Жертвоприношение

ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ

Наша жизнь – росинка.
Пусть лишь капелька росы
Наша жизнь – и всё же…

И всё же…
Каким бы толстым ни был слой всезаживляющего бальзама божественной мудрости, не сразу затягивается рана, глубоко прорезавшая вдоль и поперёк изрубцованное сердце, не сразу запекается на ней корочка спасительного забвения, боль затихает не сразу, и долго-долго ещё будут вспоминаться эти живые, озорные, умные, добрые, эти полные боли, страдания, смирения и страха, эти больные и бесконечно измученные карие глазёнки («А где бабуля?» - смутно и грустно смотрят на заплаканную матушку, - «Вот бабуля!». «А где дедуля?» - медленно, с поволокой боли и тоски, переводится взгляд на заплаканного отца, - «Вот дедуля!»);
долго-долго будут помниться эти огромные пушистые уши-бабочки, розово-рыжие спереди и тёмно-каштановые с испода, постоянно торчащие, как локаторы ПВО, готовые уловить малейшее движение: шорох рассыпаемого по полу излюбленного «китикэта», шум знакомых шагов в подъезде, непрерывно, днём и ночью, с пионерской готовностью ожидаемые призывы «Гулять!» и «В лес!»;
долго-долго, до тех пор, пока не оставит нас способность перемещаться в пространстве, а после того, как оставит, как оставила она страшно стремительно нашего развесёлого непоседу, – пока будет ясна память о тех чудесных перемещениях, суждено нам видеть на лесной тропинке на фоне зелени лета, охры осени, зимней белизны это коричнево-рыжее, в белых валеночках, с белой прядью на голове и тонким длинным белым волоском на весёлом кренделеватом хвосте, в охристых шерстяных «штанишках» шустрое существо, карабкающееся по скалам Форта Край Света, скусывающее с куста, в подражание любознательным хозявам, сладко-терпкую вяленую вишню в Queen Sherry Garden на склоне залитого августовским солнцем крутого Фёдоровского холма, вынюхивающее опята в сырой опавшей листве берёзовой рощи, бесстрашно влетающего в воду вслед за Ленусиком, обожаемым беспредельно, на пару с Жужелицей самозабвенно «стерегущее» предмет своего обожания глубоко в тёплой «пещере» спальника под глубоким звёздным небом над крышей Форт Волдэнда; - так же, как долго-долго будут вспоминаться душераздирающие «прогулки» в старом больнично-бордовом шарфе на шатких ножках вокруг дома, как чёрный, мокрый, жадно обоняющий мир этот кожаный, этот сладкий нос, за неделю почти не затухавшего жара превратившийся в ржаной сухарь, в серую корку земли, потрескавшейся от нестерпимой засухи…;
долго-долго – всегда, пока будет, чем помнить, будут помниться и эти волшебные уши, и прядки, и нос, и штанишки, и любимый тапочек, с вложенным в него кусочком истрёпанной красной шерсти и лопнувшим синим «аиком», так роднившим её с другим непоседой - племяшом Санмитрой, - эти любимые игрушки между навсегда застывшими лапками, сложенными на последний раз обсиканой от предсмертного расслабления белой простынке, расстеленной по белому гигантскому сугробу в метр высотой рядом с малюсенькой ямкой меж сосновыми корнями на песчаном холме, так удачно пришедшейся впору…
Долго-долго, долго-долго, долго-долго… как эти долгие слёзы, капля за каплей будет вспоминаться всё, что можно вспомнить, теребя эту рану, маленькую и не глубокую, как та скромная могилка, в которой она так уютно уместилась головой на восток, - маленькую и не глубокую, но которую так трудно зарыть…
Долго-долго будет вспоминаться всё, потому что… её больше нет: вчера мы похоронили Майю.
Несли хоронить через заваленный снегом город ещё живую, бережно укутанную в одеяло, чтоб ещё больше не простудить перед смертью; несли, торопясь, потому что смерть спешила на вызов и не могла ждать дольше 11-ти; несли больную на последнюю процедуру, чтобы наконец-то вылечить раз и навсегда, вылечить от самой желанной и трудноизлечимой болезни – от жизни. И когда мы пеленали своего «первенца» последний раз, чтобы отправить туда, откуда она так удручающе ненадолго заскочила к нам на огонёк, мягкое шерстяное тельце оставалось тёплым, как постель после сна, от только что поднявшейся и ушедшей жизни, от наших объятий и слёз, от нашей любви… В том числе вот почему память о ней всегда будет тёплой, как её неповторимый чудноухий меховой костюмчик с жёлтыми штанишками и белыми прядками, одна из коих – на бодро закрученном хвостике – до слёз щекочет изнывающую от счастья и горя ошеломлённую и недоумевающую душу.
