остервенения; особенно неистовствовал главарь их, здоровенный, с огненно-рыжей бородой, кулак – с голову! В дороге клеймили пленников. Однажды ночью на привале мальчонку освободили, чтобы использовать его для хозяйственных нужд… Отомкнули как раз вовремя: один из наиболее сильных разбойников осмелился вступить в стычку с бородатым, все отвлеклись на ссору… Это был шанс – призрачный, очень маленький, но шанс! Всё решали считанные мгновения… Уже исчезая в густых зарослях, Ваня обернулся. Здесь и ждала его погибель: единственное, что он увидел, – глаза той соседской девчонки, которую он оставлял среди разбойников, спасая себя, и для спасения которой он ничего не мог сделать!!! Две луны отражались в тех глазах, как два вопроса, укора, отчаяния, прощения, как два могучих притяжения… Даже если прожить тысячу тысяч лет, всё равно – глаз тех не забудешь… Описывать их бесполезно… они будут проходить сквозь слова, как вода сквозь решето. Сбежал тогда парнишка, да не весь – что-то осталось в тех больших круглых глазах, на самом дне их, если, вообще, было то дно…
С горем пополам выбрался Ваня к людям. Судьба занесла его в ту самую деревню, из которой он умчался накануне свадьбы; был – кожа да кости; так его и прозвали: Кощей; бабка-знахарка выходила его; жил и рос он при кузнице; мужал в драках, в ремесле. Но воспоминание о тех глазах не угасало в его памяти, напротив – становилось ярче, мучительнее; вопросы о дальнейшей судьбе девчонки страшной пыткой терзали неокрепший ум. Он всё мечтал поквитаться с чёрными разбойниками; на кулачных боях в каждом противнике видел одного из них. Крепчайшей цепью приковали к его сердцу нестерпимую боль. Но однажды она утихла… Обезболивающее снадобье пришло в его жизнь внучкой бабки-знахарки – красавицей с рассыпчатыми, звездистыми очами. Звали её Яга. Имя это сотворилось из её детских лепетаний да так и прилипло. Сама себе, выходит, имя дала, налепетала…
Она сирота, он круглый сирота – вот у них любовь и разгорелась! Народ сразу поставил себе цель: поженить их! Бабка-знахарка всё приговаривала Кощею: «Без жены что без кошки…», а у самой в глазах какая-то грустинка… Никого, думалось ему, роднее Яги нет и быть не может. Уж так прилип к ней, что, казалось, ничем не отлепишь; некуда между ними было клин вставить – срослись. Ан нашёлся тот клин!
Заканчивалась суета предсвадебного дня, надвигалась ночь, прислав вперед своего мрачного посланника. Он был весь в чёрном, в разговоре очень вежлив, чуток, почти задушевен, просил починить порвавшуюся цепь, платой не скупился. Гремучей змеёй цепь легла на наковальню, и громче молота застучало сердце Кощея, оно металось, рвалось наружу, словно хотело убежать за тридевять земель… но ему невозможно было уйти от проклятой цепи, оно срослось с ней, стало её звеном – это была та самая, разбойничья цепь, чей яд уж сколько лет медленно, но верно делал своё чёрное дело. В миг Кощей забыл и деревню, и людей, приютивших его, и даже завтрашнюю свадьбу. Внешне он себя не выдал: починил порванные звенья; платы не взял; поинтересовался: не возьмут ли его к себе, мол, осточертела деревня, хочется жизни настоящей, лихой, интересной. Приезжий отвечал, что отряд их недавно понёс большой урон и, по его мнению, удалые молодцы им бы не помешали, но решать такие вопросы не в его власти, да и ждать им некогда, приходится идти и по ночам. Потом, словно убоявшись наболтать лишнего, внезапно замолк, взял гремящую сердцами цепь и ускакал…А ровно в полночь, как я уже говорил, жених, оседлав чужого коня, летел прочь из деревни, рискуя сломать себе шею на скользкой дороге! Однако скакать во весь опор не было необходимости – разбойничьему отряду в этот раз удалось захватить много невольников, сильно тормозивших его ход; многочисленные крики, угрозы, удары бича не могли заменить пленникам доброго коня. В ту ночь окружающие предметы виделись либо чёрными, либо очень чёрными, либо очень-очень чёрными… Всё зависело от того, сколько этих очень мог разглядеть глаз. В огромном силуэте, замыкавшем отряд, Кощей сразу узнал пришельца из ночных кошмаров – великана с огненно-рыжей бородой, казавшейся во мраке проклятой ночи чёрным, запредельно чёрным(!) помелом судьбы…
Не было у Кощея ни плана, ни расчёта – он, как гончая, неуклонно шёл по следу. Риск, конечно, был немалый: если его не брали в разбойничью шайку – цепь становилась на одного пленника длиннее. Но всё обошлось – приняли его разбойники. Рыжебородый дело своё знал крепко – едва рассвело, сразу же повязал новичка кровью, поручив ему убить ослабевшего невольника. Под испытующими взглядами Кощей снёс бедолаге голову, не задев ни одного сердечка. По цепи прошла волна ужаса, унося на своих гребнях последние надежды пленников. Но напрасно главарь присматривался к рукам Кощея – дрожжи в них не было.
Не руки, нет! -
То было продолжение меча!..
То был обет:
Погибнув, погубить и палача.
Пока удача сопутствовала Кощею: конец нити был в руках, оставалось распутывать, распутывать, распутывать…
Как ни странно, Кощей быстро сошёлся с главарём. Выяснилось, что отряд идёт в замок злого колдуна Баюна, которому и служили разбойники. О пленниках, когда-либо прошедших через его руки, рыжебородый мог сказать не больше, чем о траве, виденной им за свою жизнь, помянул только мальчонку, утекшего и скорей всего погибшего в лесной глуши, «на заре его деятельности». Дисциплина в отряде была будь здоров. Разбойники главаря ненавидели, но перечить, строить козни боялись. Запуганные, бесхребетные – они как зеницей ока дорожили своей службой под его началом, поскольку только нарочито лениво покрикивая на пленников, чувствовали себя значимыми, достойными жизни. Кощей решил ещё до прихода в замок занять место Рыжебородого и сделал резкий разворот от главаря к шайке. Когда Рыжебородый привычно поднимал на пленников бич, Кощей его останавливал, громко убеждая, что не годится портить хозяйский товар. Конфликт быстро нарастал. Однажды на привале Кощей сбрил свою бородку, оставив пшеничные усы. На шутки отвечал вызовом: «Усы в честь, а борода и у козла есть». Главарь полоснул взглядом, взметнулся и рычащей глыбой пошёл на Кощея, нож, сверкавший в его руке требовал искупительной жертвы. Все расступились. Кощей упорно не замечал грозящей опасности, чувств в нём было меньше, чем в пне, на котором он сидел. И лишь в самый последний момент он нырнул под противника, и тот рухнул наземь с перебитым горлом; чтобы предстать пред Баюном героем, могущим принести славу своему хозяину, пришлось драться без оружия. Так Кощей начал свою месть за Ивана, за ту девчонку с двумя полнолуниями в глазах; месть, представлявшуюся ему тогда справедливой, а главное - необходимой. Он не мог не мстить, как не мог не дышать, не есть, не пить…
Баюн – могучий колдун: бывало, взглянет – лес вянет. В его, лопающемся от самодовольства, лице было что-то кошачье - за глаза так и называли: «Кот-Баюн». Что убаюкивал, то убаюкивал. Невольников, попавших в его замок, кормили как на убой; жили они в прелестном уголке, где никто их не притеснял, но если Баюн касался кого или глядел по-особому – умирал тот в три дня. Всю жизненную силу из них забирал.
Баюн был колдуном не по рождению, а стал им уже в зрелом возрасте. До этого у него успели родиться три сына, абсолютно не похожие на своего родителя. Природа ль так сыграла или Баюна сильно изменило его колдовство? Не знаю. Только всю любовь, отпущенную ему природой, он «вымещал» на сыновьях. Как мне теперь представляется, в сыновьях он любил себя, того ещё – не колдуна.
На известие о гибели Рыжебородого Баюн лишь отшутился: «Рыжий да красный – человек опасный», смерив при этом Кощея каким-то азартно-оценивающим взглядом.
Кощей быстро вжился в службу, получал повышение за повышением и вскоре был одним из первых лиц царства Кота-Баюна. Столь быстрая карьера объяснялась просто: в замке постоянно устраивались рыцарские турниры, и хозяин не упускал возможности хвастнуть своими сыновьями, выставляя их на поединок с достойными, сильными, но уже порядком уставшими противниками; последнее от гостей, разумеется, скрывалось. Вот Баюн и нарядил Кощея в павлиньи перья. Колдун готовился женить своих сыновей, поэтому жизнь в замке была очень оживлённая, гостей - пруд пруди. И очередной турнир был явно не за горами. Но сначала случилась другая история. Как-то Баюн поручил Кощею набрать воинов, знающих толк в плотницком деле, и построить новую домовину вместо старой, стоявшей в двух днях пути. Домовина – это небольшой домик без окон, который раньше принято было ставить на могилах. Идти надо было вниз по ручью, пробегавшему мимо замка. Напоследок колдун наказал ни в коем случае не обижать отшельницу, живущую там; напротив, помочь ей чем только возможно. От себя передал ей подарки: одежду, посуду, ножи, сети (там рядом оказалось озеро, в которое ручей и впадал), многое передал он, чего и открывать было не велено. В пути Кощей представлял себе эту хранительницу могил отвратительной старухой, лешачихой, собирающей лесные коренья для одурманивающих колдовских отваров. То, что случилось дальше, он не мог представить и в страшном сне. Видимо, судьба Кощеева, израсходовав запасы сочувствия, решила бить наповал. Обитательницей разваливающегося могильного сооружения была …его Яга, только вместо рассыпчатых, звездистых глаз, на Кощея смотрели два леденящих полнолуния, отражённые в глубоком озере печали. Она сильно хромала; ходила с палкой; узнав Кощея, вздрогнула, но больше его не замечала, как будто он был соткан из воздуха.
С тяжёлым камнем на сердце вернулся Кощей. Ни сон, ни еда ему на ум не шли. А в замке между тем был большой переполох. Колдун в срочном порядке устраивал грандиозный праздник, конечно, с непременным рыцарским турниром и прочими развлечениями. Даже его сыновья пребывали в полной растерянности, глядя на многочисленных гостей, съезжающихся со всех сторон, и гадая, какими причинами вызвана столь сумасшедшая спешка.
Вовлечённый во всеобщую суматоху, Кощей и не заметил, как стал участником битв молодецких. Он не разбирал кто перед ним – драка нужна была ему как воздух. Его славный меч, делавший знатоков завистниками, казалось дал в тот день обещание не возвращаться в ножны. Но вот наступила пауза; на самые почётные места рассаживались гости, сопровождаемые хозяином замка. Это означало, что настал черёд биться сыновьям Баюна – опасными и силой, и выучкой. Но зрелища, на которое рассчитывал колдун, не получилось. Кощею хватило три минуты, чтобы по очереди убить трёх сыновей Баюна – привыкшим к уставшим противникам, зазубренным приёмам и не сумевшим отразить его мгновенные «неправильные» удары.
Все замолкли. Для такого сильного колдуна, как Баюн, прочитать мысли Кощея было пустяковым делом, и то, что он не сделал это раньше можно было отнести только на счёт небрежности. На какой ляд ему были нужны мысли отсроченного трупа?! Колдун посмотрел в Кощея, как смотрят в развёрнутый свиток, повелел обнажить его левое плечо. И когда это было сделано, все увидели, что там стоит клеймо, – то самое, которым помечали пленников Кота-Баюна. Колдун молча удалился в свои покои. Вышел он часа через три. Никто за это время не сдвинулся с места.
Баюн говорил громко, но удивительно спокойно, как будто мирил повздоривших друзей:
- Я устроил нынче праздник, желая объявить мою последнюю волю, поделить богатство и власть между тремя сыновьями, так как дни мои сочтены. Мне не в чем обвинить тебя, Кощей. Месть твоя удалась на славу… Мне ведь хотелось всё обставить красиво: раздарить сыновьям своё царство в награду за их сегодняшние победы… Но видно не зря молвится: «На всякий час ума не напасёшься». Ты, Кощей, сегодня победитель! Тебе и дарю всё! С этой минуты всё здесь твоё. Поздравляю.
