семь седмин

ДЕНЬ ОДИН


ВЕЕР

блестящей тенью ветер тает
вверх по течению весны
то месяц налетал беспечный
и ярче свечи раздувал
и тише ночи спали волны
то вестники детей вечерних
играли в белый апельсин


ДЖАЗЗ

Дуй, трубач, в тугую тьму,
выдувай пузырь-луну,
кругом воздуха влекомый,
быстрокрылый и нагой,
дробно дрыгая ногой,
трепеща надутой жилой,
дуй в разверстую трубу,
выдувай пузырь-судьбу,
с треском лопнувшей пружины
исчезая за стеклом,
превращающимся в дверь.


КОЛЫБЕЛЬНАЯ

К старой булочной подвозят свежий хлеб.
Ночь безлунная, и низко облака.
По окошкам дождь размазывает грязь.
В проходных дворах под арками сквозит.

Запах хлеба между стенами несёт
и затягивает в сточную трубу.
Старой крысе, непонятно почему,
захотелось прогуляться под дождём.

В подворотне у помойки никого.
Кошки все поразбежались кто куда.
Хлебовозка укатила в автопарк.
Двери булочной закрыты на замок.


ТАКСИ

Я попал в западню такси:
счётчик щёлкает – денег нет,
а на заднем сиденье спит
тот же я, только в двадцать лет.
Разрезая машин затор,
мне дорога летит в висок.
Куда едем? – молчит шофёр.
На восток, мой брат, на восток.

Белоглазая птица ночь
голосует крылом луны.
Неужели и вам невмочь
центробежные видеть сны?
Но дремоте наперекор
мне дорога летит в висок.
Куда дальше? – молчит шофёр.
На восток, мой брат, на восток.

Врос в асфальтовый серый флаг
остывающий чёрный след.
В поворот не вписался знак,
и синкопами лунный свет.
Разрешая нелепый спор,
мне дорога летит в висок.
Улыбаясь, молчит шофёр:
На восток, мой брат, на восток.


ВОДА

в прозрении невзрачной красоты
увидеть отблеск неба в человеке
но наши тени превратились в реки
и в чёрный свет невспыхнувшей звезды
и кошками железными мосты
в прыжке бесшумном через ночь застыли
мы все уже давно когда-то были
чуть слышным эхом шёпота воды


ПОД УТРО

Ночь на излёте.
Сумрачная глушь
лишилась сил на предпоследней ноте.
Как ранний странник в окно стучит,
стучит мне пульс в висок,
и кажется, что это не восток
налился солнцем,
а сочится кровь
разбережённой раны городских окраин.
Обнажённой плотью пахнет лес
за проволокой столбов,
и с поволокой блеск небес.
Посёлок длинных снов.
Просёлок дымных слов.
Но сна нет.
Костры из слов на сотни лет.
С востока налетает свет,
и тучи в тусклой позолоте.
Ночь на излёте.


ЗВЕНЕЦ

На меня Звенец взирает
и зовёт из высоты,
и свинец из темноты,
как цветы в пролёт, бросает.
Колокольни облаков
окрыляя вольным гулом,
в тёплом теле вьюгу вздул он,
скулы сводит холод снов.
Снятся сны. Свистит свинец.
Из весны звонит Звенец.



ПЕЙЗАЖИ МИРАЖЕЙ


ЛОГИКА

Я не понимаю тебя,
а значит, ты – враг,
ведь, если стремишься быть чистым,
останешься наг,
и разве сумеешь отдать,
ничего не украв?
Я не понимаю тебя,
а значит, я прав.
Я не понимаю тебя,
а значит, я зол,
нужно ли пытаться успеть,
если поезд ушёл?
Можно ли познать целый мир,
не шагнув за порог?
Я не понимаю Тебя,
а значит, Ты – Бог.


ОДУВАНЧИК

Не говори мне,
что одуванчик бежал,
споткнулся об асфальт,
но остался стоять,
бросив на ветер
все свои мысли,
а теперь он качается,
будто уснув,
чистый и звонкий,
как колокольный язык.


ПРОГУЛКА В ПОЛДЕНЬ

Я по городу гуляю,
как по выставке картин,
лапки липкие витрин
ясный взор мне затмевают.

Я по городу гуляю,
как по выставке витрин,
лапки пыльные картин
ясный взор мне затмевают.

Я по городу гуляю,
как по выставке кретин.


