Робинсон Джефферс - Негуманист

Предисловие Джефферса к поэме "Двойной топор"

     * * *
Поскольку мои стихи иногда называют «аморальными, анти-религиозными (а позднее, еще более ядовито, гуманистическими!) – должен сказать, что наилучшим введением к этому сборнику был бы стих 45 из Части II «Двойного топора»*.  Мне кажется, что в нем в краткой форме излагаются намерения, выраженные в остальных стихах. Я пишу эту заметку не для того, чтобы объяснять сами стихи – но потому что отраженная в них позиция -  развенчание человеко-центрических заблуждений, поворот от человека к тому, что бесконечно больше – следующий этап в человеческом развитии; и главное условие свободы и духовной (т.е. моральной и жизненно важной) трезвости: то, что совершенно очевидно отсутствует в современном мире.

     * * *
Первая часть «Двойного топора» была написана во время войны, и закончена за год до ее окончания. Первые из кратких стихов сборника написаны до того, как Америка официально вступила в войну;  для меня было очевидно, что приближается война и что правительство ее поддерживает – не угрозами, как Германия, а  давлением и обещаниями участия в ней. Еще раньше мне было ясно, что вступление Америки в европейскую войну 1914 г. было ошибкой и обернулось трагедией для Европы; точно также для меня ясно, что наше вступление в войну 1939 г. принесет еще более  ужасные последствия.

  Но данная книга не имеет прямого отношения к этой войне, и ее следовало бы называть «Негуманист». В ней яснее, чем в прошлых моих стихах, излагается новая позиция, новый тип мышления и чувств, которые пришли ко мне в конце войны 1914 г., и с тех пор прошли испытание  временем – перипетиями с мирными урегулированием и второй мировой войной, и ненавистью к третьей; и я уверен, что в них правда и значение.

  Эта новая позиция основана на признании поразительной красоты вещей, а также на логическом признании того факта, что человечество не является ни центральной, ни важнейшей фигурой во вселенной; ни наши пороки, ни достоинства, ни даже счастье не имеют большого значения для вселенной. Мы знаем это, конечно, но, по-видимому, ни одна из предшествующих десяти тысяч религий и философий не принимали это в расчет.  Ребенок чувствует себя главным и самым важным; но взрослый знает больше; кажется, что человечество начинает взрослеть в этом отношении. Моя позиция ни мизантропическая, ни пессимистическая, ни анти-религиозная (хотя меня в этом постоянно обвиняют); на самом деле она означает отстраненность.

    Человек, умственные процессы которого постоянно искажены и противоречат один другому, вынужден растрачивать всю свою энергию на интроверсию и постоянные войны, идущие в его собственном сознании; мы назовем такого человека ненормальным и пожалеем его.  Но в подобном состоянии находится все человечество. Более половины его энергии, а в настоящий «цивилизованный» период более 9/10 энергии, уходит на само-разрушение, само-фрустрацию, само-стимулирование, само-развлечение, само-поклонение.   Потери колоссальны; мы способны их выдерживать, только потому что прочно утвердились на  планете; жить, собственно говоря, довольно легко, на это уходит только незначительная часть нашей энергии. Остальную часть мы разряжаем друг на друга – на войны,  благотворительность, любовь, ревность, ненависть, конкуренцию, правительство, тщеславие и жестокость,  на детское стремление к власти или развлечениям. Безусловно человеческие отношения необходимы и желательны; но не в такой степени. В настоящее время они больше напоминают коллективный онанизм – трогательный и смешной, в лучшем случае трагический инцест – что я и пытался показать в книге.
 
   Ясно, что у нас огромные запасы энергии: что с ними делать?  Мы, например, можем  решить пойти прогуляться на природу; это лучше, чем убивать своих братьев на войне или  пытаться обойти своего соседа в мирное время. Мы можем начать вскапывать наш огород – занятие, которое представлялось Вольтеру наименее глупым из всех человеческих дел. Мы можем проявить наши способности в науках и искусстве – но не для того, чтобы  произвести впечатление на кого-нибудь,  а из любви к красоте, которую каждый  может раскрыть. Мы можем даже иногда выбрать молчание -

           Уйти от суеты в молчанье золотое,
           Молчанье длинное, пустое.**

Мы  должны всегда быть готовыми дать отпор вмешательству в нашу жизнь; в промежутках, однако, оставаться тихими.   
   Верю ли я, что люди будут довольствоваться прогулками и любованием природой?  Конечно, нет.  Я имею в виду расовую ненависть; эту болезнь мы подхватили от обезьян, из которых произошли, и без сомнения она неизлечима; но люди могут ее минимизировать. Можно привесит в пример жизнь Торо или Лао-цзы.  Великие мысли и книги создавались людьми, медитирующими в одиночестве; и не для того, чтобы производить впечатление или «служить человечеству», ни  ради  денег или славы, но потому что их побуждал разум.  Великий труд в науке был выполнен учеными, работающими в одиночестве – Коперником, Левенгуком, Дарвиным, Ньютоном и Эйнштейном.  Великие теоретики атома работали в одиночестве; только когда их работу стали использовать для массовых убийств, потребовалась тесная кооперация.

  В заключение отмечу, что призыв – «Возлюби ближнего»  поляризует ум: любовь на поверхности означает ненависть в глубине (Данте умел ненавидеть, потому что умел любить),  об этом также свидетельствует вся горькая история христианства. «Возлюби ближнего» следует уравновесить, по крайней мере, более прохладным «Отвернитесь от ближнего»; это в такой же степени совершенная заповедь, руководство,  хотя и не  правило на каждый день, для признания того, что человечество – всего лишь извивающийся червячок. Для тех, кто читает этот текст и исповедует христианство,  отмечу, что сам Иисус, интуитивный мастер психологии, способствовал такому балансу. «Возлюби ближнего как самого себя», то есть, без излишеств, если вы достаточно взрослый и нормальный,  - но более - «Бога всем своим сердцем, умом и душой». Отвернись от ближнего насколько это необходимо и насколько позволяет твоя доброта, чтобы узреть все пространство жизни и неиссякаемую, выходящую за пределы человечества, красоту.  Это не случайное требование, но главное условие свободы, морали и рассудка.

  Понятно, что такая позиция в настоящее время неприемлема, т.к. противоречит не только традиции, но и нынешнему ходу вещей. В настоящее время мы оказались в ловушке, попав в сети зависти, интриг, коррупции, насилия, убийств, - того, что называют международной политикой.  Мы всегда пытались расширить свою хищническую и миссионерскую деятельность; мы любим лгать себе.  Мы вступили в период гражданских войн и тоталитарных режимов, связывающих  республики ломким железом; цивилизация повсюду находятся в упадке, что проявляется через избыток насилия.  Страх все более охватывает людей, и они будут собираться в отдельные кучки и стадо. Испуганный человек не может думать: массовое сознание не ищет правды,  разве только если она «демократическая», или «арийская», или «марксистская» или какой-другой масти.  Но тем не менее правда не умирает: люди,  потерявши всё на вершине несчастий, и оказавшися за пределами надежд и страха, могут вновь её почувствовать.

    Если даже в некоторой будущей цивилизации, утопические мечты будут каким-то образом реализованы, и люди освободятся от нужды и страха, им все равно потребуется  святилище против мертвящей пустоты и незначительности их жизни, которую они полностью ощутят на досуге.  Человек, в гораздо большей степени, чем волк или бабуин, - создан для конфликтов;  жизнь без конфликта кажется ему бессмысленной. Только нахождение нового смысла существования, и упор на том, что не есть человек, не есть человеко-Бог, не есть его проекция, спасет его и в конце концов приведет к прочному миру.   
   И если процитировать из одного моего старого стихотворения: 
«Разве я не говорил вам, что должен заплатить по счетам за свое рождение – уйти от людей ?»

__________________________________________
* См. мой перевод "Негуманиста" - Прим. ВП.
** Уильям Вордсворт, Разговор с самим собой




Часть II Негуманист

Топор с двумя лезвиями помогал старику охранять
       поросшие лесом горы. Последний пожар
Унес целое стадо горных баранов, осталось лишь
       несколько особей; дикие лошади
Паслись высоко на темном холме; никто
Не решался подходить к дому,
       о котором шла дурная слава;
боль, ненависть и любовь отпугнули всех духов.
Старикам и серым ястребам требуется одиночество,
Глубина и пространство.


1
«Зима и лето, – сказал старик,
 – дождь и засуха; мир, выходящий из войны, война из мира; вспыхивающие и гаснущие на рассвете звезды; облака, уходящие на север и приходящие с юга. – Почему Бог гоняет их по кругу?
Не упустил ли он чего-нибудь? Например – себя?
В темноте между звездами, не потерял ли он себя и не стал ли безбожным?
Как ему найти – себя?»


2

«А есть ли Бог? Несомненно, – подумал старик.
Клетки моего старого верблюжьего тела
Хорошо подходят друг к другу – нервы и кровь
Помогают им почувствовать друг друга;
 Все маленькие животные –
       это один человек: нет ни одного атома во вселенной,
Который не чувствовал бы другой атом; гравитация, электромагнетизм,
Свет, тепло, нервы черной ночной плоти,
соединяют их в единый поток;
Звезды, ветер и люди – одна энергия,
Одно существование, одна музыка, один организм, одна жизнь, один Бог:
Все перемешано: огонь звезд и сила камня, холод моря
И темная душа человеческая»


3
«Не племенной и не антропоидный Бог,
Не смехотворная проекция человеческих страхов, желаний,
       надежд, справедливости,
И любви-похоти».


4
«А есть ли сознание у Бога? Праздный вопрос.
Я же обладаю сознанием: откуда еще оно
Могло придти ко мне? Я не знаю никого,
кто мог бы высыпать зерно из порожнего мешка.
И кто, как не сознательный Бог,
Может положить конец войне, развязанной воителями,
С юмором, в самый подходящий момент,
И с таким положительным результатом?
Человек тщеславный, рисующий свой портрет;
Человек насилующий, достигший вершины своего безумия,
в огне рушащегося Берлина?»


5
«И нет ничего, – подумал он,
- чтобы не обладало жизнью». Спустившись к морю и поймав каменную треску,
он возвращался домой верхом на лошади; высокие молчаливые скалы громоздились
над каньоном, задумчивые и терпеливые, ожидающие, казалось, сигнала;
       тяжелые темнеющие склоны подпирали облака, несли на себе лес
 и горные реки, и бремя времени.
«Теперь я вижу, что у всех вещей есть душа. Но только Бог бессмертен. Горы распадутся и исчезнут; звезды выгорят.»