От счастья и горя, от горя и счастья…
От счастья, что без трёх месяцев два года тому назад, 2 мая 2006-го поздно ночью выбралась она из потёмок Жужалициного живота в потёмки ночной комнаты, возглавив взвод бравых пятнашек числом в пять слепых голов, что осчастливили нас своим непродолжительным – в четыре недели, но радостно памятным общением. Она, красавица смуглянка, на фоне белых в чёрную пятнышку «божьих коровок» смотрелась так очевидно выгодно, что понравилась всем и сразу, в том числе и той даме, что выявила пожелание стать её хозяйкой и сразу же окрестила в честь месяца рождения – Майей. Понравилась так, что к сроку расставания большинство населения квартиры уже сомневалось в правильности предпринимаемых действий, придумывая альтернативные варианты развития событий, вплоть до обмена мамки на дочку – Жульки на Майку, что, конечно же, наотрез отказалась рассматривать приёмная мамочка Леночка. И правильно сделала, хотя бы потому, что Господним попущением не долее как через пол года у нас в семье уже цокали по линолеуму две собаки - кроликоухая конопатая Жужалица и бабочкоухая рррыжая… смуглянка Майя, которую принесла с Жулиной прогулки ошарашенная Ленусинька, подобрав у соседнего подъезда растерянно-бездомно скитавшуюся по улице.
Одной рукой Господь привел её к нашему дому, другой – вывел на прогулку Ленусика и Жужалицу, - именно их, а не кого-либо другого, поскольку только их совокупное материнское сердце было в состоянии исполнить Волю Провидения – узнать в этом бродячем щенке спасительницу нашего семейного спокойствия.
Да, теперь именно так и не градусом ниже – спасительницу спокойствия, которое некоторые чудаки-романтики ещё называют простым человеческим счастьем, когда, пожив в этом действительно чудаковатом, часто недобро чудаковатом, но вовсе не романтическом мире гомо сапиенсов, признают, наконец, что искомо-вожделенное счастье суть не что иное, как… отсутствие несчастья. Правда, поначалу так не показалось: озёра на полу по дороге в сортир, возникавшие посреди ночи там, где всегда дотоле была суша, и холмики навоза там, где всегда была равнина; разобранная на детали обувь, неосторожно забытая вне шкафа, или даже оставленная внутри, но упорно извлекаемая расстроенным отсутствием длительного общения с любимыми хозяевами шаловливым новичком; ночь-полночные всепогодные десантирования на улицу по нужде большой и малой, и т.д. и т. п., что почти неизбежно при воспитании собачьего детёныша, - всё это, разумеется, не прибавляло спокойствия, то есть не делало жизнь счастливее. Зато когда очертания незаурядной личности проявились чётче, а приступы детских болезней сошли на нет, радости от общения стало заметно пребывать. Особенно когда эта радость выискивалась где-нибудь в лесных дебрях и честно разделялась поровну между всей бродячей четвёркой – Ленусиком, Жужалицей, Мамандрой и вашим покорным слугой. Выступая посредниками между миром Природы и миром человеческим, бабаки связывали нас в этом манящем и всегда загадочном мире с чем-то таким, чего дотоле не замечалось.
…Заболела она так внезапно и тяжело, что жизнь сразу же поделилась на всё, что было до этого чудовищного недоразумения и – на все, что случилось после и случается посейчас: на счастье и несчастье, на сумерки и озарение, на разудалую Мамандру, скачущую по жизни, как хорошо надутый футбольный мяч, и кого-то внешне на неё очень похожего, но едва передвигающего расползающиеся ноги, бесконечно страдающего и печального, - на жизнь и смерть.
Шприцы, капельницы, градусники, приступы, облегчения и опять приступы, слёзы, безответные вопросы «Почему? За что?», упования на докторов, сомнения в их действиях…- всё свалялось в пыльный комок душных бессонных ночных сумерек, разглядеть Божий Промысел сквозь который попросту не представлялось возможным. А как страстно того хотелось! как страшно нуждались в том!
Первое прояснение случилось в последнее утро, когда Материнское Сострадание дало чёткий и безвариантный ответ на жутчайший вопрос о неизбежности финала и его страшно специфических свойствах. Мы продирались сквозь сугробы в неизбывной тоске и ясном осознании Божественной Воли, неся на руках завёрнутое в одеяло тельце, в котором жизнь стояла на пороге, но всё никак не решалась его переступить. Бог послал нас к тому, кто помог нам её уговорить…