ПОТЕРЯННЫЕ

Земные странствия печальны.
Раскраску мира угадав,
почти забыв, что мы начальны,
мы видим ветви над ручьями,
мы помним небо над дождями
и песни трав,
издалека
мы ищем птиц над головами,
читаем знаки в облаках,
пейзажи стали миражами,
мы потерялись.
Бог же с нами.


ЧАРЛИ ПАРКЕР

Свет закипает
на пузырях обнажённых лампочек.
Джазовые сны
проскальзывают
сквозь выгорающие зеркала.
Из глубины дыма
через саксофон выдувается небо.
Самолёт вспоминает, что он – птица,
взмахивает крыльями
и резко уходит вверх.
Постепенно воздух исчезает,
и остаётся только полёт.


ОСТАНЕТСЯ НЕБО

Я возвращаюсь в тебя,
как в молитву безвестному Богу.
Я открываю
стремительность светлых аллей.
Мне казалось, что это не так,
но я верю,
и это становится правдой.
Когда всё пройдёт,
останется небо.


ВЕТЕР

Время – серое авто
мимо выцветшего дома,
мы с тобой давно знакомы,
но не знает нас никто.
Время – бывший особняк
на обочине дороги,
сквозь разбитые пороги
не прорваться нам никак
ни в святую высоту,
ни в охрипшее контральто
по звенящему асфальту,
по извилистому льду.



ОКРЕСТНОСТИ


ПОСЛЕДНИЙ ТРАМВАЙ

Тихо ток поёт в катушках,
глухо лязгает трамвай,
жесть когтей убрав в подушки,
тихий кот крадётся вдаль.

Город сумрачно неспящий
распластался вдоль реки
и в туман её манящий
запускает огоньки.

Листья валятся вдоль улиц,
сад разбрасывает медь,
как гуляка иль безумец
не боится умереть.

В ритме брызг ночного неба
нищих веток рваный строй.
Осень ждёт святого снега.
Рельсы помнят путь домой.


ЗАМЫКАНИЕ

Фантастический сон во сне
о пристанище в вечном движении,
изменяющих плоскость скольженья
невозможно зачать в тишине.

У проснувшихся острый слух
темноту нарезает ломтями,
против нас только те, кто с нами
научились очерчивать круг.

Разжигая свои огни,
обречённые ночи тают,
и об этой иллюзии знают
в униформу одетые дни.


ВРЕМЯ

Время делает тени,
двигает солнце.
Время – родимые пятна
старинных зеркал.
Время – голубоглазый шкипер
с ветром в парусе головы.


ДОННИК

О донник,
спутник пустырей
и лихоземья городского,
когда трилистниками маленьких ладоней
ты гонишь тёплый ветер на меня,
я глажу белые и жёлтые цветы,
вдыхаю аромат
и улыбаюсь.


САВЛ

подперев науки гвоздь
чинный маятник шатался
полагая день делимым
умножая скуки сыпь
ехал Савл словно мытарь
по дороге двигал путь
устремлял себя в субботу
седмерицы седмерил
Бога Слова Тела Света
Меха Духа Паруса
било полдень пыль была
время делая на месте
чистый маятник свисал


СТАРЫЙ СОН

Тропинка узкая между камней
вбегает в прозрачный лес,
там птицы в ветвях и шаги во мху
стихают, спугнув тишину,
там два ручейка, сливаясь в один,
в долину прохладу несут,
цикады поют о забытых днях
давно ушедшей поры,
когда весь мир поднебесный был
лишь горы, лес и вода.
И там, под сенью сосны на скале,
старый отшельник сидит,
подставив бороду ветру, молчит,
качаясь травинкам в такт.
По древней Книге Чистых Страниц
предскажет мою судьбу.


СЧИТАЛКА

Конь усталый и седой
брёл дорогой-бороздой.
Белоснежный Пономарь
воду раздавал, как встарь.
С неба город возвещён,
видел песню, слышал гром.
Кто дотерпит – тот спасён.



ВЫБОР РЫБЫ


ДЕНЬ ШЕСТОЙ

На границе усталости образы света
разлагаются в тусклые точки цветов,
и любое движение станет ответом,
но вопроса не слышит Адам из кустов.

Та усталость прилепится комьями грязи
на срамную одежду из кожи мозгов,
размывается смысл, разрываются связи,
но молчит дерзновенный Адам из кустов.