6
Сооружая забор из дубовых досок, он остановился, чтобы подточить топор.
О двух лезвиях своего топора он рассуждал так: «На Крите это был бог,
в честь которого назван лабиринт. Это было до прихода греков (высокомерных и необразованных). Топор с двойным лезвием был символом жизни, крестом, задолго до того, как его покрестили. Но мой топор может отсекать головы – одно лезвие для плоти, другой для духа. И истину от лжи.»



8
Чего хочет Бог?
Старик прислонился к полумраку рассвета
и красота вещей
обрушилась на него как яростный ветер: вершины гор,
утренняя звезда, серая чистота воздуха,
полет ястреба,
Горный хребет с отрогами, ночь, застрявшая в горле,
Ночь, свернувшаяся колечком
над темной поверхностью моря –
и все это сонное великолепие яростно устремилось навстречу восходу:
«Как искренен он. Как наивен в своей искренности;
ничто не остается скрытым; все следует своей судьбе.
Искренен, как потемневшие глаза у ребенка, не доверяющего своей матери».

«Я вижу, что он презирает счастье;
О добродетели он говорит: Что это? О зле: Что это?
А о любви и ненависти: они равны. Они как две шпоры у лошади. –

       Чего хочет Бог?
Я вижу, он жаждет красоты – чтобы она была такой же яростной как голод или ненависть,
И такой же глубокой как могила.»

«Красота вещей –
Находится в мозгу смотрящего – трансляция человеческим умом
 сверхчеловеческой внутренней ценности.
Это их цвет преобразуется в цвет наших глаз: мы говорим;
кровь – красная, а кровь – это жизнь.
 Жизнь как красота. Как благородство.
У нее нет имени – и это большая удача, потому как рот искажает имена.
Люди портят все, к чему только ни прикоснутся,
я уже говорил об этом;
они нагадят на утреннюю звезду
Если только доберутся до нее.»


9
«С помощью математики – человеческого изобретения, –
Которое никогда не пересекается с реальностью, как не пересекаются
       две параллельные прямые,
Астрономы получили метафору, через которую человек воспринимает поток событий;
Красоту же можно воспринимать как метафору превосходства вещей,
       как меру их божественности, как пыль, позволяющую увидеть завихрение ветра».


10
Верхушки высоких секвой закачались,
И тут же толчок землетрясения ощутил весь каньон, дернувшись
словно крыса в зубах у собаки; дом затрясся, сверкнула молния, недра зарычали,
и желтая пыль
       стала подниматься с разных сторон; оползни загремели в ущелье; затем
все снова затихло. Старик закашлял и сказал:
       «И это всё? Ты забыла, что значит сердиться, старушка. Это было совсем
не так страшно, как тогда с Кракатау».


11
«Какие они тихие, умершие; кроткие и тихие; какие безразличные;
Какие спокойные!
С ними случилось самое поразительное и страшное, но они не отвечают.
Они уходят, молчаливо ложатся, и превращаются в ничто».
Старик поднялся на второй этаж, чтобы найти место, где протекала крыша,
 оставляя на полу следы; он ходил по комнатам со спертым воздухом,
между пыльных пожиток. Когда-то он жил здесь со своей женой и сыном:
«Теперь я могу взять топор и разбить все на щепки;
       тогда они замолчат навеки».

«Настанет время, когда
Солнце тоже умрет; планеты замерзнут вместе со своим воздухом;
       белые снежинки полетят вместо пыли: но ветра не будет -
только снежная пыль, искрящаяся на мертвом ветру,
       только белые трупики воздуха.
Умрут и галактики; свет Млечного Пути, наша вселенная, и все поименованные звезды.
Широка ночь. Как ты выросла, дорогая ночь, какая ты стала высокая!»


12
Показался скелет, покрытый шерстью.
Черная сука выскочила из-за куста со звериным оскалом и бросилась
       к ногам старика как раз в тот момент, когда он любовался алыми красками декабрьского заката.
       Глаза собаки позеленели от голода. Он сказал: «Тебя предали? Но голодная свобода лучше, чем плохой хозяин». Собака простонала в ответ;
       Он пошел в дом, и принес ей еду, но она его укусила.
Острые зубы впились в руку, кровь потекла по костяшкам пальцев:
       он засмеялся и сказал,
       «Ты, что – человек?» Шерсть у собаки стала дыбом, она ощетинилась и приготовилась к прыжку, но тут же была отброшена ударом ноги.
       Отойдя в сторону, собака заскулила.
«Я тоже не человек, по крайней мере, не полностью», –
       он приправил хлеб своей же кровью и бросил собаке.

Утром она уже была у его двери;
Он покормил её и сказал: «Иди своей дорогой». Но она не пошевелилась.
       Он сказал:
«Ты сыта и свободна: иди своей дорогой», и бросил в нее несколько камней.
       Но она опять приползла на согнутых лапах. Он сказал:
«И тебе нужна безопасность? Тогда, оставайся, рабская тварь».
 
 
13

        Незнакомые люди
Время от времени проходили через его место, тогда собака лаяла
И человек прогонял пришельцев. Один попытался спорить.
       «Земля принадлежит народу; мы делаем ее прекрасной.
 Я один из народа».
       Старый человек слушал и смотрел на свой топор.
«Вы, народ, – мечта Калигулы. Послушай, парень:
Эта земля чистая, она не для людей. Наверное, ты заметил, что все, к чему ни притрагиваются люди – земля, мысли, женщины –
становятся грязными и развращенными. И пойми: это не моя земля. У меня ничего нет.
       Все, что у меня есть, это топор и собака: Я должен останавливать людей. Это привилегия последней орлиной хватки».
       Парень подумал: «Это сумасшедший, лучше с ним не связываться.»


14

В день, когда подул черный ветер и пошел дождь
Пришел еще один незнакомец; он посинел от холода и дрожал от страха:
       «Разрешите мне пройти, за мной гонятся. Я иду в горы, чтобы спрятаться в пещере. Я убил жену вместе с любовником.»
       «Двоих из двух миллиардов – подумал старик. – «это немного».
«Слышите рев из-за гор? Это третья мировая. Ее не стоит бояться, как, впрочем, и приветствовать. Она такая же беспомощная как и вы – убьет одного из десяти.»
Но после того как человек ушел, он подумал:
«Кажется, я никогда не избавлюсь от них. Я стар и глух, но по-прежнему слышу их скрежет. Два миллиарда!»


15

       Утром мягкий белый снег на вершинах резко выделялся на фоне влажных темных склонов и серого неба; далекие горные вершины блистали словно волчьи
       зубы. Старик обрадовался и сказал: В этом чистом мире… В этом чистом мире…
       О топор, ты совсем мне не нужен». Топор задергался от смеха, как-бы говоря:
       «Ты сама невинность, твои волосы побелели, святая белизна».
       «Нет», – ответил старик, – «мои глаза как у улитки, они вне меня.
Человек – не мера всех вещей. Твоя истина в том, что ты рубишь, истина снега в его белизне, моя истина – в восхищении;
Каждая кошка заботится о своих котятах, в этом наша мораль. Но подожди: скоро луна встанет над снежными вершинами и ты увидишь Святого».

16

Старик услышал
Злой крик в небесах и взглянул наверх -
       в далекой синеве две черные звезды
Гонялись друг за другом; они сталкивались и расходились,
       снова с ненавистью атаковали друг друга и падали вниз, и снова
поднимались по спирали, чтобы ударить клювом или тяжелым крылом:
       Это были орлы.
Старик внимательно наблюдал за их схваткой, пока они не скрылись из виду.
Затем сказал: «Сегодня я должен встретить кого-то». И добавил:
       «Потому что любой знак или необычное явление, или странный крик, расширяют сознание: мы чувствуем будущее через странности».


17

        Вечером, когда он вернулся домой,
Перед порогом дома был разведен костер, около него стояла высокая
Девушка. У нее были темные волосы, кроткие глаза; девушка не отрываясь
Следила за чайником над углями. Старик остановился и удивленно
посмотрел на нее; собака глухо проворчала. Девушка сказала:
       «Идите, ужин готов».
«Да?», – сказал он, – «для кого?»
 За ее плечом он увидел вечернюю звезду в глубокой морской синеве,
И его голос смягчился:
       «Ешьте, если голодны, но вам нельзя здесь оставаться.
Я пока еще не камень.»
Она спросила: «Вы меня помните? Я вас знаю».
       «Нет», – сказал он, – «цыганка?»
«Я – дочь женщины-испанки. Вы назвали меня Гавиотой, отец».
 Он тяжело вздохнул и сказал:
       «Орлы мне ничего об этом не рассказали. Я думал, что смогу пожить
 один на старости лет. Сначала собака, затем дочь… а завтра канарейка!»
Он внимательно посмотрел на нее:
«В твоих глазах, Чайка, горят лампы. Это не любовь
К старым отцовским косточкам».


18
По непонятной причине армейский бомбардировщик рухнул
с неба и взорвался у подножия горы.
       Старик был недалеко. Он подъехал к месту, где шел огонь и дым.
       Дух в огне пел,
«О Киттихок». Старик стал его передразнивать:
«О Хиросима». Дух пел: «О Сан-Франциско, Сиэтл, Нью-Йорк».
Старик повторил: «О каменные пастбища козлов.
       Но не завтра и не в понедельник.»
Он слез с лошади и опустил свои старые колени на острый камень.
       «Святой, жестокий, добрый, яростный кормилец,
чистящий огонь».


19
Как распухшая черная пиявка дым присосался
       к шее горы своим желтым ртом.
Женщина по имени Дана Энфельд тоже увидела дым и
С братом Биллом Стюартом поехала напрямик,
через заросли и перевал Ллагас-ридж;
       Выехав на открытое место, они увидели в долине белую
гриву привязанного коня; Стюарт посмотрел вниз, улыбнулся и
       поехал дальше; Дана спросила:
«Тут живут паломино – кони с белой гривой? Что они здесь делают?»
       «О, они охотятся за телками».
Он заметил, как ее лицо ужесточилось, подбородок заострился, губы
       побледнели, волосы
И глаза пожелтели. Она сказала: «Я никогда не выслеживала его. Может быть,
       ты спустишься и посмотришь?»
 «К черту» – был ответ. “Какой же ты трус, когда трезвый!» – она поехала
       близко к обрыву, так близко, что камни осыпались и падали
в пропасть. На вид ей было около сорока, в ее уме постоянно возникал
       образ ребенка с задыхающимся ртом,
и от этого ей становилось дурно. Но в глубине сознания жили
       еще более страшные образы: монстр вел за собой монстра в
дом монстра.


