Исповедь графомана

       «Я расскажу тебе - про великий обман…»
       Марина Цветаева

Пока дышу, спасибо за слова
и музыку. Я тронут до мурашек.
Мифологические существа!
Меня, как постояльца меблирашек,
вы звали за собой на острова

с засохшими колодцами дворов
и каменной пустыней вертограда,
манящего, как лучший из миров.
Волнует душу невская наяда
и нежно возникают волны строф, -

как будто в белом сумраке ночей,
как в оболочке опиумной грезы,
заключена божественность речей,
классическая горечь туберозы
и кровь бежит по жилам горячей.

Обманывать - еще куда ни шло:
совсем другое дело - жить обманом.
Нам в этом смысле страшно повезло:
не то что безобидным обезьянам,
уверенным, что лодка и весло -

одно и то же. Может быть, Улисс,
найдя романтику Тартара куцей,
отправился бы в те края, где рис
выращивают, как велит Конфуций, -
когда бы не намек из-за кулис.

И вправду, не мешало бы сменить
как тему, так и фон повествованья.
Поет веретено, сучится нить.
И надобно вести существованье:
чело зачем-то мыслями темнить.

Тебе темно? Попробуй огонька
спросить у незнакомца в переулке.
Возможность обознаться велика.
Нарушив одиночество прогулки,
Наткнешься на чужого двойника.

Свидание дороже благ земных.
Я всем желаю всяческого блага.
Жить, о себе невесть что возомнив,
отучит терпеливая бумага,
отвадит чернозем, ее жених.

Хозяин тьмы, чье ремесло - мосты
над хлябью возводить усильем воли,
не жертвами ли страха высоты -
как дочерьми и сыновьями боли, -
осуществляются твои мечты.

Хвала тому, кто время превозмог
и пересек серебряную Лету.
До нитки, разумеется, промок,
а не кричал «карету мне, карету».
Не исчезал из виду под шумок.

И все такое. Разве что в бреду.
В связи с неизлечимостью болезни.
Чем создавать искомую среду,
способствуя возникновенью песни,
чтобы затем идти на поводу

у ритма, разглагольствуя взахлеб
о том, что попадает в поле зренья,
как инфузория - под микроскоп
или ресница - в глаз венцу творенья,
меняющему срочно гардероб
и ноги делающему туда,
где ветер порасклеивал афиши:
на рынок отрезвленного труда.
Клин журавлей, словно знаменье свыше,
укажет направленье. Череда

сопутствующих образов в мозгу
затеяло подобье хоровода.
Без ихней пляски долго не могу
держаться: такова моя природа.
Чего не пожелаю ни врагу,

ни собутыльнику в уютной мгле
вагона с человеками на полках.
(Как будто мало места на земле.)
Не спрашивай, зачем рука в наколках
и почему глаза навеселе.

Блажен, кто в этой призрачной стране
живет, не понимая ни бельмеса.
Как дятел, восседающий на пне
в окрестностях елабужского леса,
внимая соловьиной болтовне.

Духовная что значит нищета.
Я тоже начинаю задыхаться
(хотя не вижу в этом ни черта
блаженного) и мыслью растекаться
по древу, дым пуская изо рта

в любое время года. Графоман
испытывать не должен дискомфорта
на тот предмет, что пуст его карман:
он существо совсем иного сорта,
чем остальные. Взять его роман

с изящною словесностью. (Читай:
с излишествами в области науки
битья баклуш.) Сослать его в Китай?
Или взять недоумка на поруки?
Не замечать, как звезды - птичьих стай?

Подумаешь, пернатая лузга
в затепленной лазури поднебесья,
когда вокруг дремучая тайга
вселенной, потерявшей равновесье,
как страх теряют, если дорога

распутица житья, где вязнет шаг,
осознавая неизбежность тлена,
когда с похмелья куришь натощак,
в козырном листопаде по колено;
и начинаешь думать о вещах

как говорится, больше, чем они
того заслуживают. И, в итоге,
теряешь драгоценнейшие дни,
сомнительные возводя чертоги
на чердаке, свободен от родни.

Как северные пальмы, фонари,
тень воскрешая, продлевают вечер.
О чем-нибудь со мной поговори,
читающий листву бульвара ветер,
или ступай ко мне в поводыри.

Я плохо вижу, будучи в хмелю.
Кошачьи свадьбы в гулких подворотнях
внушают отвращенье кобелю.
В кабине для звонков междугородных
я призрака за лацкан тереблю.

Над мостовой, искристой от дождя,
клубится мгла, как будто шерсть овечья.
Простерши длань, стоит кумир вождя,
ползет туман в сады Замоскворечья,
тоску на пешехода наводя.

Вселенная расторгнутых границ!
Бунтующих темниц орущей плоти!
На месте ветром выдранных страниц
растут другие в том же переплете.
Что навзничь падать ей, листве, что ниц.

А поутру костлявая метла
под окнами скрипеть начнет уныло.
Судьба, с чего ты, собственно, взяла,
что существуешь? Хоть бы позвонила.
Давно молчат твои колокола.

Ты пропадала в облаке слюды,
мелькала за решеткою зверинца.
Старьевщица, ты путала следы,
и я с твоим отсутствием смирился
под шелест окружающей среды.

В конце концов, я к шелесту привык:
он стал для меня чем-то вроде ритма,
гораздого развязывать язык,
когда уже не действует молитва,
последняя надежда горемык.

Я знал тебя в иные времена
как женщину с влюбленными глазами!
Ты сострадала мне, словно струна,
задета за живое голосами,
от коих остаются имена,

как символ бытия за гранью снов.
Я нынче только песней осчастливлен
и не хочу блуждать в подборе слов.
Пускай прольется правда щедрым ливнем
и горизонт окажется лилов.