Мелочи

Посвящается Анатолию


Он стоял посреди тихого садика, выдержанного в азиатском стиле, и, поглядывая на маленький темный пруд, перечитывал «Слова пигмея». Ему нравилось это произведение Акутагавы и он часто возвращался к нему, всякий раз находя что-то совершенно новое в этих беспорядочных и подчас парадоксальных измышлениях давно почившего японца. Псевдовосточная обстановка сада только способствовала гармоничному усвоению читаемого, словно бы являлась живой иллюстрацией. Он давно уже заметил, что у литературы есть много общего с алкоголем. Каждая книга по-особому усваивается сознанием и каждая по-своему опьяняет. Для каждой свое время и место. Так Достоевский напоминал ему водку: его слова тяжело, как бы преодолевая инстинктивное сопротивление, вливались в мозг, порождая состояние тягостной задумчивости. Читать его следовало либо зимним вечером, либо знойным и сухим летним днем. Сапковский походил на холодное пиво: употреблялся легко, освежал и всегда поднимал настроение. Как и пиво, он не требовал особого климата и обстановки. Есенин напоминал довольно дешевый портвейн: даже по-своему приятен, он мог порой согреть, но чаще приводил к отравлению. Он был хорош для депрессии и пережитой неудачи, ибо Есениным отлично можно «напиваться» с горя. В этой причудливой системе Акутагава был ни чем иным, как абсентом: употребляемый в малых дозах, он приводил в состояние, близкое к временному помешательству, вызывал устойчивую привычку и без сомнения мог лишить рассудка навсегда, если с ним переборщить. Как и в случае с абсентом, «употребление» Акутагавы требовало сосредоточенности и отдельного ритуала.
«Лягушка, прыгнувшая в заросший пруд в саду, нарушила вековую печаль. Но лягушка, выпрыгнувшая из заросшего пруда, может быть, вселила вековую печаль». Он заострил свое внимание на прочитанной только что мысли. Он даже прикрыл глаза, осторожно смакуя мысль и позволяя ей медленно влиться в сознание, наполняя его горьковатым хмелем мудрости. Акутагава говорил здесь о том, что для достижения счастья нужно радоваться любой мелочи, но искренне радующийся мелочам неизбежно будет и ужасно страдать от мелочей. Он мысленно согласился с уважаемым мастером, подумав о том, что чувственность натуры это обоюдоострый меч. Для постижения счастья необходима чувственность, но она же является и верной спутницей всякого горя. Он отложил книгу и глянул в пруд, уже надеясь увидеть там какую-нибудь печальную или же напротив воодушевляющую картину. Рядом с берегом плавала сильно разбухшая и побелевшая мертвая лягушка, на которую уже начали слетаться мухи. На секунду его охватило отвращение, но оно сразу же сменилось мрачной иронией. Интересно, что бы сейчас сказал Акутагава, в начале двадцатого века рассуждавший о прыжке лягушки в пруду? В начале двадцать первого столетия он, сын другого народа и другой эпохи, стоял на берегу пруда, проникнутого духом японской старины, и глядел на лягушку, которая никогда и никуда уже не прыгнет теперь. Возможно, следует поискать вековую печаль или радость в мухах, копошащихся на ее трупе?