20
Старик облокотился на топор и наблюдал
 как с горы спускали на лошадях тела шести молодых людей. Внизу на дороге
       их ожидал военный грузовик. Удивительно,
как все повторяется, но в измененном виде: именно так Булл Гор
       и Дэвид Ларсон спускали с горы солдат-негров;
на этот раз солдаты были белыми; но тогда была война, а сейчас так называемый мир; по сути же, нет никакой разницы;
Лошади спускались, осторожно переставляя ноги; лежавшие на них
       люди были мертвы.
Дочь старика
Вела первую лошадь; когда она спустилась, он подозвал ее:
«Послушай, Чайка: здесь была желтоглазая женщина и интересовалась тобой.
 Правда для меня слишком ценна, чтобы я тратил ее на таких людей как она:
       поэтому я сказал, что ты уехала в город.
Я не уверен, что знаю, с кем ты, малыш:
       в любом случае береги себя.»


21
       Вереницы горных хребтов опустили свои гранитовые шеи
 К морю словно хотели напиться; на скалистом берегу между двумя хребтами,
в каньоне, стоит дом Стюарта –
       высокий, квадратный, ничем не примечательный, выкрашенный
 в скучный желтый цвет; ниже дома протекает небольшой ручей.
       Именно здесь живет желтоглазая женщина с двумя братьями,
 новым мужем и дочерью Верой Харниш.
Вера поднялась с реки, на ней мокрое полотенце, светло-коричневые
волосы, влажные и прямые, девочке на вид не больше шестнадцати;
у нее узкие бедра, широкое лицо и большие веки, из-под которых видны глаза-щелки.
Услыхав как скрипнула кожа, она спряталась в кустах, среди каменистого ущелья;
       Это был Клайв Энфильд, муж ее матери, восседавший на прекрасном паломино; молодой человек лицом напоминал коршуна,
       на нем была красная бандана, лошадь он держал за серебряную уздечку.
От его острого взгляда нельзя было скрыться: он помахал рукой и поехал вверх по каньону.
       Сейчас она слышала только негодующие голоса ночных цапель,
целый день усаживающихся на насест. Они ненавидели каждого, кто проходил мимо их леса; две-три огромные птицы с клекотом кружили над верхушками сосен.

Вера Харниш пошла дальше.
Около дома она встретила свою мать, спросившую безразличным тоном:
       «Куда он поехал?»
«Кто?» – мрачно спросила девушка.
– «Клайв. По дороге или вверх по каньону?»
– «Твой муж, этот великий любовник и франт?
Мать, ты так низко опустилась!»
Желтые глаза матери блеснули недобрым светом, но она только повторила вопрос:
«Куда он поехал? Мне показалось, я слышу голоса цапель».

– «Это была ворона или чайка. Когда-то я любила тебя, мать, даже уважала.
       Теперь мне хочется опять уйти.»

–«Кто позволил тебе быть моим судьей? Разве я плохо обращалась с тобой, когда ты была ребенком? Разве я не ухаживала за твоим отцом, когда он был при смерти?»

 – « И через шесть месяцев у тебя появился новый мужчина. Это ужасно. Впрочем, поступай, как знаешь».


22
Холодная безлунная ночь, огромные звезды, словно замерзшие в граните кристаллы, маленькие лисицы, поющие в темноте гор,
       далекий, вздыхающий во сне, океан.
Старик поднял голову и посмотрел на черную глазницу Млечного Пути:
       «Удивительно! Где-то там, окутанный темным пылевым облаком,
       тяжелый центр, хозяин всех этих миллионов светящихся водоворотов, танцоров-звезд. Странно, что великое и малое, атомы песчинок песка и солнца
со своими планетами, вечно вращающиеся вихри электронов
       вокруг тяжелых ядер,
запущены неизвестно кем и идут неизвестно куда;
       бесполезный полет, бесконечное напряжение, и вечное возвращение – все крутится в вечном огненном колесе.»

       Неожиданно с небес раздался крик, поразивший его сильнее, чем гром; эхо от крика прокатилось по темному ущелью и поднялось до самых звезд:
       «Я запутался в сетях». Затем, крик стал невыносимо сдержан:
 «Я вижу свою судьбу».
       Старый человек задрожал и со смехом
Обратился к небу: «Боже, есть ли у них Эдип или Лир там наверху?
Не крик ли это природы? Может быть, страсти человеческие – только отражение
       еще больших испытаний и отголоски этого крика слышны в
человеческих сердцах; может быть, он звучит в ненависти, любви, и мировых войнах –
       Посмотри на пустые глаза загипнотизированных людей:
Может быть, запутанные трагедии их жизни – только обрывки этого крика?


23
К рассвету дождь прекратился, подул острый как лезвие топора
       юго-восточный ветер; ночью трудно было заснуть
 из-за непрерывных завываний ветра и скрипа досок. Вера Харниш
       оделась и спустилась вниз к окошку, через которое
 можно было видеть грязно-желтое, пронизанное полосками летящих туч, небо
       и черное, пенящееся, избитое волнами море; южное окошко так звенело
от веток и гравия, что, казалось, вот- вот лопнет.
Вошла полураздетая Дана Энфельд; мать и дочь старались не смотреть
       друг на друга, и сели порознь, уставившись в западное окошко: ветки
деревьев и рваные куски пены на темном ветру, желтые полоски выходящей из-под пены воды; яростный воздух, которым нельзя дышать.
В этот момент появилось жуткая черная плеть; она подлетела к южному окну и разбила его вдребезги:
       посыпались осколки, попадали стулья; Дана Энфельд
в ужасе выскочила из комнаты; Вера замерла на месте. Огромная птица,
       с зажатой в силках лапой билась поломанным крылом.
Это был огромный пеликан, размах крыльев которого доходил до девяти футов.
Он запутался в железной сетке, которую расставили на верху скалы.
У птиц похожие на людей судьбы,
Этой птице было суждено умереть в человеческом доме –
       как умирал последний русский царь в подземелье, или Геринг в роскошной обитой железом тюремной камере. Вера
       стояла хладнокровно посреди этого водоворота, затем бросилась
к ящикам и нашла там нож.
       Шолто Стюарт
Зашел в комнату вместе с безумным ветром, в это время Вера
       стояла на коленях посреди беспорядка и механически втыкала лезвие ножа в окровавленную грудь птицы.
Ее рот был приоткрыт как мертвая раковина, лицо не выражало
       ничего кроме тупого удовлетворения от выполненного долга. Она сказала: «Пахнет рыбьей кровью, мне нравится».


24
Седой прохожий с благородной осанкой и располагающими очками
       быстрыми шагами
поднимался к дому Гора; старик увидел его и вышел навстречу: «Что вам надо?»
Тот ответил:
       «Совета. Совета. Я очень обеспокоен будущим. Я верил в то, что мы строим
       мир,
Но вдруг передо мной стали возникать фантастические видения
       смерти и ужаса,
словно черти из табакерки. Наши умы и слова заблудились,
       мир пошел не в ту сторону, настали ужасные времена:
Что нам делать?»
 – «Вы спрашиваете меня?»
– «Потому что у вас необычная мудрость,
       ненапомаженная, ненаученная, неподстраиваемая,
       как гераклитова «Сивилла».
– «Чей голос», – сказал старик, – «Слышен через десять тысяч лет благодаря Богу.
       Но кто такой Гераклит? Моя мудрость в этом топоре».
–«Я не такой мудрый, я хочу, чтобы вы меня научили, и я сам хочу учить,
       потому что мир нуждается в мудрости. Топор – ее корни.»
Старик вздохнул и улыбнулся: «Я это заметил.»
– «Что нам делать, чтобы спасти мир? Что случилось с нашим миром?
Почему мы свысока смотрим на русских, а они на нас? Все дело в этом».
       Старик посчитал по пальцам: «Франция, Англия, Германия. Япония. Вы и русские.
       В мире шесть сверхдержав, и мир был вполне возможен. Его можно было сохранить и удержать, даже когда пала Франция,
       но вы предпочли победу. Затем два гиганта, посреди разрушенного мира, стали с подозрением смотреть друг на друга.»
       Он простонал и сказал:
«Вы не правы. Вы дважды не правы. Почему два победивших друга, не могут оставаться друзьями?»
– «Двумя быками в одном стаде?», спросил старик.
– «Но ведь мы люди. У нас есть разум»
       Старый человек засмеялся, тогда человек нетерпеливо спросил:
– «Кто же большее зло? Мы или они?»
– «Два жеребца в лошадином стаде» – ответил старик.
– «Но агрессор всегда зло…»
– «Я вижу, что у вас предрассудки. Вы верите в слова. Но слова
Как женщины: они созданы для лжи.»
–« Я вижу, вы в полной растерянности: у государств нет никакой морали,
 у слов смысла, а у женщин никакой другой цели...»
– «Посмотрите вон туда», –сказал старик, – « Видите на зеленом склоне
белую лошадь, а на ней всадника – и высокую девушку, бегущую навстречу?»
       – «Ну, да, вижу»
«Посмотрите, как она прижимает свою грудь к ляжкам всадника и как его рука обнимает ее. Нравится, а? Можно сказать, что это даже прекрасно. Девушку зовут Чайка.
Она открывает свой маленький клюв и просит любви. У нее
       нет ума, а только инстинкт. Она выродит двух близнецов,
Человеческий род продолжится, хотя цивилизация сгорит как стог соломы.»
– «Вам это нравится?»
Он пожал плечами: «Мне? Разве у меня есть выбор?
Я думаю, что весь человеческий род должен быть отправлен на свалку,
       и он уже находиться на пути; хорошее удобрение для почвы.
 Зачем этой огромной и стремительной вселенной, морям, скалам, штормовым альбатросам, ледяным галактикам,
       Сверкающим драгоценностям, несущимся в темноте вселенной,
клоуны? А?»


25
       Старый железный аншлуг, забитый на горе был вывернут и выдернут из земли
       то ли прохожим, то ли пошатнувшейся скалой,
то ли диким кабаном. Старик снова поставил его на место
       и обложил камнями. На этом хребте были хорошие камни: старик
почувствовал себя художником, выстраивая свою маленькую пирамиду, и сказал себе:
«Кому это памятник? Иисусу, Цезарю или матери-Еве?
«Нет», – сказал он, – «Копернику – Никки Купернику – который первый вытолкнул человека, этого «пупа земли», из его идиотски-раздутой самозначимости и указал ему на место».
       «Следующий памятник я поставлю Дарвину».