Баюн подошёл к новому хозяину замка и пожал ему руку. Что-то укололо ладонь Кощея, страшным холодом обожгло нутро, мир отлетел от него бесконечно далеко, всё вокруг сразу стало чужим, неинтересным, бессмысленным… В руках колдуна ослепительным, холодным светом сверкнула игла.
- Ты, Кощей, умел убить моих сыновей, а теперь сумей найти свою смерть, -
Промурлыкал Баюн и обратился к толпе:
- Что же вы стоите как истуканы? Приветствуйте своего нового господина – Кощея Бессмертного!
Все налетели, что-то говорили, жали руки, а когда расступились, Баюна уже и след простыл. Больше его Кощей не видел.
Каменное безмолвие
Если Василиса и слушала Кощея, то, что называется, краем уха. Всё внешнее, сущее, пробираясь сквозь густой туман её переживаний, принимало расплывчатые, неузнаваемые, нереальные формы. Кощей видел, что напрасно столь долго распинался. Он тут же поймал себя на том, что ему самому, впервые за много лет, захотелось выговориться, прозвучать в резонанс с чьей-то душой. И ведь резонанс состоялся!!! Всегда безжалостный к себе, он смотрел на Василису словно в зеркало, всё более и более взмывая на сумасшедшую высоту резонансного пика. Почувствовав, что достиг вершины, Кощей поспешил оставить пленницу. Чуть не сорвалось с пера: «Он шагнул за порог, как в пропасть…», но любая пропасть в первую очередь славится своим каменистым дном, а Кощей давно уже разуверился в том, что это дно существует вообще.
Здесь мне хотелось бы, преодолев природную скромность и застенчивость, злоупотребить авторским положением и вмешаться в ход повествования, чтобы двумя-тремя штрихами дополнить ваше представление о замке и его хозяине.
Камни, камни, камни… Камни – кости земли. Представьте себе огромную, отполированную ветрами и дождями груду камней – вот вам и замок Кощея. Бесчисленные потайные ходы и комнаты, хитроумные ловушки, свирепые сторожевые псы – всё это надёжно охраняло тайны замка от любопытствующих взоров. Немногочисленная прислуга не могла выйти из замка даже на короткое время – её тут же убила бы наружная охрана, которая в свою очередь под страхом смерти не смела сунуть носа внутрь замка.
Так они и жили
Да Бессмертному служили…
Кощей знал не больше десятка своих подданных – для управления этого было достаточно, а остальные для него все были на одно лицо. Жил он в самой верхней башне замка, которую на время уступил Василисе. Уж не счесть какой бесконечный день, какую нескончаемую ночь он решал одну и ту же задачу: как найти иглу, в которой таилась его смерть. Вначале он решал ее, опасаясь за свою жизнь, потом – по привычке, а со временем – это стало его единственным, навязчивым желанием, страстью, смыслом. Игла эта стала осью его мироздания, она была проклятием Кощея и его единственной надеждой. Мрачный замок с его неприступностью нужен был лишь для того, чтобы не отвлекаться от мучающей, неподдающейся головоломки. Его толстые стены надёжно укрывали от трескучей суеты назойливого, стороннего мира, давая возможность вновь и вновь погружаться в омут своих мыслей, где догадка предательским зайчиком бегала по ряской поверхности, то появляясь и маня, то пропадая и бросая. Поначалу клубок распутывался быстро. И по всему выходило, что следы вели к Яге. Но дальше – концы в воду. Бесспорно, Яга что-то знала; знала, да молчала. Наивные попытки решить задачу прямой атакой были безрезультатны. Надо было действовать в обход, хитростью, обманом, чем угодно. Но в этих играх Яга была сильна, как никто. Кощею позарез нужен был неожиданный ход, удар, который заставил бы её, хоть на мгновение, приоткрыть карты!
Как у всякого наблюдателя, вынужденного пристально смотреть в одну и ту же точку, у Кощея начинались галлюцинации, действительность преломлялась так плавно, что невозможно было зафиксировать сам факт преломления. В былые времена он, устав от размышлений, от напрасности судорожных усилий пытался как-то отвлечься, развеяться. От Кота-Баюна ему осталась куча волшебных безделушек, как-то: ковёр-самолёт, яблоня с молодильными яблоками, скатерть-самобранка, сапоги-скороходы, шапка-невидимка и ещё много чего, вот он и пустил про это славу широкую. Тут лихой люд и попёр! Но подобное развлечение оказалось совсем неинтересным - он ничем не рисковал и мог бы все эти ненужные ему побрякушки просто выкинуть. Тоска и скука – две настоящие царицы кощеева царства – быстро вернулись на свой трон, чтобы уже никогда не покидать его.
За ночь, одурев от мыслей, он с нетерпением ждал рассвета; первые лучи солнца заставали его уже идущим вниз по ручью. Но и там думы не оставляли его, беспощадно искажая, коверкая реальность, не давая ему породниться с ней. В очередной раз убедившись, что окружающий мир недостоин даже его простого любопытства, он возвращался в замок, чтобы не покидать его до следующего рассвета. И только в полнолуние мысли о игле отпускали его. Как-то незаметно для себя он приучился смотреть на полную луну так, что она раздваивалась в глазах, и тогда Кощей ничего не видел, не слышал, не помнил… Тогда в мире не было ничего, кроме двух лунных глаз, когда-то полюбившихся ему! Они были абсолютом силы, материей, из которой соткано всё самое сокровенное. Но полная луна уходила, и беспощадная игла восстанавливала свою тиранию.
Остаётся добавить, что всякие волхвы, колдуны, ведьмы, духи лесные, водяные и прочие, несмотря на то что между собой ''роднились'' очень бурно (то друг без дружки жить не могли, то друг дружку со свету сживали), с Кощеем ссориться не хотели, но и не якшались с ним. Эта была свита Яги!
Наперёд не угадаешь, где найдёшь, где потеряешь.
Думы за горами, а смерть за плечами
В гуще зарослей открылся провал; Иван остановился. Изумиться было чему: из ниоткуда возникала тропа и бежала вверх по ручью, как будто и не прерывалась; только сейчас она не заигрывала с ручьём, как прежде, а старалась держаться от него на заданном расстоянии; и ещё она стала пошире – Иван не ''теснясь'' попадал в неё. Казалось, будто из тропинки выкрали порядочный кусок. Долго размышлять над этой головоломкой не пришлось – сзади послышались тяжёлые шаги. Обернувшись, Иван увидел мощную фигуру Безродного.
- Насилу догнал. Баба-Яга послала. Ты у неё огниво своё забыл. А ещё просила помочь тебе чем можно. Ну а поскольку я её должник…
Слова, срывавшиеся с уст Безродного, были тяжёлыми и горячими, словно из-под молота. Иван взял огниво, долго возился, укладывая его в карман. Пауза была уже явно передержана, но он не знал, что ответить. Не всякое дело лучше делается сообща, и не всякая помощь на пользу бывает. С другой стороны: можно всю жизнь проходить по этим лесам, болотам да озёрам и ничего не найти. Быстро взвесив ощущения внутреннего «да» и внутреннего «нет», Иван решил не отказываться от помощи, но и не раскрывать до конца своих карт. Выяснилось, что от Яги Безродный уже знал про иглу со смертью Кощеевой. Иван, как мог, дополнил общую картину подробностями, ни слова не сказав ни о дубе, ни о камне, ни об утке с зайцем – монополия на знание ключевых деталей могла пригодиться. Безродный достал необыкновенно тонкую то ли скатерть, то ли занавеску, на которой была изображена карта с изумительно мелкими деталями.
- Мы здесь, - он ткнул пальцем в самую гущу зелёного цвета, – раз, два, три, четыре, пять. – палец Безродного бил по карте как молот по наковальне – Пять морей с островами, и все в разных сторонах. Пешком и за жизнь не управишься. С чего начнёшь?
- Не знаю. – в растерянности выдавил из себя Иван.
- Вот то-то и оно. Есть у меня идея! А навестим-ка мы замок Кощеев! и выкрадем у него кое-что…
- Если на самом деле возможно выкрасть Василису, то не нужны мне тогда никакие моря и острова! – запальчиво перебил Иван.
- Нет, Василису нам выкрасть не удастся. Это тебе баба-Яга верно сказала. Я сказал, что мы выкрадем «кое-что». Есть у Кощея и сапоги скороходы, и ковёр-самолёт. Хранит он всё это на конюшне, в потайной комнате. А конюшня не охраняется сильно, потому что упирается в мёртвое, непроходимое болото. Но есть на том болоте тропинка, которую, пожалуй, я один и знаю. Дальше объяснять, наверное, не стоит?
Безродный решительно брал всё дело в свои руки; чувствуя его неоспоримое превосходство, Иван молчаливо выражал своё согласие кивком головы, впрочем оставляя за собой право на собственное мнение.
Всё прошло как по маслу. Подошли, взяли, ушли. Выходили из болота уже на рассвете. Шедший позади Иван всё-таки оступился и чуть было не свалился с тропинки. Обернувшись на вскрик, его спутник бросился было на помощь, но сам попал в трясину. Иван осторожно подошёл, протянул руку …и в который раз подивился Безродному: когда тот обернулся на его лице был отлично виден испуг, но теперь, когда Иван был на тропе, а самому Безродному болото угрожало смертью, он был абсолютно спокоен, холодно равнодушен. На этом, собственно говоря, все опасности и кончились. Дальнейшее можно было назвать путешествием сибаритов - имевшиеся в распоряжении путников сапоги-скороходы и ковёр-самолёт давали возможность передвигаться быстро, не пыльно, а лук, стреляющий без промаха (также прихваченный с Кощеевых запасов), бесперебойно обеспечивал их свежей дичью. На привалах Иван тренировался стрелять из чудо-лука, вся закавыка была в том, что надо было лишь создать в голове правильный образ цели, захотеть поразить её, остальное лук делал сам.
До первого моря добрались за три дня. На нём было три острова, но ни на одном из них дуба не было. От Ивана не ускользнуло, как внимательно Безродный следил за его взглядом, пытаясь определить, что они ищут. Ещё Иван заметил, что холодные, равнодушные глаза Безродного всякий раз загорались живым огнём, когда речь заходила обо всём, что касалось цели их путешествия. Постоянная настороженность заставляла Ивана путаться в лабиринте своих мыслей. Выходило что ни порог, то и запинка; что ни путь, то и крюк.
Близко ли, далеко ли, низко ли, высоко ли летали они, только три моря были уже позади. На последнем острове рос дуб. Увидев его издалека, Иван растерялся: как быть? Как оторваться от попутчика? Когда подлетели ближе, он вспомнил про большой камень. А вот камня-то и не было. Тем не менее, и минутного замешательства Ивана хватило Безродному, чтобы многое понять.
Всю ночь Безродный не шевелясь смотрел на полную луну, а Иван, притворяясь спящим, решил мысленно пройти тропой своих приключений, начиная с той самой ночи, когда украли его невесту – Василису ненаглядную.
И вдруг… Ну куда деться от этого русского слова «вдруг»?! Видимо, это свойство нашей натуры исподволь накапливать, накапливать да и выдать сразу всё, ошарашивая, содрогая. Вот потому-то в тихих омутах черти и водятся. А ещё бывает такое «вдруг»: знаем, что назревает проблема, но ничего не делаем, чтоб её предотвратить. И появляется она, конечно же, вдруг! Пример: зима для русского мужика всегда приходит неожиданно: и то не сделано, и это не убрано, - в общем как снег на голову. «Вдруг» - производная от «авось».
И вдруг Ивану всё стало ясно, как будто пелену с глаз убрали! Всё, всё стало на свои места! Даже удивительно было: как же он сразу не распутал этот клубок?! Похищение Василисы, следы, Безродный, Яга со своим гостеприимством и своими сказками, свежая рыба на столе у Яги, исчезнувшее и нашедшееся огниво… Иван уже знал, где искать тот дуб, под корнями которого была спрятана смерть Кощеева. Многое в миг постигнул Иван. Но действовать надо было очень осторожно, ибо в трёх шагах от него сидел …сам Кощей Бессмертный. От прозрений захватывало дух; Иван боялся выдать себя навалившемся знанием. Кощей не мог не заметить перемены в нём. Надо было обмануть бдительность опасного спутника: выдать волка за овцу. Если Кощей издалека увидит овцу – интерес к ней потеряет и авось(!) ближе присматриваться не будет.
