Слова и помехи

Я пишу тебе письмо.
Я знаю, что в лучшем случае ты его зальёшь цементом и утопишь на дне самого глубокого, само-го холодного и самого ледовитого океана. В худшем случае ты отдашь его почитать своему мужу, бра-ту, отцу, сыну, дяде, племяннику, восьмиюродному деду на тридевять десятом киселе или первому встречному рыцарю Джедая. Отдашь, чтобы тот со всем свойственным ему благородством вычислил и вынюхал бы меня по отпечаткам телефонного кабеля, нагло впендюренного в мой многострадальный модем.
Нет, я уже не пишу тебе письмо. Незачем, не за что, бесполезно, бессмысленно, зря… Лучше уж сразу так. Дать тебе пистолет в руки и нежно прижаться к холодному дулу горящим виском. Давай, только сразу, только сейчас, только не думая! Не думая… сейчас.… Не хочу думать, не умею ждать…
Я поворачиваю голову в сторону, и мои шейные позвонки начинают петь, тихо – шёпотом, мед-ленно – шорохом. А перед глазами теперь маячит телефон, смотрит сонными глазками удивлённо и осуждающе. Старый дореволюционный аппарат, чавкает пыльными кнопками, сипит своим подбитым зелёным боком. Шипит змеиным голосом трубка, и равнодушные гудки и помехи разбавляют этот шум. Потом наступает тишина. После одного-единственного разумного щелчка наступает волшебная и бла-гословенная тишина. Она длится от силы пару секунд и длится вечность. Она, как умышленно внесён-ная в наш мир Вселенная, внутренняя, локальная. Её бесконечность сжата до необходимого минимума, и при этом бесконечность не перестаёт оставаться бесконечностью. И так же, как и остальные Вселен-ные, эту нельзя преодолеть, а можно лишь миновать, только лишь ощущая и осознавая её холодное присутствие…
- Аллло! – ты умудряешься в это и без того пафосное слово уместить даже три буквы «л». Итог ожидаем, но, как всегда, великолепен. Локальная Вселенная разрушается, расщепляется миллиардами мельчайших частичек-отзвуков и растворяется во Вселенной нашей, родной, даря ей необычно терпко-сладкий, до безумия мягкий привкус.
- Алло! – теперь это уже звучит как выстрел… выстрел в воздух, – я вас знаю? – пули со свистом проносятся у самого уха. Я успеваю увернуться, но это абсолютно ничего не значит. Пули, вылетая из телефонной трубки, успевают увеличиться до размеров снаряда. Они бьют в стёкла окон, в зеркала, в стены, в потолок, в многострадальные мониторы телевизора и компьютера, рикошетят от всего этого, и все с двойной силой несутся на меня, и, без сомнения, меня поражают. И я молча хлопаю глазами, тон-кой струйкой исходящего из зрачков света, вопрошаю телефонную трубку: «Я меня знаю?»
Телефон бесится, рвётся как цепная собака на поводке провода, протягивая мне в своей извили-стой руке твой голос. Бесценный подарок в плену тёмно-зелёной трубки. Мой неприкосновенный запас адреналина.
Щёлк! Ты перезаряжаешь оружие. Я уже чувствую красную точку на виске.
Я испуганно шарю глазами, и мой взгляд натыкается на чьи-то блестящие и беспокойные очи. Маленький столик, даже скорее не столик, а тумбочка на кривоватых ножках-копытцах, не отводит глаз от меня и трубки и, храня груз взбешённого телефона собственно у себя на горбу, пускается впляс. Цо-кая копытцами, бацая дверцами, тумбочка нарезает вокруг меня не один круг и сухо лепечет трубке: «Меня никто не знает».
- Я вас знаю?! – неужели это уже звучит более утвердительно и менее вопросительно. Но в моём рту кляпы, на моих устах скотчи, изоленты и вообще…
Спасительные колокольчики посуды, ваз, рюмок, хрусталя тянут многоголосым и разнотоновым хором песню: «Меня не знают…» – это и куплеты и припевы и музыка и слова её. Заоблачный рай кри-сталлических решёток, целительные щёки трудолюбивых стеклодувов, блестящие сердца отражённых в хрупких боках солнышек – всё сливается в этой песне, слегка пьяной песне мира: «Меня не знают…» И уже не поют даже, а с ощущаемым надрывом гудят, дрожат, грозя в любое мгновение превратить чу-десную песню в ужасный фейерверк, разлетевшись на миллиарды стеклянно-хрустально-фарфоровых молекул.