До последней минуты жизнь в ней цеплялась за самоё себя, но, не обладая мюнгхаузеновскими способностями, не сумела извлечься из невозвратно засасывающей Пустоты, с которой не в силах справиться ни наши крепкие объятия, ни наши хлипкие капельницы – их шланги чересчур тонки и коротки, наши объятия чересчур материальны, чтобы сколь-нибудь воспрепятствовать этой высасывающей душу нематериальной силищи, чью мощность не измерят ни киловатты, ни килотонны, ни тем более скромные «собачьи силы». Махаоны-уши оглохли, не порхают больше над лесной тропкой, не вскакивают торчком на заветный призыв, карие глазёнки ослепли и не умеют больше отличить дедулю от бабули, веер-хвостик с белым волоском не размахивается в приветствии, лапки в белых гольфиках и желтых штанишках не гонят упругое тельце за мячиком или кошкой, сердце и горло не поют походную песню у двери в нетерпеливом ожидании – нет, не выхода – вылета на свободу, - их затопила вода двухсторонней пневмонии и наших слёз. Пустота, как поршень шприца, высосала энергию из Майкиного существа, и ничто не сумело противостоять ей.
Совладает ли Пустота с нашей памятью, с нашей любовью, с нашей душой? Не стану пафосно клясться в своей неизбежной победе, поскольку догадываюсь: о, какая кошмарная сила противостоит нам! Обещаю только, что сделаю всё, чтобы не исчезли полностью и навсегда все, кого люблю, кого уже нет, и кто ещё здесь, там же, где и я – на Земле, в душе, в сердце. Я убеждён и тем живу, и на то уповаю: всё и все, перемещённые любовью в измерение Духа, помещены в Царство Небесное, в Вечность, обустраиваемую нашими частыми, но непродолжительными посещениями этой планеты, которые предпринимаем мы для того, чтобы… любить. Ибо возлюбленное в силу свойств любви обволакивается её вибрациями и перенимает её свойства, одно из которых – быть всегда.
Ах, Майя, Майя! моя Майя! Ты стала ещё одной малой жертвой, принесённой Любовью на свой алтарь – на алтарь нашего духовного совершенства.
В чём её смысл? Почему она такая чудовищная и неизбежная? Бог смилостивился и не оставил эти страждущие вопросы без утешительного ответа: ты ушла, унеся вместе со своей детской привязанностью к нам какую-то страшную беду. Из любви к нам ты приняла эту смертельную ношу и умерла, возможно, вместо кого-нибудь из нас, поскольку сгубившая тебя хворь когда-то испортила моё детство, увела из жизни моего деда, поспособствовала исчезновению моей бабушки и, похоже, до сих пор нависает над нашей семьёй, как чёрный ангел.
Нависала. Поскольку я уверен, что твой бодрый бесстрашный лай отогнал её далеко-далеко, туда, куда умчалась ты на призывный посвист своего подлинного Хозяина - Шри Ади Гуру, пославшего тебя к нам, как лохматого ангела-хранителя.
Вернётся ли нечисть? Станет ли напрасной твоя жертва? Надеюсь, мы найдём в себе мудрость и храбрость не дать ей для этого повод. Хотя бы в память о тебе.
Урок усвоен, истина поселилась в отмытом слезами и любовью сердце, кровоточащая рана в котором превратилась в дверь, ведущую из тесного, душного, захламлённого чулана эгоизма и невежества к вселенской свободе Духа. Мы шагнули за порог вслед за белой кисточкой на твоём игривом хвостике, ухватившись за неё, как за путеводную нить Мамандры.
Выведи нас, о наша душистоухая малая жертва на солнечный свет майской радости! Уведи нас от жертв больших и непоправимых – от смерти души, от гибели памяти, памяти и о тебе тоже, наша ласточка, наша шерстяная девочка, наш первенец – ещё одна путеводная звёздочка над каменной крышей Форта, над склоном нашего восхождения.
Гори, гори, умоляю, гори – грей и свети! Как светились твои глазёнки от света луны и вспышки моего фотоаппарата, оставившего нам твои тени и поводы для вдохновения. Грей, как грела твоя шёрстка посреди снежного безмолвия окаменевшей реки, посреди холода и пустоты безвоздушного пространства, обступающего нас, как Пустота обступает Полноту, как тьма обступает свет, как смерть обступает жизнь. И только такие свет и тепло хранят очаг, вдохновляют гореть Солнце, лампу в нашей с тобой комнате, свечу перед Портретом – наши сердца.
Ты помогла нам усвоить старую истину: глагол «любить» не употребляется в прошедшем времени! Употреблённый в таком времени он становится самым неправильным глаголом во всех языках мира! Потому что настоящая любовь ни откуда не берётся и никуда не исчезает, как не исчезла ты, наш первенец, наша шерстяная девочка, наша ласточка.
Так гори, умоляю! Грей и свети!