26
Шолто Стюарт чинил окно, которое разбила птица;
у него была замазка и оконное стекло,
он снимал наспех забитые во время бури доски. Неожиданно
       появилась его сестра Дана Энфельд,
ее лицо выглядело измождено-зеленым на фоне искрящегося моря;
желто-серые волосы растрепаны, желтые глаза мутные: «Он снова ушел
В горы на свидание с ней.»
       «Шолто, Шолто,» – она схватила его за руку, – «Помоги мне освободиться от этого подлеца!»
«Да?» – спросил он, – «Я предупреждал тебя перед твоим замужеством.»
«Сука Клайв любит меня, но он как тряпка» Он сказал:
       « Хитрый тип, подонок. Я никогда не любил его,
Но я его понимаю».
       «Она ужасна»,– женщина подошла к окну и уставилась на
морское сияние, ее губы поддергивались от негодования:
так дрожат губы у одиноких старых женщин, обиженных и
       невостребованных. Человек снова занялся починкой окна,
загнал еще один гвоздь в оконную раму; мокрое дерево заскрипело.
       В тот же момент чайка вскрикнула в небе. Дана вздохнула и сказала,
«Одолжи мне свой молоток, Шолто». «Зачем?» – спросил он, освобождая его от шляпки гвоздя, и протягивая ей. Она быстро швырнула его в стоящую рядом со стеной раму со стеклом; осколки брызнули во все стороны. «Ну-ну»,– сказал он,– «Не женщина, а какая-то фурия».
       «Не могла удержать молоток», – ответила она, - «он выскочил из рук. Я пошлю Клайва в город за новым стеклом. Когда он уйдет, Шолто, мы устроим вечеринку. У меня спрятаны три-четыре бутылки для Нового Года; я надеюсь, это будет настоящий Новый год.»

        Надежда, как говорил старик, – большое недомыслие. Чаще всего процветают самые злые надежды; так, в садах лучше растут сорняки, а не культивированные растения, но добро и зло имеют одинаковый вес. Поэтому гораздо лучше, не усложнять жизнь ожиданием, а жить инстинктивно. Чему суждено быть, того не миновать.
       Большой медведь и саблезубый тигр были сильнее нас, но ушли с земли; уйдет и глупая обезьяна, правящая некоторое время на земле.


27
        – «Лошадь цвета слоновой кости, с белой, как морская пена, гривой и хвостом ведет себя очень независимо. Будь осторожна, Чайка.»
Но увидев прекрасного паломино, пасущегося на зеленом склоне, она беспечно побежала вниз по оврагу.
       За ее спиной, в кустах, раздался топот: «Клайв, где ты?».
Но это был Шолто Стюарт, верхом на гнедой лошади. Он бросил лассо, но она увернулась от него. Из-за деревьев вышли двое, один молодой, темнокожий парень, испанец:
       она повернулась к нему и почувствовала запах виски. «Que hay, amigo? ” Он ответил ей со смехом по-английски:
       «У нас пикник. Ты приглашаешься», потом схватил ее за локоть.
Она попыталась высвободиться, но другой мужчина, с налитыми кровью,
       голубыми глазами, крепко держал ее. Шолто ехал сзади. Они быстро повели ее на открытое место, где были привязаны лошади, там же сидела желтоглазая
Дана Энфельд: «Вот ты где. Я тебя давно не могу найти.
       Муж одолжил мне свою лошадь для этого».
 «Нет», – сказала девушка.
«Да. Ты думаешь, он любит тебя. Для него ты – игрушка.
       Грязная, грязная игрушка, и он смеется над тобой.
Он сам мне об этом рассказал.» Девушка молча покачала головой,
       пытаясь высвободиться из сжимающих ее чужих рук;
она была прекрасна в мягком золотистом морском свете. В этот момент
       солнце заволокло тучами. Тяжелая прядь темных волос упала на ее
тонкое лицо; через порванную рубашку около шеи было видно ее
       прекрасное плечо;
 Шолто Стюарт, слезший с лошади, уставился на нее, облизывая свои тонкие жесткие губы, в то время, как другие держали ее.
       Но Дана не видела ничего прекрасного в ней. Она грубо сказала: «Он дал тебя
мне. Мужчины любят забавлять себя маленькими грязными штучками,
тряпками, костями и запахом, но когда, это всерьез, они выбирают чистую женщину,
с достоинствами и честью. Ладно: он выбрал тебя. Теперь отдал мне.»
Ее бледно-желтые узкие глаза горели недобрым светом.
       Внезапно плохо сдерживаемая ярость вырвалась наружу и
охватила ее как пламя:
       «Ты дрянь, оборванка, засранная королева». Она замахнулась и ударила по тонкому молодому лицу: «Грязная тварь». Билл Стюарт вяло сказал:
       «Полегче, сестренка».
Чайка, со слезами на ресницах и с запекшейся кровью на нижней губе:
       «Не тратьте свою злость на меня.
Я не причинила вам никакого вреда, никогда не видела вас раньше,
никогда не говорила с вами. Я была счастлива от тех крошек, которые перепадали с вашего стола.»
       Неожиданно мальчик-испанец стал нервно смеяться;
Дана Энфельд посмотрела не него и сказала Чайке: «Мы отстегаем тебя плетью до тех пор, пока ты не взвоешь. Принеси плеть, Шолто. Ты уйдешь из этих мест, и никогда не возвратишься. Забирай с собой свою задницу». Билл Стюарт вяло сказал:
       «Ты обещала, что только поговоришь с ней. К черту плеть. Плеть для лошадей.»
 – «Пока с нее не слезет кожа, пока она не упадет».
Мальчик-испанец Луи Лопес, мрачно заметил:
       «Вы пьяны, миссис Энфельд?» Но Шолто, лицо которого начало поддергиваться от правого глаза до уголка рта, принес плеть и стал раскачиваться:
       «Вот она, плеть, фройляйн». Билл Стюарт отступил от нее;
Лопес сделал шаг вперед:
«Вы пьяны. Вы не сделаете этого».
Но Шолто прикрикнул: «Прочь».
       Его рука внезапно потянулась к девушке, он схватил ее воротник ее рубашки и оторвал; девушка отчаянно прокричала три раза:
       «Клайв, помогите!»
Дана ответила: «Он тебя слышит, но не поможет. Привяжи ее к дереву, Шолто: хотела бы я пропитать плеть солью». Мальчик-испанец опять разразился
нервным смехом, уставившись на оголенные груди:
       «Послушайте, давайте отведем ее в кусты. А? А?» Он побледнел
как труп и стал мертвенно-желтым. Шолто, держа плеть, сказал: «Протяните руки, фройляйн». Чайка вывернулась и побежала,
       Но Лопес
Догнал и повалил ее. Она начала бороться с ним на земле, в звенящей тишине.
Он порвал застежку на ее джинсах и стал стягивать их. Дана истошно закричала:
       «Ты подонок. Пьяная свинья». Шолто, взяв мальчика за горло,
Стал его оттаскивать. «Подожди, не твоя очередь» Он опустился перед
Чайкой и ударил кулаком по ее горлу. Дана с трудом выдавила из себя:
       «Когда с ней закончищь, позови меня». Она повернулась и стала смотреть на море. Солнце повисло над тучей огромным красным диском; на воде
 образовалась красная дорожка; берег у подножья горы погрузился в мечтательную синеву.

В то время на склоне происходило зверство –
Я имею в виду, конечно, человечество, а не животных. Луи Лопес наклонившись
       смотрел почти с религиозным трепетом
на белые расставленные ноги девушки, ее задыхающееся лицо;
       Билл Стюарт стоял на другой стороне как старый вол,
Его узенькие голубые глазки ни на что не смотрели, по челюстям ходили красные желваки, словно он жевал жвачку: после того, как его брат и мальчик-испанец закончили свое дело, подошла его очередь. Затем Лопес почувствовал еще раз желание и кончил.
       Шолто сказал: «Поднимайся»
Но он не послушался, и Шолто прошелся по нему плетью;
       Тот неохотно встал
И застегнул штаны. Дыхание Шолто стало свистящим,
Когда он принялся сдирать с девушки оставшуюся одежду: Лопес
Бросился на него и схватил за горло. Они начали драться,
       Но, будучи пьяными, делали это неуклюже.
Чайка, обнаженная, проскочила в заросли, и спряталась
       на северном склоне до прихода ночи;
домой она вернулась изможденная, бросилась на кровать и уснула.
       Поутру, старик-отец, спросил: «Почему ты плачешь, Чайка?
Что случилось с тобой?»
       «О, ничего»,– ответила она.
– «Он плохо обращался с тобой?»
       «О. нет!», ответила она, отворачивая лицо.
– «Почему у тебя лицо в синяках?»
«Упала с высокой скалы в кусты».


28
       Всю ночь лил дождь; койоты
Скребли и стучали в переднюю дверь; в то же время
       Черная охотничья собака, которую старик по доброте оставил у себя – и не думала их прогонять; по утру старик сказал:
       «Снэппер, ты слишком беззаботна, ведешь себя слишком по-американски. Тебе бы надо немного побыть под дождем и поголодать» Сука прижала уши и хвост и пошла за ним.
       К полдню она исчезла.
А к вечеру погода испортилась, гром скакал от одной вершины к другой как горный козел, потоки града покрыли холмы былым налетом. Снэппер не вернулась домой;
       К ночи погода еще больше испортилась; койоты
Затеяли серьезную драку, визги были слышны прямо перед дверью.
Старик вышел из дому, но на дворе был лишь темный ветер и колючий град.
       На рассвете,
Он выглянул в окошко и увидел то, что скрывала темень: разорванный на клочки
       Труп повис на кустах; откусанные, залитые кровью уши, и белые зубы. «Странно. Это не Снэппер. Ты знаешь, кто это, Чайка?»
Она стояла на пороге, завернутая в одеяло, на леденящем воздухе: «Откуда он пришел?»
       Что с ним случилось?»
«Я думаю, он умер ради любви, как персонаж одной пьесы».
       «Посмотри», сказала она. Далеко на склоне холма
Снэппер осторожно спускалась через черные кусты, на фоне серого рассветного неба. Она понюхала обглоданный каркас и подошла, поджав уши, к дому.
       Старик сказал,
«Откуда я знаю, что ты пела песню любви, используя мускус своего хвоста?
       Но волки услышали тебя и этот герой тоже.»
 Она посмотрела на него и засмеялась собачьим смехом;
       Чайка заметила: «О, она ранена. На ее челюстях кровь.»
«Это не ее кровь», – сказал старик, – «и не волка».
Она была предательницей, и весной у нее будут волчата.
Мир возвращается к старому состоянию. Собаки и люди устают от сползания вниз.
       Так он сказал. Вокруг можно было заметить какую-то безжалостную, утомленную красоту, темно-серый свет, одну светло-зеленую полоску рассвета,
темные выступающие склоны, с черными клыками скал и высокие, обнаженные в улыбке, снежные зубы вершин гор, подпирающих небо. Старик взглянул вверх.
       «Я тоже предатель? Я предпочитаю Бога человеку.»
Но, его голос стал мрачным : «Снэппер, я не опускался до каннибализма. Кровавые кусочки любят гуманисты, национальные лидеры и антропоцентристы.»
Он вздохнул и сказал, « В этом бледном свете
       Все маленькие трюки быстро заканчиваются.
Отступление не имеет значения, измена не имеет значения,
       доброта не имеет значения.
Но остается бесконечная нечеловеческая красота вещей;
даже у человечества и человеческой истории
       есть нечеловеческая красота – и стойкость, стойкость,
       благородная сестра смерти. Стойкость.»


