Вишневая косточка

Я снял квартиру на двенадцатом этаже и написал Марье Денисовне с просьбой выслать еще вишневого варенья. Она благоразумно промолчала, пыльная бабенка с красноперистыми наманикюренными конечностями. Молодой человек, что же вы так долго возитесь с этой косточкой? Мимо проскользнула девушка с мимозой, что-то до боли незнакомое промелькнуло на периферии сознания набором типографских шрифтов и оборвалось на многоточии. Приветливо махнула росянистым удалявшемуся в горизонтальное небытие трамваю, какие глупости не покидают головы хорошеньких девушек даже в периоды климатического безвременья. Смертным остаются одни шипы.

Вернувшись домой, я застал там своего старинного приятеля N, ловко разместившегося на стуле в средоточии картинного беспорядка. «С весточкой от Марьи Денисовны?» - «Вас разыскивала некая девица. Предыдущий роман никуда не годился, возможно, этот выйдет получше, как знать». Какая еще девица и за какой надобностью ей меня разыскивать, что за пошлая завязка для романа. Намекнув, что приятелю N пора откланяться, и выпроводив его не лестничную площадку двенадцатого этажа, я отворил шкаф, чтобы в сотый раз полюбоваться на своё последнее творение – молочно-белая кожа с фиолетовым отливом, тонко очерченные черты и кошачье-изумрудные зрачки совершенства. Сколько подобной чепухи читывали мы на школьной скамье – извольте еще и приплатить. Тут в дверь постучали. «Марья Денисовна» - отчего-то не подумал я. На пороге стояла Марья Денисовна с банкой вишневого варенья собственной персоной и фазаньим пером в повидавшем виды шиньоне. «Зачем вы это делаете?» - поинтересовалась долгожданная гостья. «Так я вам и разложу все карты по полочкам на второй странице. Ступайте, Марья Денисовна. Варенье, впрочем, оставьте, оно вам больше не пригодится. С косточками? Прелестно. Да и весьма кстати – как раз выпью чайку».

«Я голодна» - сказало сливочно-белесое существо, хлопая ресницами. – «Хочу кушать».
Теперь ты лучший в мире собеседник, тебе не нужно думать о еде. «Ну это мы еще посмотрим» - сказало идеальное существо и жадно ухватило меня за худосочный палец. – «Вот вы, жалкие губошлепы, никакого навару». «Я тебя тоже люблю» - ответил я и захлопнул дверцу шкафа. Затем аккуратно разгладил на столе окончательный вариант доклада "Les travails et les jours", которому надлежало быть прочитанным вечером в обществе ревнителей отечественной словесности. Тут мне приходит в голову, что я еще ни разу не использовал свой любимый глагол «мреять» хоть в какой-нибудь захудалой форме, но повод использовать его так и не появляется. Я смотрю в окно, не замечаю там никаких примет времени и засыпаю до вечера.

А теперь, как водится, немного истории. Когда энное количество лет назад некоему сочинителю подзаборных од явилась счастливая мысль о необходимости возрождения отечественной словесности, избавив её от наносной лапидарности повсеместно распространенного стиля смс-сообщений, он постарался поскорее очистить от неё свой многострадальный мозг, но мысль неотступно следовала за ним во все винные лавки Тульской губернии, что являлось свидетельством глубокого когнитивного кризиса. В конце концов несчастный вынужден был дать соответствующее объявление в таблоиде «Певчие птицы Оренбурга», на которое откликнулись несколько томящихся в неволе душ, заеденных средой и измученных помехами во время трансляции спутниковых каналов. Текст воззвания был увековечен на салфетке, поэтому мы не имеем возможности привести здесь выдержки из этой чеканной прозы, что значительно повысило бы литературную ценность наших записок.
Евстафий Ихтиохович Коробейников приобщился к таинствам данной организации, будучи выгнан из университета за пристрастие к белому порошку с консистенцией соды и ароматом перезрелых пачулей (о, эти плоды золотого века производства подпольных химикатов для эстетов и филателистов) в юном и исполненном радужных надежд возрасте. Заметив, что новообращенный складывает все лыка в гладкую строку с грамотно расставленными знаками препинания, к нему начали относиться уважительно, но всё же по-свойски из-за верности старым пристрастиям, хотя вместо пачулей рассеянному и вечно витавшему в облаках юноше все чаще подсовывали толченый аспирин. Впрочем, это нисколько не отразилось на литературных достоинствах его творений ввиду полного отсутствия оных.
В этот вечер герой покинул свою скромную обитель с видом на залив на двенадцатом этаже панельного дома далеко за полночь и направился в сторону заброшенной станции метрополитена, в которой ранее размещался ресторан быстрого питания “Boule de Suif”, закрытый ввиду непримиримых разногласий владельца с начальником городской санэпидемстанции по поводу использования хвостов четвероногих млекопитающих в приготовлении приправ. В кармане его неказистого пальтеца от D&G находилась вновь скомканная рукопись доклада "Les travails et les jours", зачем-то переписанная набело и увенчанная увесистой кляксой.

