Стыд

Посвящается Беломору


Близилось окончание весны и погода стояла уже почти по-летнему теплая. Не смотря на это почки на деревьях все никак не хотели распускаться и вечерние улицы спального района являли собою зрелище совершенно неповторимое в своей необыкновенной мрачной красоте. Теплый летний воздух не нес никаких запахов лета – он пах только пылью и какой-то копотью. Из-за отсутствия снега и длительной сухой погоды вечера стояли непроглядно темные, но воздух был до странности прозрачен. В этом прозрачном вечернем сумраке, лишенном запахов живой природы, словно призраки, стояли все еще лишенные листвы деревья, тянущие голые ветви, похожие на руки мертвецов, к первым звездам, вспыхивающим на вечернем небе. Всегда в это время года он обожал совершать пешие прогулки, или же просто коротать вечера на какой-нибудь скамейке в обществе приятелей, вернейшим из которых была бутылка вермута. Так он поступал и теперь, искренне наслаждаясь видами голых деревьев и кристально прозрачным воздухом. Все это казалось каким-то неестественным и напоминало что-то из ночных кошмаров. Друзья отвлекали его. Мешали. Они все говорили и говорили о своих радостях, горестях, сомнениях и открытиях. Они часто просили у него совета. А он… Он отвечал им, когда они требовали, и молчал, когда они говорили. Он был как эти еще не ожившие деревья – горделив, молчалив и почти мертв. Он тоже мог бы рассказывать, спрашивать, спорить, делиться наболевшим, но предпочитал не делать этого, полагая ниже своего достоинства изливать душу тем, кого эти излияния откровенно не интересуют. Но это его молчание объяснялось лишь чистой логикой и ни в коей мере не стыдом. Он не постыдился бы даже разрыдаться на груди какого-нибудь своего собутыльника или спросить совета у какого-нибудь сумасшедшего мудреца. Он вообще ничего не мог устыдиться, ибо стыда у него просто не было. Когда-то, когда на самом деле стыд и его спутница – застенчивость, еще жили в его сердце, он намеренно подавлял и скрывал их, бравируя их показным отсутствием. Со временем бравада кончилась, а стыд исчез по-настоящему. И исчез безвозвратно. Он даже при желании не мог вспомнить теперь, как сделать так, что бы почувствовать стыд. Приятели, женщины, собственные родители, начальники, подчиненные, чужие и родные люди – ни перед кем из них ему уже давно не бывало действительно стыдно, что бы он ни натворил. Случались обиды, раскаяния, даже искренние сожаления, но только не стыд. И глотая вермут под сенью неживых деревьев в обществе надоевших собеседников, он вдруг явственно почувствовал однажды такую отчужденность от мира, что ему захотелось расплакаться. Из этой отчужденности, словно почка из сухой ветки, начало пробиваться чувство глубокого стыда. Но это был не стыд перед людьми и не стыд за какой-либо свой поступок. Нет. Этот стыд походил на чувства дезертира, которому однажды была доверена какая-то важная миссия, а он, не выполнив ее, просто сбежал пить вермут на скамейку под деревом. Война кончилась, о дезертире и его проваленной миссии давно все забыли. Все, кроме самого дезертира.
Он где-то читал, что во времена античности стыд считался исключительно человеческой чертой – своеобразным наследственным клеймом несовершенства смертных. Античные боги отличались от людей, кроме прочего, еще и полным отсутствием чувства стыда. Он и сам порой ощущал себя богом. Одиноким божеством мировой печали. Античным божком, дожившим до двадцать первого столетия и по недоразумению столкнувшимся здесь с тем, кто всегда пишется с заглавной буквы. Перед этим последним ему было постоянно стыдно за сам факт своего существования. В ослепительном сиянии этого всемогущего Бога он терял свою собственную божественность, превращаясь в ничтожнейшего из смертных.