29

Чайка проснулась от резкого скрежета посреди ночи
       И тихо лежала,
Радуясь теплоте своего разгоряченного, чистого и живого тела.
Такому телу не могли повредить ни брутальность мужчин, ни тяжесть неба;
Но так думает юность. Вскоре резкий звук повторился,
Она встала босиком, и, набросив на себя одеяло, вышла. Ее старый отец
Работал на точильной машине, подтачивая топор. Когда сталь прикасалась к каменному диска, она вскрикивала и сноп искр вырывался в темный воздух. «Что ты делаешь с
       топором, отец?» Он не слышал ее; она потрясла его за плечо, слегка задевая ногтями. «Зачем ты точишь топор глубокой ночью?
       Он повернул к ней искаженное лицо и сказал:
«Он не мой. Зачем я буду портить мой? Это заржавевший топор,
       оставленный прошлыми хозяевами в сарае».
Сталь кричала и скрежетала.
– «Зачем ты точишь ее?»
       «Я ненавижу и хочу убить»
– «Кого ты собираешься убить?» «Никого», – простонал он.
 «Разве есть кто-либо, кого стоило бы убивать? Сегодня я болен, я чувствую себя человеком: Есть только одно животное, которое ненавидит себя.
       Скользкая жаба и ядовитая гадюка вполне довольны своим существованием.
       Я бы с удовольствием превратился в камень на дне моря,
       или куст на горе, но мне противно быть этим привидением,
существом из крови и костей, постоянно воюющим двуногим, вызывающим презрение
       звезд, этим ходячим фарсом,
Этой обезьяной, этой – противоестественной обезьяной, этим – гражданином…».
 Он наклонился к камню, сталь вскрикнула и испустила сноп искр,
Взвившийся над морем и землей. Это было похоже на ночной полет кометы
       в прошлый октябрь, когда землю залил небесный свет, и яростные змеи заполонили половину неба. Утром Чайка спросила:
«Что с тобой случилось ночью, отец?
«Тебе показалось», – ответил старик. – «Возможно, ты видела мое привидение: я спал как скала».
Он посмотрел на холодные вершины,
Обрамлявшие одинокое небо, и на серый мутный океан,
бесконечно грызущий скалы. «Разве этого недостаточно? Я вижу насколько прекрасен мир, насколько он серьезен.
       Он вскормил человека, он окружает его, он же заберет его к себе:
Чего еще желать?» – «Он вскормил», – старик заговорил с собой – «благородных и ничтожных, орла и вошь.
       Но я хотел бы чуть больше благородства от человека, чтобы он лучше соответствовал миру». Он снова посмотрел на ландшафт, и рассмеялся. «Кажется, я чего-то прошу.
 И все же,
Каждый трагический поэт верил в то, что это возможно. И каждый
Спаситель, Будда – и все остальные вплоть до Карла Маркса –
Предпочитали мир. Трагедия, надо сказать, это культ боли, спасение ради счастья:
Выбирай и будешь спасен.
       Но я хочу возвратиться во внешнее великолепие,
В бесчеловечного Бога.»

30

Наступил отлив, оголивший хаос перевернутых камней и мокрых бурых водорослей. Шолто Стюарт и Клайв
Энфельд спустились на берег, чтобы набрать моллюсков, и вскоре Энфельд шел по скользкому, черному рифу с корзиной, наполненной устрицами.
       У края скалы, около впадавшего в море ручейка, он встретил Веру Харниш;
Дочь его жены неспешно шла к нему навстречу; ее широкое лицо имело зеленовато-бледный оттенок, руки сложены на груди. Рот и белые губы двигались как у выброшенной на берег рыбы. Клайв сбросил просоленный рюкзак сказал:
       «Боже – что случилось?» Она беззвучно открывала рот в попытке заговорить и наконец простонала:
       «Мне так больно. Поцелуй меня, Клайв, я умираю».
Она протянула к нему руки с запястьями, покрытыми запекшейся кровью;
это была кровь не от порезов, которые затягиваются за два дня:
       и Эрнфельд знал это. Он заорал на Шолто;
       Но услышал только свой голос, бившийся между морем и горой
как раненая птица.


31

Рысь, енот и койот, олень и дикий кабан, горностай и циветта,
       величавая пума, изящные лисы,
шли вместе. С другой стороны ущелья
       переполненная река человечества,
все расы, коричневая, белая, черная, желтая, плыли в другом направлении.
Старик облокотился на скалу и наблюдал за обоими направлениями. Он слышал
Грустные голоса животных, невинно шептавших друг другу:
 « Мы уходим в прошлое, в прошлое, для нас нет больше места
В этот великий век». Тогда он повернулся к другим и спросил,
«Куда вы идете?» «В будущее, с рассветом на лицах. Идем вместе с нами.»
 «Нет», – сказал старик.
Они сказали: «Тогда ты пойдешь со зверьем?»
«Конечно, нет», – ответил он. « Я скорее сломаю себе обе ноги, чем пойду со зверьем, или с людьми, или с ангелами вместе. Чего вы ищите?»
       «Будущего, человеческого будущего». «Вы будете удивлены», сказал он,
       «Однако время идет по кругу: что такое будущее?
Когда вы опять встретите зверье на этом прекрасном холме, лисица
       тявкнет вам в лицо, ваши арфы замолкнут и будущее станет прошлым –
Я буду здесь.»


32
Всадник на паломино вел с собой еще одну гнедую лошадь по дороге,
       По направлению к ранчо. Старик не видел их;
Он увидел только, как глаза его дочери вдруг расширились, как она
       схватилась руками за горло;
Он взял топор и встал рядом с ней, увидев двух лошадей.
       «Ну, Чайка, я думаю, что твои крылышки
Уже поднимаются с этой скалы». Она не ответила; Он спросил: «Ты счастлива?»
       Она опять не ответила, ее глаза неотрывно следили за
приближающимся всадником. Старик сказал безразличным тоном:
       «Женщина живет инстинктом: среди всего этого великолепия
моря и гор для нее есть только мужчина». Ее любовник
       пришпорил лошадь, затем въехал на гору и резко ее осадил:
 «Поехали, Гавиота».
Она побежала к нему, он наклонился, чтобы поцеловать ее:
«Собирай вещи и поехали».
 – «У меня нет ничего», – сказала она,
       «У меня были чистая одежда, но я ее потеряла; она
разорвана в клочья. Дорогой, даже, если бы на мне ничего не было,
я бы поехала с тобой, голая.
       «Да, – сказал он, – «холодно, но красиво».
       Старик сказал:
«Помни, Чайка: если он станет с тобой плохо обращаться, или
       уедет в город, можешь приехать ко мне. Куда ты едешь?»
Клайв ответил: «Мы бросим жребий. Все, что нужно, это время.
Меня соблазнила одна болезненная особа, и я
       врезал как следует своему двоюродному братцу.
 – Что они с тобой сделали, Чайка?»
«О»– сказала она, – «Ничего. Я думаю, они хотели побить меня; и я убежала».
 «Кроме того,» – сказал он, – «меня очень измотала эта желтоглазая». Старик сказал: «Будь осторожна, Чайка: не делай глупостей».
В каком-то золотом тумане радости она вдруг бросилась на шею отцу и обняла его,
«Прощай, прощай, – она сильно прильнула к нему, расплющив свою юную грудь
О его старые кости. Он прорычал сквозь ее темные волосы Энфельду:
       «Смотри, парень: Дай ей ребенка, или она расплавит скалы» – Но она уже запрыгнула в седло гнедой лошади, и они поехали.

Старик услыхал, как около его ног заскулила
Собака; он посмотрел ей в глаза и сказал: « Ты ошибаешься, Снэппер. Это не несчастье. Мы будем теперь меньше отвлекаться.
Смерть и расставание – не так уж плохи. Я скажу тебе одну, может быть, грустную вещь:
       Каждый человек, оставляя место, улучшает его: плакальщики на похоронах хорошо это знают: и когда будет покончено с социальными забегами собак и людей,
       какой прекрасный будет мир.»


33
Но глаза собаки уже не смотрели на него, внезапно она обезумела; черные волосы на ее спине стали дыбом, а зубы сверкнули ножами:
старик увидел себя, точнее, свой образ, высокий, костлявый и отталкивающий, запавшие щеки, седая щетина, и белые выцвевшие глаза во впалых глазницах: он вздрогнул и попятился назад, как собака:
       «Я сказал не отвлекаться! Мы отослали живущих прочь: на их месте появились призраки и тени. Призрак, ты можешь говорить?»
       «Да», – был мрачный ответ.
«Чего же ты хочешь?»
       «Чтобы ты был честен. Если бы ты на самом деле верил в то, что человек помеха и жизнь – зло, ты бы действовал».
       «Действуй сам», – сказал старик.
«Но я не могу, я – призрак».
       «Ты – призрак, и исчезнешь через пять минут:
       человеческая раса исчезнет через миллион лет,
я через двадцать лет: мы все призраки.
       Что же касается действий, к которым ты призываешь, разум должен знать о многом, чего рука не должна делать. Успокойся, призрак. Жизнь не подчиняется логике.»



34
Шолто не мог заснуть от мучившей его боли;
       На лестнице послышались легкие шаги,
Началась беседа в спальне; он лежал и болезненно
       Улыбался в темноте. Сумасшедшие крики
заставили его вскочить. Порог двери в комнате его сестры был освещен,
он быстро распахнул дверь и увидел свечу на комоде; и
Веру Харниш,
Стоящую на коленях перед постелью ее матери и втыкающую нож в полуголое
       тело точно также, как она это делала с птицей во время бури.
Крови было полным-полно, и Шолто начал громко выть. Затем
       Вера встала со словами: «Я любила свою мать, но
она должна умереть. У меня есть для этого основания. Она плохо влияла на меня,
       я ее не уважаю». Она прошла мимо него и задыхающегося Билла Стьюарта, стоящего в полной темноте.