А слова, тяжелей, чем гранитные глыбы,
про неплодную землю, и труд, и тоску,
и про Семя Жены, и про множество рыбы…
Я стою, и сказать ничего не могу.


ВОПРОШАЮЩИЙ

Вопрошающий, проверь,
вся ли тьма избегла солнца,
или шторы на оконцах,
или просто ночь теперь?

Вопрошающий, ответь,
кто ты – пастырь птиц небесных
или пахарь вод непресных,
соль бросающий, как сеть?

Вопрошающий, открой,
где мы – в тягости солдатской
или в радости рыбацкой
снова встретимся с тобой?


РАДОСТЬ
маме

Природа радости укромна.
Рождается росток, и робким стебельком
раскрыть стремится первый клейкий листик,
и вдруг взрывается цветущим ароматом,
и тяжестью медвяною плодов
на зрелом дереве почти ломает ветви,
но только руку протяни сорвать, –
исчезнет, оставляя лишь надежду,
что будет больше нечего терять,
когда увидим всё лицом к Лицу.


ДЕТИ В ГОРОДЕ

Без радости пытаясь веселиться,
здесь дети барабанят в бочки слов,
оправдываясь разностью полов,
неряшливо спешат совокупиться.

В мерцающий мираж истошного исхода,
где смерть по кругу, словно анаша,
чахоточным плевком летит душа,
зачатая в лихое время года.

Господь с иконы промолчал: постой
над пропастью, реальной, как одежда,
где жемчугом в слезе растёт надежда
на радость возвращения домой.


ИСПОВЕДЬ

Когда приблизился Господь,
я не заплакал,
вернее, я заплакал, но не весь, –
то место, что очищено слезой,
и где покой и тишина молчания
вместить смогли бы Высь и Весть,
там рокот призрачных тамтамов
болотным пересмешником в туман
затягивал смятенное сознание,
там толпы тёмноликих дикарей
в костры бросали жертвенных зверей,
скандируя невнятно заклинания.
Успел я лишь вздохнуть:
помилуй, Боже,
молитвами святых Твоих прохожих,
и был заклан и брошен в пасть огня.
Господь стоял в огне
и ждал меня.


СЛОВА
В.М.

Смешное кружево плетут
слова водицей между льдин,
когда пытаешься один
узнать, а крут ли твой маршрут?

Слова уходят сквозь песок,
на камне наледь под водой,
но нужно встать туда ногой,
когда стремишься на восток.

Отмой усталые слова
весной на тёплых берегах,
когда с камней смывает прах
угрюмо-нежная Нева.


РЫБА

Незримая рыба плеснула, играя,
а море, за следом весла исчезая,
туманом, подстеленным под облака,
скрывает во мгле горизонт рыбака.

В тумане ни цели, ни времени нету,
но сердце утешено скорым рассветом,
и к близкому берегу рвётся лететь,
и с правого борта заброшена сеть.



СКВОЗЬ ЗЕРКАЛО


ОТБЛЕСКИ

Разящее осознание
невозможности что-либо изменить
может обернуться
смирением или отчаянием,
но опаляющая радость
очевидности благодарения за всё
каждый раз врачует душу
отблесками Рая.


ТЕ, КТО

Все мысли излишни
в искусстве смотреть просто так,
как время стареет
по прихоти стрелок часов,
и в джазовых сказках
уже не узнать голосов,
тех,
которые вторят аккордам воды на камнях.

Но змеи свиваются в кольца,
готовясь к броскам,
на сцене мгновений
не ценят сомнений в игре,
и песни деревьев
упрятали спать в топоре
те,
которые верят в крепление брёвен к рукам.

Мы бродим по кругу
в квадрате ритмических нот,
мы спрямляем дороги
окраин пустых городов,
но сквозь зеркало
слышим мы запах других берегов,
тех,
у которых мечтаем проснуться и встретить восход.


ВСЕ ТОРОПЯТСЯ
Ирине Поднебесной

Все торопятся быть молодыми,
оставляя себя по эту сторону осени,
смастерив баррикады
из дыма цветов и аккордов рока.
Барокко причесок,
и готика лиц,
и романтика глаз
печальных улыбчивых рыцарей
в небесных латах
из полинялых заплат.
Солдаты вселенской любви
скользят по плоскости жизни
и хотят, и боятся узнать,
что когда убиваешь себя,
умирают и все остальные:
и девочки-звёзды,
похожие на клинки стилетов
и на тёмную воду озёр,
и мальчики-альтруисты
с иконами Че на футболках,
опоздавшие стать стариками…
Все торопятся здесь побывать.