Иван лежал и думал о превратностях судьбы. Вот он и схватился со смертельно опасным врагом, но ни кулаки, ни меч, ни кольчуга не могли ему помочь в этой схватке. А между тем одно неверное движение, неосторожный взгляд, нечаянное волнение, любое отступление от искренности и всё… конец. Ивану стало понятно противоречивое поведение Яги, её раздражающие недомолвки, шаг вперёд – два шага назад1.
1. Ильич, прости за плагиат.
Ты сам был сказкам очень рад,
Весь преисполненный затей…
Не жмись для сказочки моей!
В сердцах подумалось: «Эк нагородила дура старая!», но тут же он вспомнил присказку другой бабки, Василисиной, та частенько говаривала: «Баба дура не потому, что она - дура, а потому, что она - баба». Иван принял это как постулат и последние неясности исчезли.
Отбросив сетования, как издержки анализа ситуации, Иван не без удовольствия обнаружил, что план сражения уже созрел в его голове. Для того чтобы Кощей поверил словам его, сначала надо было поверить в них самому. Иван вновь и вновь прокручивал в мыслях грядущий разговор с Кощеем,
подстраивая под него
своё пластичное нутро…
Едва забрезжил рассвет (вот уж заезженный оборот!), Иван открыл глаза. До смертельной схватки оставалось несколько ударов сердца.
Невольно к этим грустным берегам
Влечёт меня неведомая сила.
А.С. Пушкин
Яга, Яга – моя любовь,
больной души отдохновенье -
спешу к тебе вернуться вновь
за силой жить, за вдохновеньем!
Проводив гостя, Яга растерянно оглядывала свою избушку; все предметы в ней стали отстранёнными, холодными, будто Иван унёс с собой их тепло, по крупицам собранное за много лет; ей хотелось уцепиться за что-то родное, близкое, с чем можно было бы поделиться, погоревать, а если получится, то и порадоваться. Память услужливо подсуетилась и в спешке принялась доставать из своих кладовых картинки прошлого. Вся жизнь, до той роковой предсвадебной ночи, представлялась ей теперь сплошным праздником, без малейшего пятнышка грусти. Как ярко светило счастье! так ярко, что на него невозможно было смотреть из унылого, беспросветного сегодня, из вмиг опостылевшей избушки. Да и никакая это не избушка, а самое что ни на есть надгробие! Прошлое дружно навалилось и, прорвав плотину настоящего, хлынуло нескончаемым потоком. Яга вспоминала, как попала в лапы Баюна, поселившего её на холме-могиле, как вскоре колдун и сам успокоил здесь свои кости. Она тогда не могла оправиться после встречи с Кощеем; израненная душа заглушала своим криком боль покалеченного тела; сил терпеть больше не было; голова и сердце смирились с мыслью, что жизнь не удалась, ноги сами понесли к озеру… Там-то она и застала Баюна, творившего свои последние заклинания под большим дубом. Дуб рос на близлежащем острове, и Яге с берега было не только всё хорошо видно, но и слышно. Погода стояла удивительно тихая, солнечная, торжественная. Всё вокруг замерло, внимая лебединой песне великого колдуна. Закончив чародейство, Баюн сразу же увидел Ягу, добрался до берега без всяких колдовских премудростей – вплавь. Не обращая ни малейшего внимания на свою мокрую одежду, он взял Ягу за руку и повёл подальше от необратимых поступков, от роковой черты, переступить которую можно лишь в одном направлении. Остаток дня Баюн говорил с ней как с дочерью, как с самой родной на свете душой, успокаивая, призывая, наставляя... Мур, мур, мур… О! как проникновенно, он умел говорить! Яга слушала, открывшись, доверившись, млея, стараясь понять, запомнить. Всё-таки он спас её, пригрел, одарил подарками, среди которых были и колдовские штучки: летающая ступа, клубочек, способный показать дорогу куда угодно, и другие полезные предметы, к сожалению теряющие с годами свою силу. Много чудесных, невиданных вещей создал Баюн, вложив в них частичку своей гениальности; одни доживали свой век у Яги, под благоговейным присмотром, другие (и их было намного больше!) пропадали, тлели, чахли в Кощеевых хранилищах. Попробуй теперь разберись, плох был Баюн или хорош: одни считали его непревзойдённым творцом, другие – ненасытным убийцей. Только если собрать всех тех, которых сгубил Баюн, вряд ли они сумели бы родить на свет хоть малую толику из того, что он придумал, создал, выстрадал…
Колдунами становятся, желая быть сильнее, узнать мнящуюся сокровенность, к возможностям мира живых прибавить магию потусторонних сил, не подозревая, что требования этих двух миров будут раздирать до смерти, рвать на части душу и тело, каждый мир будет манить к себе призывно и властно, безжалостно выжигая частицы мира иного. Мечтающие попасть в храм, сулящий блаженство, оказываются в пыточной камере. Венец колдовства надёжно прячет от непосвящённых свои ядовитые шипы. О смерти колдун узнаёт за три дня. Вот тогда ему морока! В страшных муках будет корчится он, если не передаст своё умение. Поэтому к умирающему колдуну не подходят. Но всего этого Яга не знала. И когда Баюн попросил пить, она без опаски подала ему кружку с водой; тут он одним прикосновением и вручил ей своё мастерство; и сразу же, словно желая откупить свою совесть (хотя кто знает, есть ли совесть у колдунов?), рассказал о тайне иглы, запрятанной им в тот день под корнями дуба. Яга ещё не успела втиснуть в себя ужасный смысл мурлыкающих слов, а Баюн уже не дышал.
Ей было наплевать на то, что рядом лежит труп, что она постигла мудрёные тайны колдовства, что… Она осознала только одно: Кощей второй раз предал её, на этот раз он предал своим бессмертием! Пусть не по доброй воле! Ну и что?.. Ей-то, каково?! Никого не боящийся Кощей опять сбежал от своей наречённой невесты.
Он потом приходил (и не раз! – ломал себя), пытался узнать про иглу. После того как Яга бесповоротно «отшила», Кощей являлся к ней в чужом облике. Наивный! – Его всегда выдавали глаза, которые, как известно, зеркало души. Души, застрявшей между двух миров, живущей по законам остановившегося времени, вечно озирающейся в поисках смысла существования, безошибочно угадавшей, но не сумевшей настоять, пробиться сквозь более грубые слои сознания… Кощей повадился сиживать под тем самым дубом, но Яга была начеку: она разукрасила ветви дуба всякими женскими поделками, побрякушками, чем запросто обманула чутьё Кощея, его неискушённую, не умеющую в себе разобраться душу. Всё это было в первые месяцы после смерти Баюна, а с наступлением зимы Кощей перестал наведываться во владения Яги и вот уже много-много лет ничем не давал о себе знать. Но она, конечно, знала, хотя великолепную комбинацию с похищением Василисы прозевала начисто. И на старуху бывает проруха! Спохватилась, когда уже было слишком поздно. Да ещё бестолковый леший, закружив и уморив Ивана в лесу, только подсобил Кощею. Помощники, мать их!..
Яга уже давно призналась себе, что боится встречи с Кощеем: он – стройный красавец, а она – рассыпающаяся старуха. Эх, а ведь была когда-то: очи сокольи, брови собольи! Была… были… было… не слова – ЯД! …а ведь Кощей не забыл их любви – эк оно как всё накладывается… На чувства давит, окаянный!
Неизвестно, сколь долго предавалась бы Яга тягостным воспоминаниям и размышлениям, если бы не раздался шум снаружи. Она поспешила выглянуть… и растерялось её сердечко, заметалась застигнутая врасплох душа, исступленно срывая с себя коросту прожитых лет, голым, оказывается, ещё не умершим нервом цепляясь за действительность, отскакивая от боли и тут же снова цепляясь…
Яга поспешила выглянуть… и увидела Кощея. Он был не один – с Василисой. Убедившись, что хозяйка заметила их, Кощей развернулся и ушёл, быстрым, решительным шагом.
Спустившись с крыльца, Яга сразу сориентировалась в ситуации: у Василисы был страшный жар, её трясло и морозило, кашель, зарождавшийся где-то глубоко, не мог найти силы вырваться наружу. Беспомощно, обречённо и равнодушно гостья опустилась на землю. Хоть стара была Яга, но занесла Василису в избушку - девичье тельце – натрушено сенце.
- Ах, ты… горит как свечка. Еле-еле душа в теле…
Яга хлопотала вокруг больной, не переставая ни на минуту причитать:
- Лихорадка – не матка: треплет не жалеет… Лежит – неможет, а что болит – не скажет… Пух, пух в атласе… Ты поспи, поспи – сон лучше всякого лекарства… Зацеловал ястреб курочку до последнего пёрышка…
Как-то сами собой вспомнились все присказки родной бабки:
- Шла баба из заморья, несла кузов здоровья, тому, сему кусочек, тебе весь кузовочек. У сороки боли, у вороны боли, а у Василисы заживи…
Всю ночь Василиса металась в беспамятстве. Мудрая, дальнозоркая Яга отлично понимала: все её коренья, отвары бесполезны - это был как раз тот случай, про который говорят: что мёртвому припарки. Но всё-таки она бегала, суетилась, переживала и даже надеялась, стараясь не вспомнить о единственной возможности спасти жизнь Ивановой невесте.
С тех дальних пор, как Баюн завещал Яге своё отточенное мастерство, она ни разу не воспользовалась им, ни стала колдуньей, - а порой ох как велик соблазн был! Последним искушением билась в лихорадке Василиса. А впрочем, кто знает: последним ли?! Яга вспомнила себя молодой, с переломанными ногами… Спас её тогда Баюн… А вот она… Минутное дело – и бегала бы девчонка…
Натворил Баюн делов,
Да и...
А Яге теперь расхлёбывай!
Между словами, обращёнными к больной, бабка тихо поругивала колдуна, чувствуя, как в ней тяжелеет прилипчивый комочек жалости к его искусству. По сути дела, предел совершенства в руках Яги превратился в бесполезную, но опасную кучу знаний, постоянно пугающую, держащую в напряжении, заставляющую жить на грани пропасти, где любое неосторожное, случайное движение могло навсегда связать её с чужим, не добрым слоем вселенной, превратить в тоннель, по которому с грохотом мчатся, из мира в мир, неведомые и оттого ещё более пугающие, чудовища. Она устала жить полушажками, устала бояться широких движений – роскошная колдовская мантия, некогда накинутая на неё Баюном, превратилась в смирительную рубашку, которая в последнее время начала прирастать, преодолевая ослабевшие силы механизмов отторжения. На помощь приходило сознание, что уже не так много осталось, оно поддерживало, питало, успокаивало, обещало…
Чудо сжалилось над Ягой, и всё-таки случилось: Василиса стала выздоравливать. А когда бабка сообщила ей, что Иван жив, здоров, то даже поднялась и станцевала, пригласив и хозяйку на пару па. Яга сердито отвечала, дескать, не к лицу бабке девичьи пляски.
- А хорошо у тебя здесь, бабушка! Тихо.
- В болоте тихо, да жить в нём лихо. Говорят: на чужбинке словно в домовинке. А я и на чужбинке, и в домовинке… на чужой спине беремя легко.
- Ты бы отдохнула, бабушка, а я поделаю что надо.
- Пролежням не до перины. Сиди уж, работница, выздоравливай.
- Так, значит, Ваня ищет меня? Ой, бабушка, если б ты знала, как я его люблю!..
- Певали и мы эту песню, – хмуро отвечала Яга.
- Душа душу знает, а сердце сердцу весть подаёт. Чувствую, что скоро мой Ваня появится здесь! А когда он, бабушка, у тебя гостил, говорил обо мне? Сильно он любит меня?
- Нет таких трав, чтоб знать чужой нрав. Рысь пестра сверху, а человек лукав изнутри… Как в кремне огонь не виден, так в человеке душа.