«Войдите» - раздался малознакомый голос за неуместной здесь дверью. За столом уже сидели несколько человек в клеенчатых шарфах и пили капуччино со сливками, выказывая врожденное отсутствие вкуса. Я веско поклонился и сел на ближайшую скамейку, потеснив пятнистую представительницу семейства кошачьих Саламандру. «Почти все в сборе, можем начинать, опоздавшим – костяшки» - пошутил председатель, выуживая из коробки конфету производства кондитерской мадам Тюссо. – «Кто будет выступать первым?» Желающих не наблюдалось, что было воспринято председателем как приглашение к прочтению отрывка из нового опуса «Фрида и фабрика мягких игрушек», к коему он и приступил незамедлительно. Повествование имело несколько ироническую окраску, по крайней мере, по мнению автора. После него была очередь нервного юноши средних лет с лирико-гражданским стихотворением «Жизнь как сухое канапе», но тут один из владельцев клеенчатого шарфа и серебряной ложечки для размешивания сливок уронил коробку рафинада на отутюженные брюки и сообщил, что сюда едет поезд. Я достал из кармана фотографическую карточку безымянной постоялицы пространства моего антикварного шкафа с сусальными виньетками и завуалированной улыбкой, и проснулся за своим письменным столом, за которым я в последнее время просыпаюсь всё чаще и чаще.

Утром я собрался с остатками духа и решил найти работу, поскольку эта упрямая дама не выказывала ни малейшего желания искать меня. Отыскав в кипе писем от домохозяек, взбудораженных масштабами моего недюжинного литературного дарования, справку о благонадежности, выданную домоуправлением нашего пронумерованного архитектурного шедевра в стиле ампир, и нащупав в карманах мелочь в виде нескольких золотых талеров – подарок неизобретательного нумизмата, я вышел из дома, сел в ближайший трамвай и отправился на встречу судьбе, как написали бы в бульварном романе эпохи высоких технологий. «Как поживает ваша постоялица?» - спросила юная кондукторша в цветастом платьице “a l’ombre des jeunes filles en fleurs”, словно читая мои мысли подобно милой типографской околесице на потрепанной картонке проездного билета. Полностью мумифицирована и абсолютно счастлива – пернатым так мало нужно для счастья. Тогда позвольте пригласить вас на одно мелкомасштабное мероприятие в почти семейном кругу. «Впрочем, работу я так и не нашел, поэтому могу предаться некоторым скромным слабостям» - подумал я, рекомендуясь хозяйке старинного трехэтажного особняка в центре столицы нашей ныне объятной родины.

«Нас очень испортил квартирный вопрос. Понимаю» - понимающе сказал я хозяйке архитектурного анахронизма. Теперь мы все узнаем, что от вас требуется автору. «А хотите, я подарю вам свои глаза» - засмеялась D (для удобства назовем ее так). Зачем они мне? Подарите их своей птице, возможно они ей подойдут. Не думаю, она врожденная шатенка, хотя можно попробовать высветлить пергидролью. «Заканчивайте эту бессмысленную болтовню» - мягко пожурила нас хозяйка, и я очнулся возле своего шкафа, гордо именуемого комодом красного дерева с инкрустацией. «Я люблю тебя» - сказала D (для удобства я уже давно зову ее так, и это имя ей очень идет, в отличие от голубых глаз, которые практически никогда не встречаются у шатенок).