МОЛОДОСТЬ

Моя молодость жива
вкусом огненного перца,
где-то рядом, возле сердца,
там, где плещется Нева,
там, где мысли-корабли
оторвались от причала,
полагая, что навалом
неизведанной земли,
там, где чувства-острова,
позабыв об океане,
исчезают, как в стакане
исчезает голова,
там, где музыку в словах
различаешь с полувздоха,
там, где, даже если плохо,
смехом растворяешь страх…
Там святая детвора
улетает, вырастая,
в город облачного края,
где Господь простил Петра.


ИГРЫ
В.Ш.

Дети играют в любовь.
Он говорит: я тебя люблю,
она говорит: я тоже тебя люблю,
но вот тому мальчику скучно,
пусть он тоже играет с нами.

Дети играют в смерть.
Они падают на землю
и думают:
дома наверняка попадёт
за испачканную куртку.


ПЕЧАЛЬНЫЙ БРАТ
Сергею Ковалёву

Мой печальный брат,
набросай портрет:
светло-лиловые сумерки
в ореоле из жёлтых листьев,
там еще таяли несколько женщин,
которые падали вместе с листвой
или всё время кричали,
если случалось заснуть,
а тот, о ком речь,
всё писал свою музыку
в треснувших рамках,
всё мечтал досмотреть свою песню
на киноэкране окна,
всё стремился увидеть в себе,
иногда забывал удивляться,
и устал,
и ушёл в эти лиловые сумерки,
под шорох опавших деревьев,
где печальный брат
растирает краски
и бросает горстями на холст.
Человек –
разбитое вдребезги
зеркало Бога.


ГИМН

Всадник белый
на лошади вспененной
вдаль улетает.
Путь недвижный лежит.
Дети знают
все тайны небесные,
им, каждый день другим,
не страшно заснуть.
Смерти нет,
мы проснемся с восходом звезды,
у святой воды,
омывшей нас.
Жизнь и свет
нескончаемым праздником.
Ночь отступает прочь.
По радуге
всадник белый
на лошади вспененной
вдаль улетает.
Путь недвижный лежит.



ЗЕМЛЯ, И НЕМНОГО НЕБА


ЗЕМЛЯ, И НЕМНОГО НЕБА

Земля,
и немного неба.
вина и святого хлеба
в дорогу возьму.
Во тьму позабытых строчек,
в тюрьму беспросветных ночек
память воткну.
Из памяти кровь сочится,
и длится дорога, и снится,
что дом есть.
Не здесь ли вода из камня
пробьётся, как свет сквозь ставни?
Бог весть.


СОБОР

На четырёх столпах
державным сводом
храм подпирает небеса.
На четырёх ветрах
соборным звоном
венчальный благовест Христа
поёт:
добро жить братии вкупе, –
и небом станет храма купол.


МОЛИТВА

Тихо стало на душе, –
благовест медвяным стоном
растворяет суету.

Тихо стало на душе, –
Имя Божие коснулось
прокажённого слепца.


НА КРАЮ

Иногда я будто в Раю
стою на самом краю.
Есть ли у Рая край?

Иногда я падаю,
но
есть ли у бездны дно?

И тогда я снова стою
у бездны
на самом краю.


ШЕОЛ

Слова стареют
медленней, чем мы,
у кромки света,
под прицелом тьмы,
по скользким скалам
падая туда,
где дети Каина
возводят города
на грани Никогда и Навсегда.


ПАРУС

Ветер дует в парус неба,
лёд снижает статус снега,
я с утра пошел за хлебом,
оказалось – за вином…
Равновесие теряю,
поднимаясь, твердо знаю,
что хочу укрыться пледом
и сидеть перед окном.

Солнце в дымке, день в разгаре,
тень скользит на тротуаре,
ветер, как джазист в ударе,
барабанит по стеклу.
Небо стало цвета стали,
звуки улицы устали,
раскатились, разбежались,
как монетки по столу.

Ветер дует в парус неба,
день снижает скорость бега,
и автобусы буксуют,
и трамваи тормозят,
а кораблик, что на башне,
забывая шторм вчерашний,
в новом плаваньи рискует
паруса свои порвать.