СОЗВЕЗДИЕ
МАЛЕНЬКОЙ СОБАЧКИ


Обучаемся терять,
отдавать и расставаться.
Обучаемся смеяться,
научаясь умирать.

Хороня Христа, Господь
знал, что завтра Он воскреснет,
и могильный камень треснет,
и сольются дух и плоть.

Хороня тебя,
я знаю:
навсегда тебя теряю,
навсегда тебя любя.

Сердцем преданная мне,
мною предана случайно.
Я предателем печальным
предаю тебя земле,

чтобы помнить каждый день
эту крохотную жертву –
за меня случиться мёртвой,
заменив мне мою тень,

что за мною, что со мной
будет следовать, как хвостик,
мне в моём духовном росте
пролагая путь земной.

Я ушам твоим большим
и чутью сырого носа
доверяю без вопросов:
мы дойдём до тех вершин,

где на утренней заре
над предутренним простором
с нескрываемым восторгом
осознаем, что не зря,

что не зря твоя душа
обменяла своё тельце
на моё живое сердце,
что не зря твоим ушам

не пришлось порхать ещё
над июльскою травою, –
я от горя не завою,
потому что я прощён.

Потому что я воскрес –
нет, не вместо, но – с тобою,
и в пространство голубое
к звёздам блещущим вознёс

я созвездие твоё,
моя ласточка, ушанка,
моя рыжая пушинка,
горе светлое моё.