На фоне этой песни монотонно отбивают ритм бетонными туловищами двери. Тысячи дверей, которые отделяют тебя от меня, и я, хоть убей, прекрасно знаю, что добрую их половину построил я сам. «Я вас знаю?» – ты стучишься в них, бьёшься, рвёшься, даже ломаешь, срываешь с петель, отбра-сываешь, крушишь. Но я, в упрямом исступлении врываюсь в свои микромастерские, микроцеха, где конструирую и варю всё новые двери, всё более крепкие, но всё же вскрываемые. Я их устанавливаю взамен старых истерично, наспех, смущённо наблюдая твоё приближение. И уже сам ничего не пони-маю – то ли ты скрыта от меня за этими дверями, то ли за ними скрылся я.
Ничего не понимаю…. Что-то завывает в ушах, что-то мелькает в глазах. Вдобавок к этому ост-рый и холодный ветерок стучится во все окна и форточки. Форточки отвечают недовольным шорохом, а в этот момент за спиной у меня кто-то появляется, вырастает осторожной и тихой тенью. Я догадыва-юсь, что это дождь, мой несчастный друг, преданный всеми скиталец. Он немного с грустью, но, в большей степени равнодушно наблюдает за мной, как обычно и за всеми, кого он имеет несчастье встретить на своём степенном пути. Он никогда не кричит, не поёт, не танцует, но и никогда не молчит, он всегда что-то шепчет, какую-то очень далёкую сказку с самой глубины океанов и самой высоты об-лаков.
Он шепчет, ты стреляешь, а я держу твой голос в руке и смотрю дождю в глаза. Сквозь тонкую пропасть стекла я вижу, как отрешённо смотрит он и понимаю, что его шёпот и есть самая глубокая и громкая песня, самая запутанная и самая ясная, самая шаткая и самая надёжная. Её не услышать просто невозможно, потому что она и есть всё, потому что он сам нависает надо мной осторожной тихой и ог-ромной тенью. И я слышу, и ты слышишь, и слышат все его негромкий всепроникающий шёпот: «Нет… нет… нет… никто не знает… никто… ничего… никогда… не узнает… нет… нет… нет…»
Это тихое, но настойчивое пение заставляет просыпаться и двигаться и танцевать всех тех, кто, казалось бы, не способен уже просто быть. Он дарит последний танец, последний глоток, последний вздох тем, у кого он уже был. Жёлто-коричневые листья, мёртвым грузом покрывшие разодранный в трещины и дыры посеревший асфальт, возвращаются к жизни захмелевшими красавицами, зажигаю-щими на своём прощальном балу. Лихо кружась под укусами холодных капель, не жалеют своих празд-ничных нарядов, которые целыми кусками вырываются щипцами дождя. Но песня такова, что красави-цы просто не могут перестать танцевать, даже тогда, когда они обнажены почти полностью. Они кру-жились легко и смертельно, так, что мне казалось – они погружены в глубокий покой, а целый мир сам кружится и танцует вокруг них.
И эти танцы умирающих листьев, являющие собой танец мира, и эта песня, этот голос безликого абсолюта, всё это должно было, просто было обязано вселить в тебя и во всё, что вокруг тебя слепую уверенность, что «никто не знает». Что «никто никогда не узнает»! Всё должно было быть так! Нере-шаемая вечность, незаполняемая пустота, бессмысленный вопрос, незапомненный ответ, тюрьма без стен, свобода закопанных в землю, очередь, расстрелявшая воздух. Если бы… Если бы!
Если бы не враг, не предатель, не отступник! Само воплощение зла, сам дьявол, воплощенный в непреклонный дух времени, обличённый в отполированное до блеска тело часов. Грязно откашлявшись и отхаркавшись, он, слегка хрипловатым и пронзительным возгласом напоминает о своём присутствии. Его крик прерывает и убивает всё: танец невинных листьев, таинственную песню дождя, торжественное ликование столика и хрусталя, время кричит, визжит, цокает языком и… смеётся. Тихо так хихикает, очень-очень тихо, но при этом слишком цинично и слишком ехидно. И, как будто чувствуя свою силу и мощь, время продолжает смеяться ещё и ещё громче, до тех самых пор, пока весь этот хохот не стано-вится совсем оглушительным. Время смеётся: «Всё известно! Всё знакомо! Всё кончаемо! Окончатель-но! Кончено!» вечность разлетается в прах, вселенная свёртывается калачиком. «Бред! – хохочет время, – Дождь – это дождь! Листья – это листья! Посуда – это посуда! Стол – это стол!» И дождь превращает-ся в дождь, сухие листья шлёпаются в грязь мёртвыми листьями, бокалы и рюмки прощально звякают и утопают в своей прозрачности, столик обиженно возвращается на место. Время хохочет в погрустнев-шую трубку: «Ты его знаешь! Все его знают!»
Твои прицелы, все до единого, моментально обнаруживают легко узнаваемую цель. Твоё воору-жение, всё до единого, моментально бьёт на поражение.
И всё!
И я расстрелян!
И, кто бы знал, как не хочется зашивать раны…