Время к вечеру стекает,
веер города стихает,
ночь под утро ускользает
через щели крыш и стен.
Ветер по небу гуляет
и корабликом играет,
парус сердца замирает
в ожидании перемен.


ЭТО

В Вечной Памяти Господней
каждый жив и каждый свят;
для земных и преисподних –
это смерть и это ад,
для небесных – это радость,
путь от тленья к небесам,
через время, через малость
это я узнаю сам.



СТАРОЕ ВРЕМЯ


АНГЕЛ ГОРОДА

Всполохи сильных крыльев
ангела гулких дворов
эхом несказанных слов
из подворотен пыльных.

Гарью негревших костров,
лунною болью стылой,
шприцами мрачных шпилей
ночь колет ампулы снов
в серую хмарь и сырость.

Пленница цепких мостов,
зеркало мокрых дворцов
лижет с бессильным пылом
горький гранит берегов.

В плесени стен унылых
странники сверлят дыры
в белый разлёт облаков.


СЕНТЯБРЬ

Странные мысли на грязной стене,
ночь ремонтирует старый подъезд,
стёрты слова о пустыне небес,
кто-то опять засмеялся во сне.

Осень, как обухом, жёлтым крылом
в синие губы больных фонарей,
холодно возле закрытых дверей,
кто-то опять сберегает тепло.

Счастлив плывущий по чистой воде,
утром проснувшийся на берегу,
в эхо ладони упрятанный звук
кто-то опять схоронил в сентябре.


СЫРОПУСТ

оттепель
оттепель
снег неподвластный лопате
ласкает тополя ломкую прядь
оттепель
странно
когда я засыпаю
мне совсем не хочется спать
оттепель
гала-обозрение
головокружение
плоскостноскольжение
морозоразложение
прыжок
и время вспять
оттепель
навязчивые зауми
что долго ждать конца зимы
и будто знаемо
что мы
на грани солнца и луны
опять
хотим летать
оттепель
заносчивые площади
мокредью заморочены
а бронзовые гонщики
полётом покорёжены
и огненные лошади
и стражи-полуночники
соломенные возчики
берут себе в помощники
ангела
стылую стать
оттепель
оттепель
зовёт домой
святую рать
нездешний зной
прошла пора молчать
пришла пора прощать
грядёт апрель
а вот теперь
оттепель


ВЕЧЕР

Как по выставке кретин,
я по городу гуляю,
с полувзгляда различаю,
как проходит день один.

Время – белый лимузин
ветром в паруса кварталов…
По каналам вечер алый
ускользает между льдин.

Ангел золотых вершин
ясно видит поднебесье,
в мирном взоре нету лести,
он считает семь седмин.


ШЕСТОЙ ДЕНЬ

И павший восстанет,
и вознесётся Восставший.
И собаки надсадно зевают
на багровеющий диск,
и лица любимых блестят,
и возлюбленных шлемы сверкают
усталым оскалом скелетов
и звериною верою
в Смерть Приносящего.
Боль
в дерево льётся сквозь гвозди
и полнит собой горизонт, времена и века,
и в мареве Мёртвого моря
Я парус на мачте холма.
Отец, Ты оставил Меня,
но Я помню,
Я знаю дорогу.


ЛАБИРИНТЫ

Эхо моих отражений
в пространстве удара лбом
о пыльное зеркало,
хранящее оттиски слов,
явно не сказанных мной
в оправдание всех, несущих в ладонях птиц,
останется небо.

Время быстрых рецептов ослепло,
оставляя во мгле
фиолетовый штемпельный след.
Обольщённый полётом,
наблюдаю
лишь слабые всплески иллюзий.
Возвращаюсь домой.

Он грани слов срезал,
в брильянты бурый уголь обращая.
Он камни слов ласкал,
катая галькой в дар лазоревым волнам.
Он капли слов искал
и делал их великими морями,
и Сам Творец превечной Рыбой плавал там.


УТРО

Сверяй по мне часы, трубач,
играй зорю, –
ведь зверем рыскал я
в ловушках городов,
и птицей падал я
на отпечатки звуков,
застывшие в стекле небес,
и перед плугом шёл,
ярму подставив шею,
взойдут ли семена? – не думал,
песню пел
и фимиам курил,
и слов усталый клин
над бывшим небом мчался.
Сверяй часы, трубач,
играй зорю.
Аминь.