Утром ко мне явился Двойник. «Вольно же вам на мелочи размениваться, Евстафий Ихтиохович» - с порога запричитал он, шныряя косоглазым взглядом по окрестным тарелкам. «Я ни в коей мере не он, да и не двойник вы мне вовсе. Вы видимо обознались, ни малейшего отдаленного сходства». «Ну вам конечно виднее» - хмыкнул двойник, доставая из кармана свернутый вчетверо листок кляузного вида, с двух сторон исписанный с детства знакомым мне почерком, и контрабандную гаванскую сигару со следами кривого прикуса. Дело в том, что в минуты всепоглощающего отчаяния я взял на себя труд сочинить душещипательное письмо, начинавшееся словами «Дорогой Ф. М.», но получив его обратно с многозначительной пометкой «Адресат выбыл», что давало основания приписать авторство некоему неустановленному лицу. Возможно, Кребийону младшему, но данный факт вызывал серьезные сомнения. «А не ушли бы вы отсюда подобру-поздорову» - сказал я, пытаясь выбирать как можно менее изысканные выражения, что по утрам удавалось мне с большим трудом. «Добра не нажил, а здоровье растерял» - ответствовал двойник. – «Вот, даже тень бледная, с вами тут разве не намаешься». – «Зато у меня тень так и пышет здоровьем, скажете тоже» - обиделся я. – «Она же у нас одна на двоих, вот и не блещет полнокровием». «Ну ладно» - согласился с моими доводами двойник. – «А кляузы строчить бросьте. На свете много, друг Горацио, такого, что и не снилось нашим парикмахерам». – «Не забудьте калоши» - посоветовал я на прощание.

Днем я читал рассказ классика японской литературы «Зубчатые колеса» и пил разбавленную ром-колу в тщетной заботе о своем пошатнувшемся душевном равновесии. Герой рассказа странным образом напоминал нашего с D соседа, которого мне удавалось увидеть лишь мельком во время кратких визитов молочника. D его вообще не видела, поскольку никогда не покидала своё инкрустированное убежище красного дерева с медными ручками. Впрочем, на основании моих сбивчивых рассказов можно было составить довольно точный портрет этого мегаломана с углубленным внутрь взором и нитевидным пульсом в тонких конечностях. Однажды я был застигнут за своим не слишком почтенным занятием. «Зачем вы подглядываете в замочную скважину?» - удивился наш с D сосед, едва ли прежде подозревавший о столь приятном соседстве. «Познаю жизнь во всех ее разнообразнейших проявлениях. Конечно, проявления имеют не бог весть какую ценность, ну да на безрыбье и головастик сойдет за бегемота». – «Хм» - подумал вслух наш с D сосед. – «А кто такая D, что вы всё о ней?» - «Была исторгнута водами залива несколько лет назад. Окно моей кухни как раз выходит на залив» - завершил я свои объяснения и просунул указательный палец в дырочку, аккуратно просверленную в виске нашего с D бывшего соседа.

Ступени были скользкими, воздух – сырым, а в целом темно – хоть глаз выколи. Впрочем, здесь это наверняка практикуется. Даже спустя семь веков после визита Данте всеобщая электрификация обошла это место стороной. «Собственно, мы уже пришли» - мой провожатый в хитоне античного покроя, вышедшего из моды в минувшем сезоне, указал на девицу невзрачной формы и столь же невпечатляющего содержания. «Эвридика, представилась девица. – «А вы кто?» - «Неужели не узнаете?» - искренне удивился я. «Да как-то не припоминаю. Сижу здесь вдали от мирской суеты и новинок столичной моды. Вот, механического соловья даже сконструировала» - похвалилась девица своим певчим питомцем из деталей конструктора «Сделай сам». «Соловья придется оставить здесь» - подал голос владелец античного хитона. – «Иначе превратитесь в соляной столб».
«Ветреное создание» - подумал я и нежно взял Эвридику за руку. – «Зачем тебе этот соловей с дурной наследственностью советского «Лего»? Мы ведь скоро поженимся?». – «Конечно» - захлопала Эвридика пластмассовыми ресницами цвета прогорклого нафталина.

