Прогулка 229-я. Голос поэта. На той войне...

***
АНТОЛОГИЯ РУССКОЙ ПОЭЗИИ ЗНАЕТ НЕМАЛО СТИХОВ О ВОЙНЕ.
О ЧЕЛОВЕКЕ НА ВОЙНЕ.
ВОТ ОДНО ИЗ ТАКИХ СТИХОТВОРЕНИЙ - ОНО ИЗ ТЕХ, КОТОРЫЕ ХОЧЕТСЯ ПЕРЕЧИТЫВАТЬ.
И КАЖДЫЙ РАЗ ПРОЖИВАТЬ ЗАНОВО.

***
А. ТВАРДОВСКИЙ.

ДВЕ СТРОЧКИ.

Из записной потертой книжки
Две строчки о бойце-парнишке,
Что был в сороковом году
Убит в Финляндии на льду.

Лежало как-то неумело
По-детски маленькое тело.
Шинель ко льду мороз прижал,
Далеко шапка отлетела.

Казалось, мальчик не лежал
А все еще бегом бежал,
Да лед за полу придержал...

Среди большой войны жестокой,
С чего — ума не приложу —
Мне жалко той судьбы далекой,
Как будто мертвый, одинокий,

Как будто это я лежу,
Примерзший, маленький; убитый
На той войне, уже забытой,
Убитый, маленький лежу.

***************************************
РЕДКОЙ СИЛЫ СТИХОТВОРЕНИЕ.
ОДНО ИЗ ЛУЧШИХ В РУССКОЙ ПОЭЗИИ.
КАК ЖЕ НЕ ПЕРЕЧИТАТЬ ЕГО В КАНУН ТРАГИЧЕСКОГО И ВЕЛИКОГО ПРАЗДНИКА...
ПРАЗДНИКА ОТЦОВ НАШИХ И ДЕДОВ, КОТОРЫХ СТАНОВИТСЯ ВСЁ МЕНЬШЕ.

****************************************
НЕСКОЛЬКО ДНЕВНИКОВЫХ ЗАПИСЕЙ ПОЭТА.

15.III.45. Бишдорф, в день отъезда

Для меня война, как мировое бедствие, страшнее всего, пожалуй, своей этой стороной: личным, внутренним неучастием в ней миллионов людей, подчиняющихся одному богу — машине государственного подчинения. Дрожа перед ней за свою шкуру, за свою маленькую жизнь, маленький человечек (немец ли, не немец — какая разница) идет на призывный пункт, едет на фронт и т. д. И если б хоть легко было сдаться в плен, плюнув на фюрера и прочее…
Можно, конечно, страдать от того, что происходит множество безобразий, ненужной и даже вредной жестокости (теперь только вполне понятно, как вели себя немцы у нас, когда мы видим, как мы себя ведем, хотя мы не немцы). Можно быть справедливо возмущенным тем, например, что на днях здесь отселяли несколько семей от железной дороги, дав им на это три часа сроку и разрешив “завтра” приехать с саночками за вещами, а в течение ночи разграбили, загадили, перевернули вверх дном все, и когда ревущие немки кое-что уложили на саночки — у них таскали еще, что понравится, прямо из-под рук. Можно. Даже нельзя не возмущаться и не страдать от того, например, что в 500 метрах отсюда на хуторе лежит брошенный немцами мальчик, раненный, когда проходили бои, в ногу (раздроблена кость) и гниющий, без всякой мед[ицинской] помощи и присмотра. И тем, что шофер мимоездом говорит тебе: вот здесь я вчера задавил немку. Насмерть? — Насмерть! — говорит он таким тоном, как будто ты хотел его оскорбить, предположив, что не насмерть. И еще многим. Но как нельзя на всякого немца или немку возложить ответственность за то, что делали немцы в Польше, России и т. д. и приходится признать, что все сопутствующее оккупации почти неизбежно, так же нельзя наивно думать, что наша оккупация, оправданная к тому же тем, что она п о т о м после, в отмщение, — что она могла бы проходить иначе.
Это меньшее страдание на земле, чем то, которое было и было бы, при наличии неразгромленной Германии, безотносительно к тому — чье страдание, на каком языке выражающее себя в молитвах, проклятиях и т. п.
...................................
 
1.V.45. Истербург

Писал-писал и трезвый, и выпив две стопки водки до обеда, нечто насчет праздника, придумывал мудрено-фальшивые и невольно слащавые слова, а потом оказалось, что, во-первых, мало для длинной и громкой подписи, а во-вторых, очень плохо. И нельзя же всякий раз для себя объяснять это тем, что “не умею этого”. Можно не уметь по-обычному, но должно уметь по-своему, при всех необходимых оговорках…
И вдруг вышел в садик и увидел, как в предвечернем и преддождевом по-праздничному грустном (чувство, знакомое с детства, — едва праздник завалится через полудень) холодке, в отдалении, мимо стандартных домиков окраины идут не спеша два офицерика, идут, как могли бы идти и в гор. Починке, и на даче под Москвой, и где-нибудь в Сибири, и вблизи Берлина, должно быть, — идут по своим праздничным приятным и обычным для праздника делам, вроде посещения госпиталя, где теперь мало раненых и много поэтому врачих и сестер, — и вдруг понял отчетливо и обязательно, что это и есть Первое мая, праздничное послеобедье за границей в Германии, и это (как и все прочее, только не увиденное так вдруг) и выражает историческую, высокую и замечательную сущность этого праздника — о чем так хотелось сказать, а не вышло.
 
3.V.45

…Зеленеющая Германия, где пашут и сеют те, что недавно пришли сюда и вряд ли останутся еще на год (солдаты), либо те, что были здесь пленниками и не хотели бы оставаться здесь ни одного лишнего часа, либо те, что должны были защитить эту землю, откуда они ходили по всей Европе, а сейчас в плену на ней. Пустынность, безлюдье в полях, в городках же — даже толпы гуляющих по улицам — все наши. Гулянья у Фоменки и вдруг — пальба зениток, немного даже смутившая: вот говорили, что он уже не летает, а он, гляди, и прилетел. Но по тону и яростному многообразию огня, гл[авным] обр[азом] пулеметного и автоматного — стало понятно, что, нет, это не то. Тут от кого-то из типографии , через третьи уста, нетвердо, но в полном согласии с догадкой дошло: Берлин взят, салют…
Это длилось по крайней мере минут 15—20.
Стреляло все, что могло как-то стрелять в городе, начиненном фронтовыми и прочими учреждениями. Явно не хватало ракет, которые выбрызгивались в небо кое-где, но зато трассы пуль, хоть не так стройно, опоясывали все небо, перекрещивались, одна ниже, другая выше. Охрана поезда начала из автоматов, не выдержали и все, в том числе я, стали разряжать не чищенные по году пистолеты в воздух. Необыкновенное, самозародившееся и незабываемое.

(Из публикации В. А. Твардовской и О. А. Твардовской. «Дружба Народов»,2000,№6)