C

вырезаю из сердца время, трехлетнюю купюру, и отдаю ее продавцу –
расчет оказался верен, она не стоит и трех копеек, таких медно – позеленевших…
А, время. Что ж, время мне совсем не к лицу.
Меж двух фонарей, а зимней ночной университетской улице сгоревший –
рассыпавшийся на тени – когда вокруг так много огней, смотри…
Это происходит с неизбежностью смерти – с рождения растущей у людей внутри,
опухолью на сердце! Раскрошенный огоньками на тени ты будешь сровнен
с поверхностью тротуара, карточным замком, который вдруг расползся
и стал повседневно-картонным… Стал кучкой грязных листиков и пестрых пятен
платьев дам и королей. Пик и червей – когда поддев меня копьем под ребра,
подбросил древко вверх и влево, С., нанизанное на острие, спело: «Наконец-то, наконец-то…»
Ждать добра не приходится, да и «ждать» уже так отчаянно жжет мне грудину. Добрый
день, вечер, ночь - какая, к чертям, теперь разница. Теперь-то уже зачем? Тон,
приличия, этикет, вшитые мне в подкорку, все будет погребено под грудой
остро-ароматных тряпок, нечего будет вынуть наружу, из…
в… не… отравляющих вашу счастливую, недогоревшую жизнь.