Уже светало, а Василиса с Ягой всё говорили и говорили, беспорядочно прыгая с темы на тему, не умея нигде зацепиться. Догорающая свеча своим неровным потрескиванием подчёркивала рваность времени. Яга накидала на себя каких-то тряпок:
- В старой кости тепла нет.
- Где ж это ты, бабушка, ноги так поранила?
- Руку, ногу переломишь – сживётся, а душу переломишь – не сживётся.
- А не тесно тебе здесь, бабушка?
- На что вороне большие хоромы? Я одна живу. Лишь нечисть лесная хаживает иногда. Их народец ведь журить, бранить есть кому, а жаловать некому…
Помолчали. Внезапно бабка с нежданной от неё резвостью подскочила:
- А хочешь посмотреть на своего Ивана?
Нам не дано предугадать,
Как наше слово отзовётся.
Ф.И. Тютчев
Яга подошла к многочисленным полкам, спохватилась и со словами «Как же это я замоталась, совсем забыла?» нырнула в полумрак ещё робкого утра. Василиса слышала её хриплое ворчание на погоду: «Сипит да дует, что-то будет». Через минутку бабка вернулась, держа в руке только что сорванный цветок, заменила им другой, уже увядший, и, согрев руками холод каменных лепестков, – уже знакомых читателю – втащила под свет лучины то, ради чего поднималась. Гостья увидела небольшое плоское блюдце. Яга растолковала, что оно волшебное, и показывает то, о чём думает держащий его в ладонях. Василиса осторожно взяла блюдечко… Надо ли говорить, что она думала о своём женихе?! Блюдце сыграло радужными всполохами, и в нём показался Иван, сидевший рядом с …похитителем своей невесты.
- Смотри, бабушка, как мирно они беседуют! – вырвалось у Василисы.
- Кобыла с волком мирилась, да домой не воротилась.
Но Василиса уже не слушала бабку, жадно внимая событиям у костра.
- Что ж тебе так мало поспалось? – спрашивал Иванов попутчик.
- Мало спалось, да много виделось – с глухим надрывом отвечал Иван. – За глупою головою и ногам нет покою. А за ветром в поле не угонишься! Куда, куда я помчался, ровно белены объелся?! Пословица недаром молвится: не радуйся нашедши, не плач потерявши. Ну, лишился я Василисы, так что ж теперь? Жить-то всё равно надо. Жить, а не бегать за призраком!.. А ещё ведь и так говорят: не бери жену богатую, бери непочатую! Что ж мне за всеми подбирать теперь что ли?!
- Уходили Сивку крутые горки? Передо мной-то зачем оправдываться? – разочарованно ответил ему собеседник.
- Море житейское подводных каменьев преисполнено… - споткнувшись на фразе, Иван взорвался. – Да ещё неизвестно как оно всё обернётся! Небось, Кощей не глупее нас с тобой. Не мы первые пробуем, а ему хоть бы что – скелету ходячему. Многих убил и нас погубит не за сизо пёрышко… А я жить хочу! и ничего в этом плохого нет. Живой смерти не ищет, понимаешь?! Не ищет живой смерти!!!
…Иван ещё долго горячился, кричал, надсаживался, но никто его уже не слышал: ни Кощей, ни Василиса, ни Яга... На предложение поделиться имеющимися транспортными средствами Кощей безразлично махнул рукой, мол, бери что хочешь. Иван, разумеется, выбрал ковёр-самолёт и улетел, не прощаясь и не оглядываясь.
Браво, Ваня! Вот только не знал ты, какая разношёрстная публика собралась посмотреть твой блистательный спектакль.
Блюдечко показало мутную рябь, выскользнуло из ослабевших рук и разбилось; Яга с грустью посмотрела на осколки своего верного друга и помощника; уникальные произведения Баюна пропадали, унося с собой красоту и широту замыслов своего творца. В избушку ворвалась жуткая тишина - слышно было, как растёт на поляне трава. Яга прокручивала и прокручивала в голове только что виденную сцену у костра, с каждым разом ей становилось ясней: врал Иван, и с каждым разом она всё больше и больше боялась, что Иван только думал, будто врёт. Семена лжи ой как неприхотливы! Прорастут, поднимутся и будут правдивее сотен правд. О, сомневающийся, приди - пощупай!
Василиса дрожала как осиновый лист; не оправившийся от болезни организм не вынес нового удара.
- Ах ты, - спохватилась бабка – посинела, как на льду посидела… Пошла Настя по напастям… Молодое сердце – не уклончивое… Из огня да в полымя… От горя бежала, да в беду попала… Свалилась, как с корня обрезана… Раскинула печаль по плечам, пустила сухоту по животу…
На сей раз Яга ухаживала за больной с ещё большим старанием, – видимо чувствуя себя отчасти виноватой, но Василиса угасала прямо на глазах.
По небу облака, по челу дума… «Живой смерти не ищет…» - Ивановы слова стали поперёк Кощея как кость поперёк горла. Всё нутро схватило болезненной судорогой.
- Вот ведь как ударил, паршивец… попал не хуже баюновского лука.
Мысли, едва зародившись, рвались и легкими облаками уносились прочь, гонимые разбушевавшейся болью:
- Стоячая вода гниёт… и камень, лёжа, мхом обрастает…
- Промеж жизни и смерти… ни туда ни сюда…
- На думах как на вилах…
- У кого желчь во рту, тому всё горько…
- Не тот живёт больше, кто живёт дольше…
Кощей заметил, что всё это и не мысли вовсе, а обрывки когда-то давно им услышанного:
- Свет велик, а деться некуда… сколько можно торчать как пугало в горохе?..
- От старости лишь могила лечит… родила мама, что не принимает и яма…
- Никто, ничто и звать никак…
- Сам заварил кашу, сам и расхлёбывай…
... … …
Кощей не знал, сколь долго он просидел у потухшего костра терзая тетиву баюновского лука. К чему торопиться? «Живой смерти не ищет…» Расклад более-менее был понятен: остров, дуб, … , игла. Недостающие детали – не столь существенны и быстро прояснятся. Кроме кинжального «Живой смерти не ищет…», что-то ещё мучило и настораживало его, но это что-то никак не улавливалось сознанием. Он оглянулся; вечер уже подточил силы дня и был готов захватить всё в свои руки, чтобы тут же передать своей повелительнице - ночи. Кощей удивился: как точно сегодняшний день проецировался на его жизнь!.. Видимо, это удивление что-то всколыхнуло в нём, отодвинуло диэлектрическую завесу, разорвало вуаль слепоты: «Дуб!.. Ах, Яга, ухитрилась за безделушками спрятать здоровенный дуб!!». Уже мчась в сапогах-скороходах, Кощей вспомнил:
Не всё там безделушки были.
Ну, декоратор! Ну, Яга!-
Вися на ветке, в звёздной пыли,
Плыла там полная луна!
Она манила и шептала
Неразличимые слова…
Потом - к зиме – её не стало,
И он забыл ходить туда.
«Всё, всё просчитала старая… Да какая ж старая! Она тогда была молодая. Обожженная, но молодая. А вот…» - Кощей встрепенулся: неужели он тогда уже был старый? Ведь у него уже тогда всё было(!) - в прошлом.
Боль разочарования бывает невыносима, поэтому мы зачастую опасаемся поверить в свой успех, как боялся поверить в свою удачу Иван, летя под облаками. Пытаясь стряхнуть с себя оцепенелость, он без конца вызывал лицо Василисы, тщась представить его, увидеть, узнать… Ничего не получалось – блестяще сыгранная роль перенастроила какие-то жизненно важные струны. Но в глубине души он был спокоен: главное освободить Василису - камертон, по которому всё опять настроится как надо.
Конец – делу венец
Что бы ни делала Яга – всё было бесполезно: свет мерк в Василисиных очах. Бабка потерялась во времени, но не сдавалась, в ход шли травы и коренья, отвары и порошки, уговоры и обещания. Как-то больная уснула, повернувшись лицом к стене. Плохая примета! Яга хотела было повернуть её на другой бок, но тут в лесу раздалось гиканье, ауканье, вой, рёв, что означало: рядом появился чужой. Сказав про себя пару «добрых» слов о лешем и его системе оповещения, Яга вышла …в лес. Вакханалия звуков сразу же прекратилась. День только разгорался; над озером кружили потревоженные птицы. Бабка, в который раз, пожалела о пришедшей в негодность ступе
и безропотно побрела
к обещавшейся быть развязке.
…вот какие, мой друг, дела.
Всё кончается - даже сказки.
«Так ли, сяк ли – уж один конец», - рефреном стучало у Яги в голове. Она подошла к озеру как раз вовремя (или как раз не вовремя – не мне решать): Иван уж вскрывал сундук; через чуть приоткрывшуюся крышку норовил выпрыгнуть заяц, но не тут-то было: ловкая рука схватила его за уши, подняла… и вылетела из того зайца утка и полетела прочь. Пустил стрелу Иван, да мимо! Никак нельзя было промахнуться! Но он промахнулся. Ёкнуло сердце! Оборвалась душа! Страшно чужим стало всё вокруг. Время остановилось.
Если бы Иван смог подумать, он бы удивился, как бесконечно долго может тянуться мгновение. Оно рассыпалось несметным множеством других мгновений, каждое из которых тут же рождало мириады себе подобных. Всё это распадалось, росло, тысячекратно отражалось друг в друге, умножалось на бесконечность, угрожая поглотить всё и вся… В нечаянной створке мгновения блеснул зловещий оскал непостижимой вечности.
…не мог Иван ни удивляться, ни думать. Время напрасно беспокоилось за свои тайны. Но время суть хищник, и оно старательно помечает свои владения, оставляя неизгладимое клеймо в сердцах, которым однажды приоткрылось.
Камнем застыл Иван, словно утка эта уносила с собою всё живое, что было в нём. Бел-горюч камнем застыл он… И не понял, что случилось. Не видел он, как на другом конце застывшего мгновения из прибрежных зарослей чёрной молнией вылетела стрела и насквозь пронзила улетающую утку, последняя камнем полетела к сверкающей поверхности озера. Иван бросился за ней в воду, но в этом не было необходимости: Кощей (кто же ещё!) стал жертвой колдовского лука. Как ни быстро летела стрела, но тот, кого называли Бессмертным, успел осознать факт: его целью была ведь не утка - игла!.. Видимо, на самом деле Баюн был гением в своём деле, раз (через столько лет!) его лук не дал промаха и по иголке.
О, читатель, знаю: ты всегда на чеку! и не преминешь щегольнуть своим глубоким знанием шедевров, мол, «гений и злодейство – две вещи несовместные». Тут есть одна неувязочка: «гений» – ярлык, навешиваемый потомками. А «злодейство» - это то, что считают злодейством те самые потомки, или то, что считал злодейством тот, кого нарекли гением? В любом случае, во-первых:
«злодейство» гения и «злодейство» толпы не тождественны между собой,
во-вторых:
при желании, понятие злодейство можно распространить на всё и вся; вектор любого движения сам показывает, где оное считается злодейством.
Весьма поэтичный постулат о несовместности гения и злодейства требует корректной трактовки: невозможно задействовать весь свой потенциал, если считаешь(!!!) делаемое злодейством. Александр Сергеевич посмотрел на этот вопрос через свой любимый фильтр:
«Тьмы низких истин мне дороже
Нас возвышающий обман...»
Кстати, посмотрите истории этих самых гениев – они
1. очень мало похожи на щепетильных, терзаемых правилами приличия интеллигентов;
2. моралью не замараны! - это болезнь интеллектуалов среднего класса.
Как писал замечательный японец Рюноскэ Акутагава «Мораль - другое название удобства. Она сходна с левосторонним движением». А поскольку гении избегают торных дорог…
Ну да ладно, прочь философию! Что-то мы отвлеклись от сюжета, да ещё в самый неподходящий момент!
Дальнейшее рекомендуется читать
под реквием В.А. Моцарта «Лакримоза».
Яга стояла как вкопанная. Она никак не могла понять, что же произошло. А произошло следующее: видя, что утке не уйти, бабка, того от себя не ожидая, отклонила полёт Ивановой стрелы, использовав возможности, некогда данные ей Баюном. Чары, так долго кружившие вокруг Яги, всё-таки сыграли с ней злую шутку. Шлепок утки о воду и плывущий Иван вывели новоявленную ведьму из шока. И без пришедшего колдовского ясновидения ситуация была как на ладони.