35
Серый дождь и темный рассвет; но по некоторой причине
Сердце старика таяло; он стоял и пристально смотрел вдаль,
его серые с изморосью глаза
Согрелись и округлились. Он облокотился на топор и
Медленно повернулся от великолепных вершин
К серому глазу океана; серым рекам тумана в ветвящихся ущельях,
высоким черным скалам и молчаливым озерам светло-серебряного воздуха, а затем опять медленно вернулся к великолепным вершинам.
       Вдруг он стал на колени
И слезы потекли по его морщинистым старым щекам.
«Любимая земля, ты так прекрасна.
Даже в этой стороне от звезд и под этой луной. Как ты можешь…
Быть также… вместе со мной?
Быть также и человеком? Желтая пума, причитающая горлица и пятнистый ястреб, гремучая змея в природе вещей; они благородны и прекрасны
       Как скалы и трава – но не эта мрачная обезьяна, которая любит тебя.
Два или три раза за мою жизнь стены рушились – я выходил за пределы любви –
       для любви не было места –
Я был тобой».
Его собака Снэппер
Пожалела его, пришла и полизала руку. Он оттолкнул ее:
«Я был тобой, а ты воняешь».


36
       
Узкий свет вспыхнул в темной зелени против
       утреннего солнца: старик внимательно посмотрел и увидел незнакомца. Подъехав ближе, он увидел человека в блестящих очках, с белыми ресницами,
       который глухо сказал: «Разве здесь не свободно?
Я не принесу вам вреда». Старик посмотрел на него оценивающим взглядом и сказал:
       «Но места много везде: не так ли?»
 «Ах, нет»– ответит он, – «я еле спасся. Со мной или чистая наука или ничего.»
       «Но вы служили смерти, пока она была».
«Пока она была?» – спросил он.
       «Она была, она была. Вы это увидите».
 «Вы не говорите мне ничего нового», – сказал старик и прислушался к своему топору как иногда прислушиваются к часам, чтобы узнать, тикают они или нет.
«Вы слышите?» Иностранец услыхал, как топор зашумел и
Закричал, и отступил назад: «Для чего эта вещь?»
       «Голодный орленок», – сказал старик – «кричит сам по себе». Очки иностранца блеснули на солнце, и он покачал головой:
       «Это ненаучно».
«Нет», ответил старик, – «Он знает слишком много. Он говорит, что горькие войны и черные руины необходимы: но горе тем, кто их взывает».
       «Я знаю, я видел это. Я немец.»
 «А сейчас», – сказал старик, –
       «Американец?»
«Нет, я больше не служу. Я изобретал новое оружие чтобы спасти мой народ: не всегда стыдно быть патриотом:
       затем все ушло в руины и пришли русские, мы сделали выбор,
что пойдем с Западом. Я вступил в американскую армию, врага моего народа,
Стал наемным солдатом, человеком науки, и мне дали работу: и я хорошо знал, какую войну готовлю».
Он сделал паузу, и вытер пот
Со своего розового лба и сказал: «Но я нашел кое-что.
Это для того, чтобы сделать оружие, это гораздо больше.
       Это математише формел, и я
Говорю вам. Она решается, она решается. Она подводит под одно правило атомы
И галактики, гравитацию и время, фотоны и световые волны.» Он полез в карман и вытащил черный блокнот: «Я покажу вам. Вы не поймете».
 Страница была расписана символами, напоминающими
       маленьких мертвых пауков; одно короткое уравнение было обведено
В кружок карандашом. Он ткнул толстым указательным указателем в блокнот:
       «Он поет, твой топор; но я скажу тебе, это поет громче».
Старик посмотрел, прищурившись, и сказал: «Поет, но не для меня.
       И похоже проигранная война и напряженная научная работа
сделали вас сумасшедшим. Но если все подтвердиться,
что вы сделаете со своим уравнением?»
       «Оно, – сказал он, «доказано. Над этим поработали другие люди; я сам поставил три эксперимента. Поэтому я умру, и не опубликую.
       Я скажу вам почему – этот маленький Gleichung , маленькая хитрость ума, маленькая музыка,
Может сделать смертельное оружие огромной силы, ужасное удобство
       для человека: этого я не хочу.
Наука не должна служить, а знать. Наука имеет свою ценность, она не для человека,
       Не для его маленького добра и большого зла: это благородная вещь, использовать ее – ее разрушать.
       «Я вижу, вы не американец», – сказал старик,
«но и не немец». Тот сказал:
       «Поэтому астрономия – самая благородная наука: она самая бесполезная».
– «Вы должно быть сумасшедший, но думаете благородно».
       «Поэтому я обманул», – сказал он, – «американскую армию, и убежал.
Наука – не женщина-прислуга.»
       «Брат», – сказал старик, – «Ты прав. Наука – это своего рода поклонение»;
– «Разве? Поклонение?» Его круглые голубые глаза за блестящими очками стали серьезными:
       «Что такое поклонение?». Старик посмотрел на него и медленно сказал:
«Созерцание Бога». «Das noch!» – был ответ.
       «Das fehlte noch!» Я человек, который думал, что даже старые крестьяне и ковбои научились после этой войны чему-то».
       «Придти ближе к Богу», – медленно сказал старик,– «Лучше узнать
Его дела и полюбить Его красоту».
       «Ja, так», – сказал он, – «der wralte Bloedsinn. Я надеюсь, что русские разрушат вас и вашего Бога».
Сразу же топор в руках старика стал кричать как ястреб;
       он прижал его к ноге: «Тихо, успокойся. Мы и русские –
самые большие разрушители – и Бог сам решит, кто больше виноват.
       Ты, наверное, слышал лживые доклады по поводу Бога.
Он не умер, и он – не выдумка. Он не объект для насмешек, и он
       не забыт – к счастью. Бог – это лев, который выходит ночью.
Бог – это ястреб, летящий сквозь звезды –
       Если только можно вообразить его,
как большую птицу, вмещающую в себя все звезды, всю землю, и всю живую
       плоть, несущуюся в ночи. У него клюв в крови и острые когти,
он набрасывается и разрывает всех на части –
       И где сейчас германский Рейх? То же будет и с удивительной Америкой и с покоряющей мир Россией. Я говорю, что
       Все надежды и империи умрут как ваша;
Человечество умрет; не будет больше дураков; мудрость тоже умрет; сами звезды умрут;
останется только яростная жизнь.»
Пока он говорил, топор
Непрерывно кричал, как орел, завидевший добычу; старику пришлось повысить
Голос, чтобы его было слышно;
Немец, ошалев от этого двойного шума, зажал руками уши и, повернувшись, исчез
       В темноте холма. Суровый старик на своей маленькой серой лошади,
Следил за ним, повторяя: «Богу все равно, почему я должен волноваться?»
Он почувствовал, как в его голове огромные кипящие звезды
       превратились в мертвые застывшие шары; их древняя сила и слава потемнела,
Змеиное тело ночи, струящейся между ними, размякло;
       не было больше ни абсолютного холода, ни раскаленного тепла;
лишь тепленькая средняя температура
       Последней пустыни. Старик вздрогнул, закрыл лицо руками и сказал:
«Наверное, Бог умер». Он дернулся как эпилептик и увидел
Как ночь снова засияла. Одна вспышка следовала за другой,
В кромешной темноте
       шла непрерывная смена темноты и света, сияющие вершины
       вселенной прыгали как горные козлы между творением и аннигиляцией.
Старик засмеялся и сказал:
       «Одна кожа покрывает другую, всегда есть нечто запредельное, что возбуждает.
Я думаю, что бедняга должен был допустить существование безумной змеи-бесконечности в своих уравнениях (два свернувшихся колечка).»
       Топор по-прежнему яростно верещал,
Старик сказал:
       «Что? После окончания времен?» Он быстро снял пальто
И, завернув в него топор, поскакал быстро за незнакомцем.
Подъехав к нему, он сказал: «Брат: ты выбрал благородную свободную науку,
       а не науку-прислужницу; я приглашаю тебя к себе
Если ты голоден или скрываешься от преследователей –
Я знаю каждую расщелину в горах». Но человек не захотел.


37
Старик слышал о
Жизни и смерти, и слышал, что сила Британии
Разрушилась как плот, наскочивший на рифы. «Я знал это еще со времен
Бурской войны. Я видел, как самая жадная империя пожирает и выплевывает.
       Мне казалось, что все, что должно произойти, сначала проносится в моем воображении».
Он повторил: «Как прекрасны эти
Взлеты и падения: волны моря, афинская империя, европейская цивилизация, могущество Америки. Рождается волна,
Затем, приближаясь к берегу, она растет все выше и выше;
       ничто не может ее остановить; кажется, что она задевает сами звезды;
Она поднимает на своей пенный гребень империи, грязные войны и
       разбивает их о берег, выдыхаясь у подножия скал. Медленным был ее подъем,
Быстрым падение: Бог и поэты-трагики любят такой конец,
       для них это словно красота женщины;
       Они не могут противостоять ей. То, что поднимается, они опускают.
И посмотрите – человеческий род стал многочисленнее
Странствующих голубей, они вытоптали леса своими толпами – но с ними может случиться самое непредвиденное…


38
Грифы кружили словно темные планеты вокруг мертвой звезды, затем
       стали спускаться. Старик увидел, как они сели
на близлежащие скалы, как выпятили свой клюв и лысые красные шеи,
       пытаясь прикрыть костлявые тела широкими крыльями.
У мертвеца было небольшое лицо и выеденные внутренности, но
       По волосам на голове и внизу живота можно было определить, что
Это молодая девушка. Старик слез с лошади и подошел к трупу,
       превозмогая вонь; труп пробормотал своим черным языком:
«Пожалей меня, отруби мне голову». Старик ответил:
«Несомненно ты умер и разлагаешься уже несколько дней. Несомненно
Камень – это камень, а труп– это труп. Почему ты говоришь?»
       Черный рот
Приоткрылся, оттуда вырвалось: «Вер Хонш», затем он прочистил горло:
«Я умерла, но не могу заснуть: Я – Вера Харниш, задыхаюсь от крови своей матери. Черной, пузырящейся в свете свечи. Я убежала за ее мужчиной,
Потому, что любила его. Когда он уничтожил во мне девственницу,
Я стала сама себе противна. Но сейчас я еще больше противна себе.
       Старик стоял и молча смотрел сквозь невидимое облако вони; и снова
черный рот заговорил:
       «Понимаешь ли ты меня? Я убила, убила.»
 Он ответил: «Была война: мир наполнен теми, кто убит: я думаю, они спят».
       Труп сказал: «Я убила свою мать».
«Ладно», – сказал он, – «она была ближайшей. Есть необходимость в убийстве.»
       «Ко мне приходили койоты и дикие кабаны, и грифы, –
Я не могла уснуть: но если ты отрубишь мне голову,
       которая задумала то, что сделали руки»...
Он простонал, и вдруг размахнулся топором, но труп закричал и
       сердце старика дрогнуло, и
Лезвие опустилось на серую землю. Он стоял задыхаясь, а труп
       жалобно просил: «Ну, сделай, сделай это».
«Не теперь, – сказал он.
 Труп простонал: «Пожалей меня. Я дам тебе золотые глаза моей матери».
 Он молчал. Затем сказал:
       «Эта желтоглазая – была твоей матерью?»
«Отруби мне голову, и у меня под левой подмышкой ты найдешь ее золотые глаза.»
       «Зачем мне золото?»
«Чтобы купить лодку.
Тебе будет нужна лодка, когда придет твоя нужда. Ну, ударь же!»
       «На всем Западе не хватит золота».
«Но ради жалости», – прокричал труп,
И старик быстро обрубил этот крик.
Он приподнял левое плечо
Топором и обнаружил два золотых слитка, испачканных грязью.
Он сказал: «Наверное, когда мертвые говорят, это пророчество.
Действительно, моя нужда пришла:
Я должен купить лодку.»