«А свежий нафталин разве сладкий?» - удивилась Эвридика в день нашей скоропалительной свадьбы. «А ты попробуй, опыт – сын ошибок трудных». Это всё нужно выбросить. Из-за чернильных клякс плоды трудоемкого процесса общения с музой не используешь даже для упаковки бутербродов. А еще в шкафу я нашла трухлявое чучело птицы. Это D, моя неизменная постоялица. Я не могу ее выбросить – вдруг кто-нибудь подберет. Но она ведь не вписывается интерьер даже при закрытой дверце шкафа. Я бросила на произвол судьбы механического соловья, брак – череда компромиссов». –
«У тебя в голове манная каша, странно, что ты совсем не умеешь готовить». Эвридика надула пухлые губки и уткнулась в «Священную книгу оборотня» в тщетной попытке поднять свой интеллектуальный уровень до приемлемой отметки. И зачем ты выманил меня из ада? «Хочешь вернуться? Ни в коей мере не держу» - сказал я и разжал пальцы, следя за тем, как Эвридика приближается к земле со скоростью 14 метров в секунду.

Я давал уроки просодии сэру Аласдару Кромуэлю и его пятой жене Изольде, суматошной француженке с буклями из конского волоса. В попытке сочинить живых людей мы неизменно терпим неудачу, поэтому вынуждены довольствоваться манекенами, а Изольда была истинным их представителем. «Напишите наконец что-нибудь стоящее, грандиозное, меня увековечьте, например» - говаривал сэр Аласдар за пинтой эля. «Ваша гордыня достойна лучшего применения» - красовался я перед Изольдой, бросавшей кокетливые полувзгляды из-за мохерового великолепия недовязанного шарфа. «Любите ли вы кошек так, как люблю их я» - припомнилась сэру Аласдару цитата из сочинения мистера Гудгрифа, после чего он нацедил еще немного крови хвостатого питомца в свой фамильный кубок торговой марки Benvenuto Cellini. «Дорогой, не злоупотребляй горячительными напитками в присутствии лиц низкого социального статуса» - таял голос Изольды, затягивавшей на шее сэра Аласдара недовязанный мохеровый шарф.

«Добро пожаловать в чистилище» - улыбнулся я себе парадной улыбкой собственного сочинения. Милейшая Аделаида Николаевна, голубиная душа, посмотрела на меня из-за абажура цвета морской капусты и уронила лорнет в креманку с вишневым вареньем. Известно ли вам, что в этом варенье найдены трихины? Да, вчера опять стреляли – Аделаида Николаевна беспечно обмахнулась утренним выпуском «Вестника Европы» с неизбывным привкусом селедки. Что делать, не угостить ли вас кефиром? Благодарствую, милейшая Аделаида Николаевна, весною Париж расцветает, словно майская роза, а в наших глухих палестинах мы гибнем во власти невроза. Ах как мило – зааплодировала милейшая Аделаида Николаевна и вслед за нею еще двадцать человек неопределенного рода занятий. Непременно возьму это эпиграфом к статье о религиозных исканиях трудящихся Нечерноземья в свете творческих поисков Алексея Марципанова. «Приближается час пения третьего петуха» - подал реплику историософ в запотевших очечках, теребя бутоньерку с ароматом каломели. «Действительно, господа, нам пора прощаться – цвет занавеса подобран специально к цвету подкладки моего турнюра» - успел услышать я и открыл глаза у себя за столом, где тут же ощутил холод медного канделябра на своём непрочном темени. «Вот мы и встретились в этом лучшем из миров» - прокаркала тень Эвридики, расправляя бесшумные коленкоровые крылья.