- Третий, третий раз… - чуть слышно прошептала Яга – ну что ж, куда иголка, туда и нитка. Вот и моя смертонька приближается… Василису… успеть исцелить Василису! Теперь уж всё равно…
Ведьма сразу сделалась собранной, деловитой; голосом, не терпящим возражений, подозвала Ивана. Когда тот выбрался из воды, держа в руках какие-то лохмотья, совсем недавно бывшие уткой, Яга уже спешила в избушку, на ходу велев Ивану принести туда же тело Кощея.
- Да быстрее, быстрее, Ваня, времени у нас ой как мало!
Как ни рядом была избушка, как ни поспешала ведьма, - не успела. Василиса была мертва. Вскоре рядом с ней положили и Кощея.
Иван сам чувствовал: злополучный промах сильно подействовал на него, изменил (если не искорёжил), притупил эмоции, пустил в ход жёсткую систему самозащиты, малейший сбой в работе которой тут же передавал рычаги управления системе саморазрушения. За время погони образ Василисы волей-неволей дрейфовал, всё дальше и дальшё уходя от оригинала, а после последнего разговора с Кощеем, и особенно после промаха в утку, он был отброшен на какие-то недосягаемые острова, куда отбрасывается всё то, что вызывает душевную боль, несовместимую с жизнью. Короче: понимая всё умом, сердцем своим Иван не признавал в покойнице Василису.
Самозванкой лежала она, остывая.
… … …
Самозванец смотрел на неё не моргая.
Яга, поймав взгляд Ивана, упредила его мысль:
- Не туда несена, да тут уронена… - подумала и добавила - все мы тут…
Она взяла с полки два цветка (живой и каменный), вышла и похоронила их рядом с ручьём. Вернувшись в избушку, достала кипу сухих лучин, положила их на стол, рядом с горящей свечой.
- Ты, Ваня, уходи. Уходи прямо сейчас.
Иван попробовал было заикнуться, мол, сначала покойных предать земле надо, но осёкся: грозным предостережением вспыхнул в глазах Яги испепеляющий огонь чужих солнц. Вынужденный подчиниться, Иван заколотил снаружи вход, как велела Яга, и пошёл тяжёлым, медленным шагом, с трудом преодолевая могучее притяжение избушки.
Он не успел дойти до ручья, как сзади раздался треск огня, тут же на поляну обрушился дождь. Природа не жалела слёз для своей Яги. Вдруг всё происшедшее этим летом показалось Ивану сновидением. Он подождал, пока избушка догорит, забросал землёй, ещё дымящиеся, остатки сна и пошёл прочь от кладбищенского места. Рыдающее небо заботливо подсветило ему тропинку солнечным лучом…
Выключите реквием.
Горе да беда, с кем не была… После грозы - вёдро, после горя – радость… Иван шёл молодецким, пружинящим шагом. Время по-дружески сделало большой скачок, оставив далеко позади воспоминания о Василисе, о Кощее… Влюблённая в жизнь душа, пускала новые ростки. Когда закончилась тропинка, Иван машинально оглянулся: перед глазами лёгким облаком проплыла красавица с рассыпчатыми, звездистыми очами. Мир светился её божественной улыбкой.
Почему так случилось? –
я никак не пойму:
Сказ писал про Кощея –
написал про Ягу.
Видно, сердце невольно…
Стоп! О, горе-поэт!
Написал и довольно.
Всем большущий привет!!!
***
Лесные трущобы.
Часть первая
Заводь.
1
Жили-были бобр с бобрихой
В заводи завидно тихой.
Запасали впрок кору,
Ветки, стружку и траву,
Чтобы зимними ночами
С полными спать животами.
Лучше сытостью томясь
Ждать весну, не торопясь,
Чем придумывать диету,
Отослав гурманство к лету.
Этой думою они
Наполняли жизни дни.
Надобно сказать: бобриха
Знала сколько стоит лихо
И заставила бобра
Видеть, как она добра,
Как она его лелеет,
Всюду за него радеет,
Не жалеет для него
Красноречья своего.
Её ценные советы
Были ею же воспеты.
И бобёр сто раз на дню
Отвечал на них: “люблю”
Чистил он супруге шубку,
Называл её голубкой…
В общем на жену молясь,
Мыслил бобр не торопясь.
2
Слышала бобриха как-то,
Что в лесу корою сладкой
Можно вдоволь поживиться
(как тут чувствам не разлиться?!)
Обняла она бобра
И, отправив со двора,
От разлуки чуть не хныча,
Стала ждать его с добычей.
Тут открою вам секрет:
Без бобра и сна ей нет -
Не в ком самолюбоваться,
Не кому ей восхищаться.
Часто так: мужей любя,
Жёны ценят в них …себя.
Впрочем, к этому вернёмся,
А пока с бобром пройдёмся.
Вот поляна, вот ручей
Напевает что-то ей;
Умиляясь серенадой,
Заяц тешится прохладой,
Изучая небеса…
Вдруг откуда-то лиса
Появилась скаля зубы.
Бобр с душою был не грубой,
Зла нарочно не искал,
Но, встречая, пресекал.
В меру сил своих, конечно.
Впрочем, мерой все мы грешны:
В нас ума, хоть отбавляй,
Но силёнку нам давай!
Не откажемся от силы
Ради гордости спесивой.
Чую, зря мы отвлеклись,
Зря собою занялись.
Зайцу убегать уж поздно,
Уж над ним сверкают грозно
Белоснежные клыки.
Жертва он! Как ни крути.
Бестия собой довольна,
Даже стала сердобольна,
Мол, что сделаю я здесь,
Коль лисятам надо есть?
А виновница - природа,
Век от века, род от рода.
“Ну-ка, рыжая, постой, -
Молвил бобр, - Иди домой,
Мы с косым тут поболтаем
Люб он мне, а чем не знаю.”
Бобр лисицу оттеснил,
Заиньку собой прикрыл,
Начал речь: “Моя бобриха…”
Тут и началась шумиха.
Прибежал лесной народ;
Всем лиса закрыла рот:
“Та плешивая бобриха
Потому сидит так тихо,
Что страшнее существа
Не видали вы, пока,
Да и бобр сам недотёпа,
Сколько по ушам ни хлопай,
Всё скулит: “Люблю, люблю”
Ненавижу! Не терплю!
Все подонки! Все заразы!
А косого надо сразу
Изловить и утопить,
Незачем таким здесь жить!
Он природу разлагает,
Всем в лесу подлец мешает;
Слышала намедни я,
Что он любит соловья,
Подарил тому ублюдку
То ль тюльпан, то ль незабудку
Извращенец! Негодяй!
Брысь отсюда, не воняй
Тухлыми уже мозгами.
Гляньте на него вы сами!
Вспомнишь ты, косой, лису,
Ведь живём в одном лесу…”
Долго так она бранилась.
Вот уже и солнце скрылось,
Но крикливая лиса
Проклинает небеса,
Зайцев, соловьёв, бобров
Всех времён и всех родов.
3
Наш бобёр был так расстроен,
Рыжей ведьмой недоволен,
Что пришёл в тот день домой
Без коры и сам не свой.
Ничего не объясняя,
Лёг к бобрихе, согревая
Её плоть своим теплом
И свой слух её нытьём.
Рано утром бобр собрался
И на промысел подался,
Не забыв назвать жену
Лучшей дамою в лесу.
До поляны он доходит,
Вновь косого там находит.
Как и прежде тот лежит,
Лишь ушами шевелит.
Бобр к бездельнику подходит
И беседу с ним заводит:
“Как же это ты, косой,
Не боишься встреч с лисой,
Нешто нет другого места,
Где бы было интересно
Ранним утречком лежать,
Да ушами дребезжать?”
Заяц как-то вдруг стал весел,
Подскочил, поклон отвесил
И с открытою душой
Начал разговор большой:
“Здравствуй, здравствуй, мой спаситель,
Право, я такой ревнитель
Этих мест и этих нот.
Вот послушай как поёт
На камнях, волной играя,
Ручеёк, вниз убегая,
Или травы как шумят!
Слышишь? -песнею манят.
Партию повёл кузнечик,
Этот ритма не калечит.”
Долго так косой строчил.
Бобр, конечно, не забыл,
Что на промысел собрался:
“Зря с ушастым я связался,”-
То и дело думал он…
А бобриха видит сон:
Будто кто-то кровожадный
На бобра рычит надсадно.
Бобр кричит ей: “Помоги!”
Но ужасные клыки
Уже рвут его на части,
Кровь дымится в страшной пасти,
Очи застит пелена,
Где черна, а где красна.
Но немного прояснилось
И бобриха удивилась:
Бобр с чудовищем идут,
Мирно разговор ведут.
Пригляделась: муж то целый!
Только весь какой-то белый.
Бросилась она к нему,
Оттирая белизну,
Увести быстрее хочет.
Но всё тщетно: бобр хохочет
И страшилище он вдруг
Называет словом “друг”.
Тут бобриха и проснулась,
Почесалась, потянулась
И престранейшему сну
Не нашла пока вину.
Что-то мы бобру поддались
И в бобрихе потерялись.
А косой уж час, иль два
Весь исходит на слова:
“…Как хочу я плавать рыбкой,
Иль волной плескаться зыбкой.
Больше этого ручья
Я люблю лишь соловья!”
“Знать не всё лиса брехала?”
-Вставил бобр словцо устало.
“Знаешь ты и знает всяк
Рыжая по части врак
Уж такая мастерица,
Что никто с ней не сравнится.
Но вернёмся к соловью,
Я ведь не его люблю,
А высокое искусство
Наполнять нам души чувством.
Впрочем убедишься сам,
Коль хоть раз его устам
Должное отдашь вниманье.
Прояви, бобёр, старанье!
Восхитишься сам потом
Дивной песне над кустом.”
Долго так они стояли,
Да без умолку болтали.
И в конце концов друзья
Разыскали соловья.
Пенье так пришлось бобру,
Что забыл он про кору
И к беде своей великой
Даже пренебрёг бобрихой,
Не пришедши на обед
Первый раз за много лет.
4
Поздно бобр домой явился,
Пред супругой извинился,
Дескать: “Пользы дела для
С зайцем слушал соловья.
Эта птичка нынче в моде
При любой, представь, погоде,
Хоть размером и мала…”
Тут бобриха прервала
Муженька невнятный лепет
И сейчас ему ответит.
Но пропустим мы скандал,
Уж порядком я устал
И читатель примечаю
Тянется от книги к чаю.
Вижу как кривитесь вы:
Не закончив, мол, главы…
Муза надо мной хохочет,
Явится, когда захочет:
То на полдник, то с утра,
То когда уж спать пора,
То подымет среди ночи,
А когда перо застрочит,
Вдруг возьмёт и улетит.
Вот тогда душа грустит!
………………………….
Кто б ты ни был, мой читатель,
Циник, комик, иль мечтатель
Для тебя большая мука
Ожидания докука.
Потому, не буду я
Тратить время твоё зря.
С муженьком тогда бобриха
Говорила вряд ли тихо
Знаю только, что с утра
Вид был мрачный у бобра.
Он весь день потом трудился,
Одним словом, провинился
И заглаживал вину,
Чтобы не уйти ко дну
В море ахов, охов, вздохов,
Нареканий и подвохов,
А под вечер так устал,
Что к бобрихе не пристал
С притязаньями пустыми
- Все мы станем таковыми! -
Тут открою: у бобра
Дух был молод, плоть стара
И всего лишь раз в неделю
Тешил он жену в постели.
Солнце уж почти зашло.
Слышен свист. Бобёр в окно.
Возле самой кромки вод
Заяц жестами зовёт.
Что могло в лесу случиться?
Что косому не сидится
Близ зайчихи в поздний час?
Любопытство сильно в нас.
И бобру оно не чуждо,
Он к бобрихе: “Может нужно
Нам узнать, что там стряслось?
Ведь в лесу живём небось.”
Та, увидев, что не очень
Бобр сегодня её хочет
Разрешила разузнать,
С тем, чтоб ей всё передать.
Несмотря на дня усталость
Бобр по времени лишь малость
Вынудил косого ждать,
Да ушами гнус гонять.
Но известно: нетерпенье
Умудряется мгновенье
В муку скуки превратить,
Да потом же тем корить!