39
Он покупал лодку на рыбачьей пристани: человек с белыми от страха губами и узкими от страха глазами подошел к нему на цыпочках и прошептал:
«Вы собираетесь спасаться?». Старик повернулся и
Показал знаком, чтобы тот молчал. И прошептал:
«Я уже спасся».
       «О, возьмите и меня с собой, возьмите меня с собой».
«Но», – сказал старик, – «я избежал того, что вы желаете, и ищу
       того, чего вы боитесь. Чего вы боитесь?»
       «Войны, войны», – сказал он, – «смертоносных лучей, огнеметов, ужасных бомб». «Несомненно» – сказал старик, – «через некоторое время будет война. Будет новый ледовой период».
       «О Боже», закричал человек, – «Какой ужас!».
Рядом проезжала повозка, нагруженная льдом для замораживания рыбы: с нее упало несколько кусков льда:
       человек закричал: «О Боже, идет оледенение!»
Он побежал к краю причала и бросился в холодные объятия моря.
Старик с трудом вытащил его на берег.
«Зачем я так поступил?» – в недоумении спросил себя старик. –
«Лучше бы двадцать миллионов погибли. Один человек
       на десять миль – уже больше того, что нужно земле. Несомненно,
жизнь этого человека бесполезна, это какой-то мешок страха.
       Я действовал вопреки здравому смыслу и вопреки инстинкту.»
Он засмеялся и сказал : «Но это как-раз и есть человеческое существование:
       действовать вопреки здравому смыслу и инстинкту. Я, кажется,
уже говорил этому бедняге, что спасся.»
Несчастный вцепился в него, как рыба-пилот
Цепляется за акулу. Старик простонал:
       «Преступление и наказание: я спас тебя, теперь должен выносить тебя.»
Но когда лодка была куплена и они поплыли на юг за пределы Пойнт-Сура,
человек бросился за борт с криком: « Я боюсь кораблекрушения!»
       и снова очутился в морских объятиях. Старик наблюдал за ним,
затем сказал: « Кто я такой, чтобы выбирать между человеком
       и его потребностями?» Но в какое-то мгновение он повернул румпель и дал обратный ход: «Боже, я, кажется, снова совершаю ошибку;
       я весь состою из ошибок. Они требуют не смерти, но удовольствий от того, чтобы спастись». Он схватил утопленника за волосы и вытащил на борт.
Тот отдышался и отблевался, потом прохрипел:
       «Берегись, старик, удовольствия от того, чтобы стать Спасителем».
«Меня уже предупредили» – был ответ.

40

Он принес его к себе домой. Но когда они поднялись на гору,
дом был полон людей. Старик сказал:
«Кто вы, и где моя собака?» Они ответили:
«Мы беженцы. Дурные приметы снова повсюду –
       Чума объяла мир и все большие города пали –
Поэтому мы убежали из городов, и нашли этот пустой дом».
       Он сказал: «Где моя собака?»
– «Здесь бегала черная овчарка, она укусила ребенка и убежала».
       Тогда старик сказал своему спутнику, человеку-мешку со страхами:
«Я совершил плохую сделку: приобрел человека и потерял собаку. Кроме того,
У меня лодка, и нет больше дома: хотя неизвестно, что лучше.»
Он сказал людям в доме: «Вас слишком много, чтобы я прогнал вас
даже с помощью топора; что касается меня, то я могу спать на холме.
 Но мой друг болен от многих страхов. Он такой же беженец, как и вы,
и вы должны взять его в дом». И они взяли его.
Затем старик ушел и сел на холме наблюдать за домом. Снэппер
приползла к нему и легла рядом. Он приветственно потрепал ее по макушке и сказал:
«Давай посидим здесь, Снэппер, и понаблюдаем за домом.
Я внес туда инфекцию: добавил страха. Когда они понюхают его, их страхи бессознательно увеличатся.
Страх более заразный, чем тиф или дизентерия.»
Так они сидели и смотрели на дом; через три часа двери с шумом распахнулись;
Люди бросились врассыпную и разбежались по горам, крича словно испуганные птицы.
Старик сказал: «Кажется, я назвал жизнь этого парня никчемной? Нет ничего никчемного в жизни».


41
Однако, после некоторого обдумывания, он добавил: «Нет ничего никчемного:
       но некоторые вещи могут быть несносными».
Затем он погрузился в мысли и начал возбужденно ходить по холму.
       Наконец, потный от напряжения, он тихо сказал:
       «Для меня».
Но на этом все не закончилось. Топор в руке старика стал фыркать словно кот.
       Старик уставился на него:
«Я согласен с тобой. Для меня. Кто имеет право судить?»
Бог не судит: Бог есть. Сужу я.»


42
Пошли слухи о том, что старик нашел золото: поэтому три вора пришли к нему
заполночь. Но Снэппер почуял их, а топор зарубил сразу двоих;
       старик проснулся и спас третьего. Он слышал, как у вора стучали зубы.
Белый рассвет уже пробивался сквозь горы.
       Старик узнал его и сказал: «Мешок страха – ты ли это?
За что ты меня преследуешь?» Тот застучал зубами и сказал:
       «Я – твоя другая половина, обратная сторона. Я всегда с тобой».
– «Поэтому, ты предал меня и пошел с этими двумя ворами ? Пошли,
Нужно отнести их к воде. Трупы не должны здесь оставаться».
Они привязали их к лошадям
И повезли вниз: старик сказал,
       «Мы должны нагрузить лодку: это та потребность, о которой говорила девица:
Надо дать этим ворам возможность уйти по назначению». Поэтому
       они нагрузили лодку камнями, подложили сухие доски
под два трупа: старик посмотрел на своего спутника,
       Руки которого никогда не прекращали дрожать, а зубы стучать:
«Три раза я его спасал; сейчас мне кажется, что он – это я.
 – «Наклонись» – сказал ему старик. – «Поправь бревно под головой этого вора».
       Тогда мешок-страха
Понял смысл судьбы; его зубы перестали стучать, а лицо успокоилось:
       «Резкость – твое милосердие», – сказал он и наклонился над
нагруженной лодкой. Старик ударил его один раз и тут же упал на песок
       около лодки и пролежал там
Почти в беспамятстве до конца дня.
Топор стряхнул кровь со своих глаз
И стал на страже, Снэппер лизала застывшее лицо старика.
На закате дня старик пришел в себя и простонал:
«Это было не просто, Снэппер. Звери в горах живут в согласии природой;
       человек же неистов.
Ни один человек не способен понять или превзойти себя до тех пор, пока не убьёт свою
       половину». Он наклонился и перевернул
мертвого лицом вверх: это было его собственное лицо в юности.
       Затем затащил его на лодку и положил между двух других мертвецов; поставил парус и поджег доски. После чего столкнул корму лодки
       в красное от заката море; восточный ветер сразу же подхватил и понес ее
по огненной дорожке.
       Старик, топор и собака сидели на берегу и смотрели как лодка
       тихо исчезает в закатной дымке.
Серые губы старика растянулись в улыбке: «Вон, – сказал он, – «между двух воров несется моя убитая половина.
       Она вполне могла бы сыграть роль некоего трагического героя,
       отправляющегося в смертельный путь, например проигравшего войну
       Агамемнона или гонимого всем миром Гитлера,
разрушившего свою землю до самого основания:
       морская звезда, сгорающая в пламенеющем облаке. Спасибо тебе, Вера Харниш.»


43
Лучистый тигровый закат сменился вечерним полумраком, небо расцвело словно огромная роза; это был нежный, торжественный, и то же время скорбный цвет.
Старик долго смотрел на него, затем прошептал: «Может быть, бездонное счастье Америки подошло к концу? Мы ошалели от счастья и потому были щедрыми.»


44
По всей планете прокатилась эпидемия чумы и гражданских войн;
       опять вспомнили о русских, о дворцовом перевороте; даже в Северной Америке, это горькой цитадели цивилизации, автоматы и
       слезоточивый газ снова стали привычными для населения;
Святая Азия превратилась в пустыню.
Старик зашел в магазин в Монтерее, чтобы
Закупить еды на месяц – мясо, бобы; он не был вегетарианцем.
На улице вдруг закричали, он выглянул: толпа грабила магазины.
Он посмотрел на них и сказал:
«Я ошибался. Америка крепко держится за свое счастье. Оно еще здесь.»
Грабили не продуктовые магазины, а крепкие напитки
       и галантерею: роскошь и тщеславие, виски и шелк.
Но несколько людей подошли к нему и спросили:
       «Что нам делать?
Порядок в государстве умирает, все люди стали преступниками. Говорят, что ты наблюдаешь за миром с высоты своей горы…» Они хитро переглянулись:
       «Что ты нам посоветуешь?»
       – «Ничего нового: все правители знают это. Если в стакане муха, проглоти лягушку. Если дома неприятность, начинай войну».
       «Ты очень глуп», – ответили они, – или очень злой».
«И то и другое. Но я вижу, вы очень богаты и самодовольны. Вы не будете работать над тем, чтобы отвернуть судьбу. Судьба – ваша потребность».


45
Летнее облако уже заволокло вершины гор, когда он поднялся к дому.
Пробираясь через туман, старый человек сказал:
«Какой я глупый! Это плачут не маленькие лисицы, а дети».
Он повернулся в седле услышал эхо своего голоса:
словно слепой орел,
эхо пробивалось через каньон и билось крыльями о скалы.
Человек сказал:
«Перестаньте плакать. Вы не лучше лисицы или желтого волка.
Я скажу вам вот что.

Беда на пороге. Мир скоро наскочит на рифы,
но вы возродитесь опять.
И будете жить. Придет день,
Когда земля почистит себя
И с улыбкой стряхнет человечество:
Но пока вы будете жить.

Когда вы родитесь – не плачьте,
Это длится не долго;
когда же придет смертный час – не горюйте,
Вы далеко не уйдете.
Ваша природа улучшится,
Вы превратитесь в стихию,
Найдете потерянный рай, о котором пишут поэты.