Заяц слишком был взволнован,
От ушей до пят окован
То ль страстями, то ль мечтой,
То ль неслыханной бедой.
В нём всё так перемешалось,
Что гадать лишь оставалось,
Почему в час первых снов
Беспокоит он бобров?
“Что так долго собирался,
От бобрихи отрывался?”
-С ходу начал крыть косой-
“Полюбуйся, бобр, красой!
Видишь небо как богато
Многоцветием заката?
Столь величественный вид
Зверя всякого сразит
Горькой нежностью событий,
Предвкушением наитий,
Буйством красок, широтой,
Непонятною тоской.
В этот час вершатся судьбы.
Эх! разок нам заглянуть бы,
Как там делят в небесах
На перистых облаках
Горе, радости, удачу.
Ох, мой друг, я чуть не плачу.
Ты меня, будь добр, прости.
Не могу я отвести
Взгляд от солнечной тропинки,
Скрывшейся вон в той ложбинке.
Быстро стало всё темно.
Что нам утром суждено?
Ничего никто не знает,
Всяк на свой манер гадает.”
Стоп! Стоп! Стоп! Перо кладу
И закончу здесь главу.
Сколько можно зайца слушать?!
Не пора ли вам откушать?
5
Ну-с, читатель дорогой,
Коль поел, вперёд за мной!
Что нас ждёт в пути? Не знаю.
Но одно лишь обещаю:
В ступе воду не мутить
И вниманьем дорожить
В каждой строчке, в каждой точке
До последнего листочка.
Поспешим вернуться в лес:
Заяц смотрит в даль небес,
Бобр, зевая непрестанно,
Говорит: “Как это странно,
Этакую красоту
Променять на суету
Мелких колкостей и сплетен.
А ведь мир так интересен!
Как же это раньше я
Не приметил соловья?
Очень, очень благодарен!
Нешто был я так бездарен?
Ты сегодня мне открыл
Красоту небесных крыл.
Знаешь что!? Пойдём к нам в гости!
Всё равно бобриха кости
Перемыла мне за день.
Я её немая тень
И на собственное мненье
Нет ни силы, ни хотенья.
Так что, ты меня обяжешь,
Если нынче ей расскажешь
Про закат, иль про ручей,
Иль про то, как соловей
Распевает свои песни.
Всё ей будет интересней
Воздухом лесным дышать,
Мне на уши не жужжать.
Прояви, косой, старанье,
Отвлеки её вниманье,
Путы тяжкие порви.
Может легче станут дни?!”
Так они и порешили,
Да про то совсем забыли,
Что крути хоть так, хоть сяк-
Заяц плавать не мастак.
И пришлось бобру стараться,
Чтобы смог косой пробраться
По воде как по земле,
Не боясь пропасть в волне.
Через час был мостик сделан,
Хоть узором не отделан,
Но косой мог по нему
В гости приходить к бобру.
Бобр был сильно озабочен,
Как бобриха среди ночи
Может расценить визит?
Эта мысль так и свербит
Его хрупкое сознанье,
Подавляя тягу к знанью.
“Было б лучше спать мне лечь,
Чем закат в лесу стеречь.
Как теперь всё обернётся?
А ещё косой припрётся!
И зачем его я звал?!
Разве за день не устал?
Разве нечем мне заняться?
Что на зайцев нам равняться!
Почему-то мы, бобры,
К всякой мерзости добры.”
Вдруг оконце отворилось,
В нём бобриха появилась,
Показавшись при луне
Благодушною вполне.
И бобру тут стало стыдно,
Он косого словом “быдло”
Про себя назвать хотел,
Но пока что не успел.
6
Бобр напрасно волновался,
Жёнушки своей боялся.
Оказалось, что она
Жаждой новостей полна
И была вполне готова
У себя принять косого
С тем, чтоб у него узнать
Как живёт лесная знать.
Надоели ей рыбёшки,
Мухи, комары да мошки.
То ли дело волк, медведь-
Вот бы с ними посидеть
Потрепаться о погоде
При честном лесном народе,
Чтобы думал после всяк:
Мол бобриха не пустяк!
Но пока ей не открыта
Всемогущая элита,
Можно с зайцем поболтать
Да получше разузнать,
В чём конкретно власти леса
Видят ныне путь прогресса
И какой счастливый зверь
Моды фаворит теперь?
В темноте расселись славно.
Потекла беседа плавно.
Бобр доволен был женой,
Зайцем, звёздами, луной,
Тем, что тяжкая усталость
Где-то на воде осталась.
Разговор косой ведёт:
Стелет, мелет, врёт, плетёт,
Проникая через уши
В не распахнутые души
Обходительных бобров.
Он для них, пока что, нов!
А известно, что плохого
Мы не видим в том что ново,
Но зато нас тяготит
Всё, что лаком не блестит,
Что потёрлось уж изрядно
И не выглядит нарядно.
Жаль, конечно мне бобра,
Ведь сидели до утра,
Восхищались речкой, лесом,
И бобриха с интересом
Слушала про соловья,
Про поляну у ручья,
Про искусство песен дивных,
То глубоких, то наивных,
То печальных, то смешных,
Но всегда душе родных.
Разошлись с восходом солнца.
Заяц прыг через оконце,
По мосточку пробежал
И в кустарнике пропал.
А бобры переглянулись,
Да на ложе растянулись,
Чтоб через минуту сон
Их укрыл со всех сторон.
Днём бобриха поворчала:
“Сколько времени пропало!
Жизнь для зайца трын-трава,
А у нас работы - тьма!
Так что надобно пореже
Звать ушастого невежу”
“Но ведь он всего-то раз
Побывал в гостях у нас,
-пробовал бобёр вступиться,-
Стоит ли тебе так злиться?”
“Ты, бобёр, не рассуждай,
Лучше слушай да вникай,
Что тебе я говорю
И какой совет дарю,
Так как ты своим умишком
Знаменит в лесу не слишком
И, пока что, без меня
Обойти не можешь пня.
Перед зайцем можешь прыгать,
А со мной тебе ли рыкать?!
Так что рот хвостом заткни
Да иди забор чини,
Ведь охрана территорий
Поважней пустых теорий.
Что ты пятишься, как рак?
Вот попался мне дурак!”
…Но бобёр уже не слышал.
Он тихонько задом вышел,
Лоб в раздумье почесал,
Делом заниматься стал.
А бобриха оплошала,
Проглядела, проморгала,
Что бобёр сбежал к плетню
Не сказав своё “люблю”
7
Наш косой с тех пор нередко
Забегал к бобрам с заметкой
Где, когда, кто, у кого,
Что стащил и для чего.
А потом, уйдя от сплетен,
-Слабодушия отметин-
Объяснял косой как мог,
В чём духовности исток,
Разумеется, при этом
Быстро став авторитетом.
Бобр был рад часок урвать,
Чтобы с зайцем поболтать
О загадках жизни хмурой
С недоразвитой культурой,
О потребностях души
И о том, что в доме вши.
Часто в философских спорах
Два ума, совсем не скорых
С точки зренья большинства,
Проводили вечера.
Подустав от дел домашних,
От забот пустых и зряшных,
От неясных перспектив,
К ним бобриха шла, умыв
Предварительно мордашку.
Здесь она не даст промашку,
Так как внешностью своей
Дорожит сильнее дней
Ей отпущенных для жизни,
Для присутствия на тризне
Верности, любви, мечты,
Подлой злобы и вражды.
Расставались с неохотой.
Бобр плелся к своим заботам,
А косой шёл к соловью,
Или к милому ручью,
Где его и находила,
И при этом часто била
Разъярённая зайчиха
-Это, братцы, не бобриха!
Тут совсем иной расклад,
Тут граница: рай и ад!
Здесь ужасна добродетель,
А порок лучист и светел.
Здесь горячий ключ течёт,
Извергая снег и лёд.
Кто зайчиху раз встречал,
Не забудет уж оскал
Умилительной улыбки.
Но в природе нет ошибки!
Видно зайцу суждена
Столь престранная жена.
Впрочем, вставить я осмелюсь,
Что читатель мой, надеюсь,
Уж заметил, что косой
Сам оригинал большой.
Как бы ни был он занятен,
Но зайчихи гнев понятен.
Сколько можно: “хи” да “ха”
А домой ни лопуха,
Ни капусты, ни гороха?
Как ушастой тут ни охать?!
Только каждый её “ох”
Зайцу стоит тумаков.
Но косой в обиде вряд ли,
Так как парень он с понятьем,
А уже немало лет
Делит с ним жена обед,
Заработанный ей честно,
И как терпит неизвестно
Столь ленивого дружка,
Щедрого лишь на слова,
А для помощи реальной
Он негоден, разве в спальной
Иногда бывает крут,
Но и то когда припрут
Тела мелкие страстишки,
Да похабные мыслишки.
Я совсем забыл сказать,
Что в искусстве ревновать
Так зайчиха преуспела,
Что лису, наверно б, съела,
Если б, ненароком, той
Приглянулся вдруг косой.
В общем о зайчихе вкратце
Рассказал теперь я, братцы.
А сейчас передохнём,
Новую главу начнём.
8
Как-то раз бобры устали
И мечтательно болтали,
А, уж если точным быть,
Бобр не мог и рта открыть.
Говорила лишь супруга,
Утешая сказкой друга:
“Вот построим новый дом,
Заживём мы, бобр, вдвоём,
Предадимся размышленьям
О причинах сотворенья
Воздуха, земли, воды,
Но без этой голытьбы,
Что уже мне надоела.
Этот заяц то и дело
Отвлекает от мечты.
Будь построже с ним хоть ты!
Ведь забот у нас хватает,
А он время отнимает.
Хоть, как шут, он неплохой,
Но нам надобен покой
И солидность построений
Вместо заячьих учений.
Что с ним слюни распускать,
Да безделью потакать?!
“Ах закаты, ах рассветы-
Бега времени приметы!”
Я давно хочу сказать:
Хватит в детство, бобр, впадать!
Муж мой должен быть солидным
И во всяком деле видным.
Ты построй побольше дом,
Вот тогда мы позовём
Всех зверей достойных в гости.
Лопнет твой косой от злости,
Коль узнает, что лиса
К нам спешит продрав глаза.
Пригласим ещё мы волка,
Чтоб беседа вышла с толком.
Да! Ещё придёт медведь!
Этот любит пореветь,
Поворчать, повозмущаться.
Но должны и с ним мы знаться,
Потому что у него
Силушки полным полно.
Если что-нибудь случится,
Это может пригодиться.
Ты, бобр, понял что-нибудь?
Если понял - не забудь,
Потому что я устала
Всякий раз твердить сначала.
Разве нам не всё равно…”
Вдруг в открытое окно
Впрыгнул, как влетел, ушастый.
Неизвестно где он шастал,
Но был крайне возбуждён,
И уж тем бобрам смешон.
Для приветствий слов не тратя
Заяц крикнул: “сёстры, братья!
Сочинил сегодня я
Стих про лес и соловья.
Не хотите ли послушать
Как толпа искусство глушит?
И не став ответа ждать,
Заяц принялся читать.
Братцы, вновь меня простите,
Отступленьем не корите.
Здесь, хочу признаться вам:
Я ревнив в любви к словам.
А косого чудо-рифмы
Средь моих, что логарифмы
Средь примеров: “2+2”
Здесь он дуб, а я трава.
Но где мелочь, там и зависть,
И решил я вас оставить
Без талантливых стихов.
К благородству не готов
Автор этих скромных строчек,
У его души свой почерк,
А хорош он, или плох,
Пусть про то рассудит Бог.
У бобров сложилось мненье,
Что сиё стихотворенье
Очень даже ничего.
Но вот слушали ль его
Представители элиты?
И как мненья их разбиты?
У бобрихи сей вопрос
Вмиг заполнил кровь и мозг.
Коли будет тут прореха
Можно стать причиной смеха,
А вот этого она
Избегать всегда должна.
Мучает её незнанье:
Сколько зайцу ей вниманья
Надо ныне уделять?
Много, мало, иль прогнать
Самозванца-рифмоплёта?
Ох, нельзя решать тут слёта.
Надо лучше подождать,
Скажет что лесная знать.
А уж там всё видно станет,
Там-то заяц не обманет.
Плох сей стих, или хорош?
- Будет знать любая вошь.
А бобёр всё шепчет: “Славно,
Только как-то всё забавно:
Рядом с гением живём,
А ослам псалмы поём.
Я вчера соседа-вора
Целый час возле забора
Для чего-то так хвалил,
Чуть язык не прикусил.”
Здесь косой насторожился,
Понимая, что лишился
Нынче друга, но врага
Приобрёл себе. Всегда
Кто нас грешников возносит,
Позже с рвением поносит.
Это заяц твёрдо знал,
И не рад был, что попал
В гении к бобру случайно,
Лучше уж к бобрихе в спальню.
То - прощают иногда,
Гениальность - никогда!
Отдохни, читатель прыткий,
Дай исправить мне ошибки.
Их, ты видишь сам небось,
Слишком много набралось.
Я талантом не болею,
Сочиняю, как умею.
Скоро ждёт тебя сюрприз,
Извини уж за каприз.
Часть вторая.
Топь.
Мой верный читатель! ты уже, наверняка, устал от пулемётного хорея . Спешу, спешу прийти к тебе на помощь. Да здравствует проза! Покинем невинных зверюшек, перейдём к прототипам. Ограничимся, чтобы не утомлять тебя, только концом истории. Твоё пылкое воображение и житейская мудрость легко дорисуют недостающие детали.
Тишина давно покинула бобриную заводь. Многочисленные родственники бобрихи сновали всюду, и некуда от них было деться. Бобра это сильно раздражало.
- “До чего непорядочные люди! Народу - тьма! А лук резать я должен. Ох, как глаза режет проклятый. Ничего, ничего - сейчас ветерком обдует.” - Он сидел на многолетнем, потрескавшемся от жары и мороза фундаменте вечно строящегося дома, фундаменте вечнотрепещущей мечты и рассуждал. Лицо его не выражало ни радости, ни сожаления, оно было эмоционально бесцветным; клочковатая, взъерошенная борода была точно украдена с соломенного чучела; длинные волосы, не знавшие расчёски, вырывались из-под видавшей виды шляпы и великолепно дополняли портрет, доводя его до утончённого безобразия.
Бобр давно научился не реагировать на едкие замечания по поводу своей внешности. В последнее время он не упускал случая выдать себя за “монаха от жизни”. Только, что это такое, он и сам не знал. Здесь явно не всё было додумано. Как-то незаметно его любимыми словами стали “пока” и “потом”. У каждого из них было своё “пока” и своё “потом”. Бобр “пока” непозволительно много времени уделял низким земным делам, но уж “потом”, “потом” он плюнет на жалкий, ничтожный мир с его нынешними жалкими, ничтожными людишками, с его никчёмными дорогими игрушками - недоступными как британская королева, - с его глупыми самоубийственными страстями. Яркая, насыщенная духовными подвигами жизнь ждала его впереди, и люди в ней будут другие, настоящие. Он знал это. Так же, как Бобриха знала, что “потом”, “потом” в её жизни, (наконец-то!) появятся достаточные материальные богатства, для того, чтобы можно было предаться неге искусств и искусству неги, а “пока” ей приходится мирится с тем, что имеющиеся материальные блага слишком малы и не в состоянии выразить её огромный духовный потенциал.
Бобр отчаянно пытался поймать ускользающую мысль:
“…трагедия, трагедия, трагедия… Тьфу ты, чёрт, привязалось же словечко! И надо же, чтобы именно сегодня, под Новый Год. Да, хитёр дьявол; хитёр и настырен. Ночь сегодня как-то слишком хороша, нехорошо хороша, по-дьявольски хороша… калитку надо бы закрыть… а собак закрывать не надо - пусть гуляют. Новый Год! “
В голове создавалась странная конструкция, переходящая не от мысли к мысли, а от слова к слову.
“…конструкция… Когда-то Косой кого-то цитировал: “Излишняя скромность - всего лишь утончённое хвастовство.”
А ведь, если без хвастовства, то надо признать, что природа не обидела меня: в принципе я - неплохая конструкция, пусть со множеством недостатков, но недостатков косметических, не уродующих глубину души. Кстати, о Косом: это из-за него, подлеца, я тогда Бобриху дурой назвал. Конечно из-за него, проходимца.”
Бобр не любил вспоминать тот случай. Он разговаривал с Косым, а Бобриха, в качестве экскурсовода, бродила по двору с приехавшими городскими тётушками. Те, чтобы не остаться в долгу и одарить хозяев частью своего душевного тепла, решились делать кой-какие замечания по имеющимся недостаткам (кои, надо сказать, всегда присутствуют в крестьянском хозяйстве), и Бобриха, не найдя выхода из простейшей ситуации, сорвалась! Видимо, свой огромный духовный потенциал она решила до поры не распечатывать, чтобы не растрачивать по мелочам. Бобр на визг ответил коротко: “дура!”. Ответил и сбежал, оставив зайца в тёплой, доведённой, “до кондиции” компании. Как всякий предатель, он теперь старался втоптать в грязь того, кого предал.
Заяц после всё же пришёл к бобрам, да не один, а с Зайчихой! Бобр сейчас помнил смутно тот вечер. Косые принесли с собой дрянное (наверняка дрянное!) печенье, дескать, пришли чай пить. Бобры искренне, радушно их приняли, но потом что-то было не до чокнутых Зайцев; и те, посмотрев с часок телевизор, ушли, бросив своё печенье, подло ушли, чтобы потом трепаться: “даже чаем не напоили!”. Бездельники.
Бутафорные луковые слёзы давно прошли, надо было бежать в дом. Бежать. Бобр всегда куда-то бежал: от лопаты к тяпке, от тяпки к корове, от коровы к печке, от печки… и куда он только ни бегал от печки! Самое удивительное, что в промежутках (которых, строго говоря, и не было) он умудрялся урвать строчку, другую из многочисленных книг о …буддизме, лежащих беспорядочной кучей между ящиком с ворованными гвоздями и мукой, тоже ворованной (Бобр сам почти не воровал, но ворованное скупал, запросто обыгрывая свою изнеженную совесть). Царящее вокруг православие не устраивало Бобра. Вот не устраивало, и всё! Он и сам не знал, почему. Скорее всего потому, что оно устраивало остальных. Бобриха поначалу, снисходительно относилась к его книжным перекурам, мол делу не мешает, а определённый лоск мужику (а значит и ей ) в обществе придаёт. Но с появлением придурка Косого вся эта херомантия (словечко из лексикона Бобрихи) стала мешать делу, и Бобриха взяла под строгий контроль всевозможные увлечения и знакомства мужа, заменив тяжёлую цепь лёгким, но прочным поводком. Бобр и не заметил этой хитрости. Он только радовался, что уже не привязан к будке - то, что роль передвижной будки взяла на себя Бобриха, ускользало от его внимания.
Бобр соскочил, забежал в тёплый, пахнущий приготовляемыми яствами дом и не машинально закрыл дверь на крючок. Его буддистское мировоззрение позволяло в Новогоднюю ночь спускать собак и держать дверь на крючке. “Да и что здесь такого?! Алкоголики, шаромыги, тунеядцы и прочая мразь остаются таковыми любой ночью. У других открыто? Что ж, если им приятно общаться с таким контингентом - то на здоровье! Порядочных людей мы не поленимся выйдем и встретим.” Ожидалось много гостей из города. Бобр днём тщательно расчистил снег, подготовив стоянку для автомобилей.
До встречи Нового Года оставалось два часа, а работы было ещё на двадцать часов. Пробежала Бобриха, вся в поту, в блёстках, в конфетти, олицетворяя собой предпраздничную суету. У неё сегодня был двойной праздник: была достроена, отделана, доведена до ума пристройка к домику - плацдарм для будущего счастья. Ушлая Бобриха знала: на Руси, что ни алкаш, то и мастер на все руки. Ещё весной она облагодетельствовала одну такую семейную мастеровую пару, приобщив к осуществлению своих ближних планов. Когда работяги были трезвы, стройка продвигалась быстро. Поэтому Бобр всё лето бегал вокруг строителей-алкоголиков, выискивая в них необыкновенные внутренние качества, призывая не утопить оные в водке. По завершению стройки им объяснили, что “Мавр сделал своё дело, Мавр может уходить”. Неблагодарные алкаши никак не могли понять, что тёплое участие Бобров в их судьбе как раз и является заработной платой. Свиньи.
Бобр заканчивал резать лук, когда до его слуха долетел скрип калитки и лай дворовых собак. Он решил не отвлекаться от дела. Если чужой, то зачем? Если свои, то не уйдут. Слышно было, как собаки на кого-то яростно набрасывались, но тот, судя по всему, успешно отбивался. А вот уже и стук в дверь. Надо идти открывать, тем более, что Бобриха тоже услышала. Она сразу ещё больше засуетилась (хотя, казалось бы, куда уж больше?!) и с причитаниями: “Ой, гости, гости…” Старалась быстрее навести последний глянец там, где это было возможно. Её уверенность в том, что приехали желанные гости из города, передалась и Бобру. Дверь с противным, но привычным скрипом подалась наружу, впуская в дом (увы, увы!) всего лишь Зайцев. Бобриха так растерялась, что у неё сорвалось: “А чё вы пришли?”, впрочем, спохватившись, она добавила: ”…так рано”. Бобр торопливо вставил: “ Да, пожалуй, рановато ещё. Вы приходите минут через сорок.”
От такого изысканного приёма у Зайцев, свято почитающих законы гостеприимства, волосы стали дыбом так, что шапки у них поднялись на сантиметр как минимум. “Всё это было бы смешно, когда бы не было так грустно”. Сумбурно поздравив хозяев с наступающим, Зайцы поспешили удалиться (хотя задерживаться они с самого начала не собирались). С тех пор в семье косых выражение “бобриное гостеприимство” стало страшным ругательством.
А к Бобрам тогда никто не приехал. Все в доме легли рано спать, и только Бобр сиротливо сидел за столом. Он вдыхал свежую краску стен, прикрывшей собой тление старых досок, рассеяно смотрел на догорающую свечу и никак не мог решиться открыть бутылку с шампанским.
Послесловие.
Недавно я ехал с Бобром в одном автобусе. Бобр старательно вилял шеей, показывая, что на ней нет ошейника. Уверял, что он теперь духовно свободная личность. Да, ошейника не было, но потёртость от него была очень заметна. Она недвусмысленно говорила: “Бобр вышел погулять”.
***
Мини рассказы
Собака - ??? человека.
Знакомство наше было скандальным. Она, вместе со своей свитой, неожиданно накинулась на меня из-за угла. Накинулась, именно она – свита лишь ассистировала. Я стал отмахиваться новой, только что купленной, курткой. Она ловко выхватила у меня из рук это жалкое оружие. Тогда я начал откидываться камнями. Это помогло немного сдержать натиск. Подобрав запыленную, изорванную куртку, я покинул поле боя под аккомпанемент торжествующих собачьих воплей.
С тех пор, при каждой нашей встрече, она с превеликим удовольствием облаивала меня. Я никак не мог решить, чего в ней в такие моменты было больше: восторга или злости? Скорее всего, восторг уравновешивал злость. Удовлетворённая таким равновесием, она даже не делала попыток начинать реальные боевые действия. Ей вполне хватало чувства морального превосходства.
Но однажды я увидел её совершенно другой. Она не атаковала меня, как всегда, а тихо шла, не предупреждая о своём приближении ни лаем, ни рычанием. Я даже не сразу сообразил, что это она. В тот момент её можно было описать одним словом: задумчивость. Она смотрела на меня, как смотрит художник на натуру. Расстояние между нами сокращалось. Я стал нервничать: уж не трюк ли это? Поди, угадай, что у неё на уме. Идёт с видом философа, а потом хвать!.. В какой-то момент мне показалось, что она угадала мои сомнения, и в её глазах отразилось недоумение: разве у тебя есть основания не верить в мою искренность? Я не знал, во что верить: в её искренность или в её хитрость? Стратегическая инициатива была в её руках, вернее в зубах. А может, всё-таки, в глазах?! В любом случае она выигрывала. Проиграть в этой партии мог только я. Думать в этой драматической ситуации было некогда: до четвероногого философа или пройдохи оставалось не более пяти шагов. А может на ничью, а?.. Но она была полна решимости довести партию до конца. Вот только до какого? Неожиданно вспомнилось: осторожность лучшая сторона доблести. Что это было? соломинка утопающему? щит защищающемуся? утешение проигравшему? фиговый лист, для прикрытия позора дезертира? Не знаю, и по сей день. А тогда… тогда нервы не выдержали и я наклонился, делая вид, что беру камень. Так, на всякий случай. Хотя случай был далеко не всякий.