И я думаю, зачем нам оставлять.. ну.. все нажит;е.
Что за мысль...»
Он замолк, и услышал,
Как заплакали дети.
Он сказал:
«Зачем плакать? Бог един, и земля – его суть.
Полюбите красоту всех вещей,
поклоняйтесь им, отдайте им свое сердце,
и трудитесь, чтобы быть похожими
на Него.

Дети Будущего:
Будьте сдержаны. Не зазнавайтесь.
Пусть павлин кричит, а розы пахнут,
У них есть для этого все основания.
Ум человека и тело его не настолько
Приятны.
Поэтому, умерьте свой пыл,
Не шумите.
О дети:
Жестокость – низка и презренна,
(крестьянин, стегающий лошадь!).
Самомнение, власть – для
порочных людей. Но умеренная доброта –
словно смазка скрипучих колес;
пользуйтесь ей,
взаимная выручка необходима.
А что до любви: любите, когда вам приспичит.
И еще: любите Бога. Он в скалах, земле и воде,
Он в животных и звездах,
в необъятной ночи.
И еще:
Любить и ненавидеть людей – все равно, что смотреть
на свое отражение.

Он улыбнулся и сказал:
«Мой опыт подсказывает:
Если любить человека,
можно с ним выпить вина. Но истинно любить
человека можно только в Боге"

В это время поднявшийся ветер
Разогнал тучи.
Старик окинул взором громадное ущелье и засмеялся:
«Где же они? Я их не вижу»
Многократное эхо ушло в глубину.


46
Когда солнце выглянуло из-за туч, старик увидел свою тень на тени лошади, плывущие вслед за облаком. «Очень странно», – сказал он, «что Худшее всегда ездит на Лучшем. За свою жизнь я много повидал всадников.
       Я видел людей и тех, кто ими правил; я видел, как в цирке верхом обезьянка скакала на доге; как человек оседлал свою землю».
 
47
К старику подошел юноша и попросился в ученики.
«Но сначала назовите ваше имя, чтобы мои друзья могли его знать, когда я буду мудро с ними разговаривать».
«Мое имя», – сказал старик, – «может быть Джонс или Макперсон, или любое другое. Какое это имеет значение? Не правда, что вначале было слово. После полудня приходит лишь невразумительная речь, а затем молчание навеки.
 А те, для которых слово есть Бог: их Бог – слово».
 «Я все-таки хочу быть вашим учеником» – был ответ.
       «Мои условия», – сказал старик, – «не сложные. Мои ученики никогда не должны спать, кроме как ночью, когда восходит большая луна.»
       Молодой человек спросил: «Когда это?». Затем, подумав, добавил:
«Вы не хотите учеников!».
       «Но как», – ответил старик, – «вы догадались ?».


48
       Старик спал в прихожей, подложив под голову седло;
он проснулся ночью и почувствовал, как всё пространство – от моря до вершин гор – залил лунный свет; он увидел, как белоногая женщина наклонилась и пристально посмотрела на него; ее челюсть была перекошена, а рот запачкан кровью;
 в белом воздухе пахло геранью. Старик взглянул на нее
и узнал Рейн Гор – прошлую хозяйку дома. Он протянул к ней руку и схватил ее за запястье, но пальцы провалились в пустоту сквозь кожу и кости: чувство осязания бесполезно для призрака;
       Его взгляд скользнул от белых ног до ее волос
И снова опустился на белый живот и острые груди,
       На темном обезображенном лице с пятнами крови
ее перекошенный рот старался что-то сказать, но и слух здесь был бесполезен.
Два других органа чувств, – сильный запах герани! – тем не менее, работали. – Старик облизнул пересохшие губы и сказал:
       «Вы – не Рейн Гор: эта женщина уже растворилась в природе; вы ее оболочка или символ.
       Зачем вы пришли?» Она указала белыми руками на северо-восток, прошла мимо и медленно растворилась;
       Но он заметил, что у нее есть тень.
       Он подумал:
       «Что за мрачная фигура! Какое наваждение! Или дурное предзнаменование?»


49
       Старые лошади хромали, молодых старик уже не мог поймать, поэтому он пошел в горы пешком. Он пришел к месту, где было много нагретых солнцем скал, увидел трех сидящих грифов; они напомнили ему высоких старых женщин с желтыми шеями; крылья раскрывались словно паруса кораблей; это были кондоры. Старик сказал:
       «Если вы возвращаетесь сюда, возможно, человеческий род подошел к своему концу. Но это только мое предположение».


50
«Уникальное безобразие человека и его творений» – сказал старик, –
«с точки зрения астрономии, большого и малого, времени и пространства,
       мира звезд и горького конца современного человечества,
исчезает: оно растворяется в паттернах вечной красоты.
Это мне кажется очевидным, и этому я научился.

Но зло, жестокость, ничем не уравновешенный избыток боли –
       грубый инстинкт выживания, а
Зубная боль и заболевание раком делают жизнь человека невыносимой.
 Я не люблю погребальных костров мучеников;
Не люблю колючую проволоку, убогость и ужас. Не люблю пытки.
       Все это изобрел человек.
Постыдно и бесполезно взывать о чем-то.

В таком праведном деле, Господи, уничтожь
       человеческий род. Только он – да еще
несколько видов насекомых – действительно жестоки.
       Поэтому убей еще, пожалуйста:
«муравья-водителя, муравья-раба, и хитрую осу которая парализует
       живое мясо ради своего потомства; но сначала – человеческий род.
Перережь его, прижги обрубок.»

       Он начал молиться по-старчески и по-детски,
и Бог ответил на его молитвы:
«Хорошо, но не сейчас».
       Старик посмотрел на свой топор,
Который заржал как жеребец.
«Ты хочешь убивать каждого, кто нам встретится. Но это двойное насилие.
Впереди у тебя враги, позади – друзья.
       Это задача для Бога, не для тебя и меня; и он обещал ее решить.

       Теперь –
Охлади свой пыл: я устал от насилия, которым охвачен мир …»
Он взял топор с двойным лезвием и швырнул его в море с большой скалы; топор описал большую дугу, и камнем
       влетел в волну: старик обрадовано сказал:
«Теперь у нас будет тихо»

       Но море вдруг зашумело,
Вода потемнела, и на поверхности показался большой труп, это был один из тех
       восьмируких монстров,
Обитающих в холодных и мрачных глубинах;
Его спина была искусана и стаи акул кружились вокруг, отрывая один кусок за другим. Между акульими рылами свободно плавал и кружился топор
       как маленькая собачка, наконец, он подплыл к скале
и выкарабкавшись на нее, влетел в руку старика.
Старик схватил орешниковую ручку топора:
 «Тебе не достаточно того, что они делают в Европе и Азии?
Ты хочешь порубить даже море?»


51

После этого собака оставила его,
И возвратилась к волку. Он обрадовался и сказал:
«Наконец-то я могу ощутить восторг старости и прелесть одиночества.
Ни собаки, ни женщины,
       Ни церкви, ни государства». Но что-то дернулось в его руке,
Он посмотрел на топор: «Успокойся, старый грызун, птица с двумя клювами, цветок с двумя лепестками, мерзкая муха с двойным жалом: перестань шуметь.
       Я знаю, ты хочешь зарубить и небо, и землю. Но теперь
наступает покой и одиночество последнего мамонта:
       Один, без друзей, он скитается по заснеженной сибирской тундре.»
Но топор затрясся от смеха,
И несчастья повалились одно за другим. Небо
Сверкнуло как белый живот рыбы, земля задрожала,
С неба пошел черный дождь «Наверное, я ошибся», – сказал старик, –
Пока еще я не один –
Но скоро буду». «Сквозь дымку показалось красное лицо
Закатного солнца, в его свете старик увидел молодого человека, поднимающегося на холм. В темно-красных лучах, мертвенно-бледное лицо молодого человека казалось зеленым. Старик спросил его: «Ты кто? Охотник за мамонтами?»

– «Ты что смеешься? Сейчас никто не смеется».

       «Это смеется мой топор. Он смеется последним».

«За нами гонится смерть», – сказал человек, и вдруг закричал:
«Пожары, бомбы, лучи. Отравленное дыхание городов. У вас совсем не осталось
Жалости?»

«Нет», ответил он, «мне все равно. Я вас предупреждал».

«Я знаю вас», – закричал он, –

«Вы предали нас, вы предали человечество. Вы – один из тех, кто убил надежду и веру,
И глумились над Прогрессом; вы убили ложь,
С которой жили люди, и земля превратилась в одну большую могилу».

«Прекрасную могилу», – ответил он. –
«Даже в этом отвратительном свете, это прекрасная могила.».
Тогда молодой человек вытащил нож
И ударил его,
Но промахнулся из-за слабости. Старик засмеялся и
Сказал: «Как они любят комфорт !
Но на самом деле, это больше, чем комфорт: это глубокий покой
И последняя радость:
Знать, что большой мир будет жить, независимо от того, жив ли человек или нет.
Красота вещей не подчиняется
человеку и его слабому мозгу; она абсолютна
и не создана для щекотания нервов. Это жизнь вещей,
И природа Бога. И несчастные животные вскоре сбросят
и человеческого Бога, и человеческое безбожие,
       чтобы продолжить жить"


52
День вращался
Как горячее медное колесо; к вечеру показалась толпа беглецов;
Они шли запыхавшись. Старик подхватил одного из них,
       который был слишком слаб, чтобы идти дальше.
Согнувшись, он рвал зеленой желчью. «Проклятая армия, они не могли нас
защитить. Они плохо кончили».

«Как?»

«Засунули свои бараньи головы в пекло. Миру пришел конец».

«Да? Вашему миру. Но есть еще горы, они скоро станут на ноги... а внизу
       темный океан, гудящий приливами словно медведь в берлоге.
Человек может без него обойтись,
       но океан не умрет.
О, слегка может подгореть его кожа. Но он сбросит кожу как змея весной».

Человек простонал и закричал: «Какое мне дело! Я умираю.»

«Зайдите в дом и отдохните. Вы, конечно, не умрете» – сказал старик.

Но человек захаркал кровью и умер.

На черную гору спустились красно-коричневые сумерки. Старик сидел рядом
с безжизненным телом, погруженный в глубокие размышления о бессмысленности
человеческой жизни и смерти. «От этого нет лекарств»– сказал он.
Но я знаю два лекарства.
Этот человек получил свое лекарство, у меня есть свое. Третьего не дано.»

К полуночи он уже спал, и встал освеженный
На рассвете.

__________________________________________
* The Double Axe, Liveright, New York, 1977
(С) Перевод В.И. Постникова, 7 мая 2008