***
''Здрасьте''
''Самоанализ – это хорошо,
главное, чтобы он не перерос в самокопание.''
Последняя мысль самокопателя.
''Исконно деревенского жителя в городе среди прочих примет выделяет ещё и такая: если смотреть ему прямо в глаза – он обязательно поздоровается'' – такая мысль занимала меня ранним деревенским утром.
Я куда-то спешил.
Навстречу шла старушка, которая очевидно, то же куда-то спешила.
Мы спеша смотрели друг другу в глаза.
С большим увлечением копаясь в себе, я извлёк: ''Наверно, мы немножко выглядим идиотами, с точки зрения городского жителя?''
И вдруг:
- Здрасьте!
Гром, молния, удар сверх землетрясения, девятый вал, ничто не могло поразить (читай: ''убить'') меня больше, чем это ''Здрасьте''.
Я метался как смертельно раненый зверь.
Я и старушка – плечом к плечу. Здороваться поздно. Что делать?
Мозг от перенапряжения готов расплавиться.
Может, забежать вперёд старушки? Да нет: пожалуй, это будет чересчур нелепо. (Ах, если бы просто смешно!)
Старушка уже удалялась.
Я выдавил вслед ей жалкое: ''Здрасьте''. Прошёл немного, остановился. Оглянулся. Старушки - убийцы уже не было видно.
***
Письмо незнакомке.
Недавно я стал невольным свидетелем разговора двух молодых женщин. Одна из них делилась опытом с другой. Суть этого опыта была такова: чтобы заставить своего мужа больше ценить и любить её, она периодически провоцировала его на скандалы ревности.
Сударыня, я бы не назвал Вас смелой женщиной. Нет. Смелость подразумевает сознание опасности, то есть то, - что в Вас начисто отсутствует.
Вы извлекли из арсенала крайних средств нечто, и приняли это нечто за лекарство, не подозревая, что в том арсенале нет ничего однозначного и безопасного. Скажем, если Вы решили вбить гвоздь, то наименее опасными и наиболее пригодными для этого предметами, из тех, что Вам удастся там найти, будут граната с выдернутой чекой и колбочка с нитроглицерином. Такие штуки рискуют применять лишь тогда, когда уверенны на 1000 %, что никакого другого средства уже нет, а важность цели безмерно велика. Но в Вашем случае обращаться за помощью в этот арсенал всегда будет неразумно.
Милая незнакомка, Вы спросите: почему?
Да потому, что даже если Вы добьётесь своей цели, и Ваш муж будет любить Вас безмерно, оберегать беспрестанно, всё равно на скалистой вершине его памяти
укрывшись – если б от стыда! –
за поцелуев частоколом,
стоять Вы будете всегда
с бесстыдно задранным подолом.
***
Аккапаляпсис
или баня по Юдаевски.
Самое ценное в стихах и в жизни – то, что сорвалось.
М. Цветаева.
Ещё в понедельник, когда Юдаев приглашал нас в баню (в субботнюю баню!), было ясно, что он ошпарился какой-то идеей. Кого нас? Две семьи: Поповых и - вот теперь уже с полным правом - нас – Усовых. В течение всей недели было столько напоминаний, что мы -Усовы- не знали к чему готовиться. К субботе нервы жены не выдержали напряжения, и она категорично заявила: ''Я не пойду!''. Безапелляционный тон не оставлял мне никакого пространства для манёвра. Пришлось идти одному, что я сделал с некоторым опозданием, будучи вынужден сам собирать ''банный комплект''.
В доме Юдаевых царила праздничная, абсолютно не банная атмосфера. Я не то чтобы насторожился, но уже(!) почувствовал неловкость за пузатый полиэтиленовый пакет с выглядывающим полотенцем. Быстро сунув его подальше, в укромный угол, заглянул в просторную кухню. Поповы уже были там. Сразу было видно – у них в стане смятение не меньше нашего. Однако их решение было весьма неожиданным, и, по-своему, великолепным: они помылись в своей бане и, взяв бутылку вина, пришли к Юдаевым уже чисто на ужин. Вскоре выяснилось, что, и хозяева мыться в бане не намерены, так как проделали это заранее, ещё вчера. Я оказался в определённо дурацком положении. ''Белая ворона, белая ворона'' – рефреном выбивало в голове. Успокоившись, поразмыслив, решил: тут ещё можно поспорить, кто есть кто. Но зачем?!
Вечер (вернее его застольная и для большинства единственная часть) начинался торжественно. Вино, шампанское, водка (классика – она везде классика!), заправленный самогон (а это уже народный фольклор), самые разнообразные холодные закуски, горячие голубцы, источающие провоцирующий аромат – всё это заканчивалось вопросом: какой сегодня праздник? Что же я за целую неделю не нашёл времени заглянуть в календарь! Поповы, изредка растерянно переглядываясь, в целом вели солидную игру под девизом: гость всегда прав! Хлопок, ленивый полёт осиротевшей пробки, не менее ленивое шипение шампанского в бокалах, которое похоже, воображает себя мыльной пеной, и улыбающийся хозяин, оглядывая всех с превосходством снисходительного знатока зачинает тост. Кульминация любопытства. По глазам хозяйки вижу, – она тоже туманно представляет, о чём пойдёт речь. Виноват: уже пошла!
- Товарищи! – тихо произнёс Юдаев, нежась под лучами наших взглядов. Начало меня устраивало: обращение ''товарищи'' в наше пост социалистическое время можно услышать или от прокоммунистов, или от людей с хорошим вкусом.
- Товарищи! Я бы хотел поговорить сегодня об Апокалипсисе, – последнее, достаточно трудное слово, он произнёс с удивительной (и уже тем подозрительной) лёгкостью. Очень быстро его речь потеряла очертания тоста, во всяком случае, в моём понимании слова ''тост''. Взвинчивая темп, он закидывал нас сведениями о приближающимся Апокалипсисе, иногда, для разнообразия, называя его Армагеддоном. Но, всё-таки, первому варианту отдавалось явное предпочтение. Мы попали в театр одного актёра. Монолог героя носил несколько сумбурный, но весьма страстный и убедительный для самого исполнителя характер. После каждого содрогающегося ''Апокалипсиса'' он (на сей раз уже без содрогания) наливал себе полную рюмку водки и залпом осушал её. Публика не успевала за сценой. Вряд ли Апокалипсис сам по себе сильно интересовал Юдаева, скорее он слишком серьёзно относился к себе как к его провозвестнику. Диапазон быстро опьяневшего дарования потрясал: он то исходил пафосом любви к ближним, то изливал желчь на всех неправедников (кои по смыслу были опять же эти ближние); в одно мгновение переходил от вселенской тоски до безудержного кабацкого веселья; от горечи безысходности устремлялся к разбойничьей лихости; то играл разъярённого средневекового монаха воюющего с ведьмаками, то сам был оскаленным ведьмаком. Его голос звучал то, как флейта, упавшая на сцену, то, как контрабас, о который запнулись, потянувшись за флейтой. Он то утончённо восхищался достижениями цивилизации, забрасывая нас высокопарностью, то лаконично заключал с сарайным акцентом: ''всё говно!''.
Хозяйка сделала несколько отчаянных попыток внести свою режиссуру в спектакль, но всё было тщетно. Актёр неистовствовал и жеманничал, ругался и пел, грозил и страшился, пил водку и …не закусывал. Постепенно он начал отдавать предпочтение ''Армагедону'' и самогону, так как водка кончалась, а ''Апокалипсис'' выходил уже не столь изящно. Вставить слово из зрительного зала было невозможно. Заглушить аплодисментами не удавалось ввиду малочисленности зрителей, а закидать картошкой не позволяли правила хорошего тона. Мы попали в страшный шторм, из которого было два выхода: либо ''уходить на дно'', поглощая в усиленных дозах спиртное, либо переносить эту стихию со скрежетом в зубах.
Ураган захлебнулся неожиданно. Захлебнулся в самом натренированном месте. После многократного употребления ''Армагедона'' Юдаев решил вернуться к милому сердцу ''Апокалипсису'', может быть, зря, ставя его в начале предложения. Думаю, что с разгона он бы ещё оседлал своего любимого конька. А так, вышло вот что:
- Ап-п-п… Ак-к-к…
Он налил себе ещё рюмочку, осушил её и выдавил как откровение:
- Аккапаляпсис! Аккапаляпсис!...
Вот оно! Вот оно то слово, которым можно было назвать происходящее! ''Аккапаляпсис'' – что это: моно афоризм, юмореска в стиле ''бикини'', несчастное дитя, которое нечаянно зачали в пьяном грехе?
Хозяин, вдруг, замолчал, переваривая смысл сказанного, выпил полрюмашки на посошок и удалился. Уходил он красиво: уставшая, повисшая фигура, шаркающая походка сжёгшего себя актёра. Аплодисментов не было. Они были бы глумлением над искусством, индикатором недоразвитости зрителей, непонимания ими величия момента, неумения увидеть глубину таланта уходящего трагика.
Гордый, нагоняющий страх ''Апокалипсис'' потерял управление в могучих течениях русской водки и разбился на рифах заплетающегося языка, превратившись в неуклюжий ''Аккапаляпсис''. Это ненадёжное плавательное средство не могло бороться с разбушевавшейся стихией и почти сразу же пошло ко дну, унося с собой единственного пассажира.
Хозяйка попыталась выправить крен вечеринки. Надо признать: ей это удалось. Но ''Аккапаляпсис'' как явление, как символ, как фон не исчезал. Он прочно засел в наше подсознание, и я не подозревал, что мне придётся изведать все его ''прелести''. Сюрпризы ещё не кончились, во всяком случае, для меня. Беседа текла ровно, тихо, не задерживаясь ни на чём и не бросаясь никуда. Все были психологически подавлены начальным шквалом. Говорили поверхностно, не вникая в глубину дежурных тем, которые, кстати, кончались. К рюмкам и закускам никто не прикасался. В этой ситуации я решил незаметно улизнуть в баню.
В предбаннике было довольно прохладно, что после горячего пара очень даже не плохо. Быстро разделся и… в полной мере испробовал на себе коварство Аккапаляпсиса. В банном отделении из всего годного для мытья имелись только тазик и кран с холодной водой. Отступать было некуда – Аккапаляпсис царствовал в этот вечер везде и безраздельно. Зубы стучали по сценарию Ференца Листа: быстро; ещё быстрее; очень быстро; быстро, как только возможно; ещё быстрее. Мыло отказывалось мылиться, ледяная вода старательно изучала моё тело жгучими щупальцами, словно не могла понять, что это за жертва и в честь чего такое роскошное жертвоприношение… Сухое полотенце не смогло согреть дрожащее тело. После многочисленных попыток (попытка!) руки, наконец-то, попали в рукава, ноги в брючины, а пальцы каким-то новым, вибрационным способом застегнули все пуговицы. Возвращался к застолью подогреваемый великой верой русского человека в согревающую силу сорокаградусной. Увидев меня в ''послебанном '' варианте, с отчаянным маршем на зубах хозяйка быстро наполнила рюмку. Чудодейственное снадобье подействовало.
Вечер заканчивался весьма пристойно. Пора было уходить. Стояла чудная осенняя ночь. Ночь звездопада. Но наше внимание было отвлечено от небесных красот. Земля ревнива и не любит зазевавшихся путников. На пороге мы споткнулись о спящего хозяина. Он лежал, подставив своё лицо любопытной луне, и довольно причмокивал губами. Наверняка, ему снился милый сердцу Аккапаляпсис.
Я с нежностью вспоминаю тот вечер. У бани по Юдаевски есть только один недостаток: её нельзя повторить. Хороший Аккапаляпсис бывает только один раз.
***
сборник стихи и сказки
© Copyright: Усов Сергей Михайлович, 2008
Свидетельство о публикации №108060302129
Свидетельство о публикации №108060302129
Рецензии