Дипломная работа в ИЖЛТ - II

II.  Карточная мистерия.

Однажды приняв, Никита не пыталась уже понять, почему ей досталось такое имя. Ее звали так всегда, настолько всегда, что она не могла даже вспомнить, как это началось.
 Не помнила она и того, чтобы учили ее разговаривать. Читать – да, писать – тоже учили. Плыть десять километров вольным стилем, переходя на второе дыхание и легкость в теле – учил тренер по плаванию. А рассказывать стихи на детском утреннике, громко и с выражением, она научилась сама. Еще она научилась рисовать, кататься на коньках, и лазать по пожарной лестнице на крышу пятиэтажного дома.
Она любила сидеть на крыше, спрятавшись за кирпичной трубой, из которой струились неизменные запахи коммунальных кухонь. Крыша, по-крытая битумными слоями, была черной и пустой. Еще она была мягкой - от солнечных лучей, и от нее в воздух поднимались какие-то испарения, превращая пространство вокруг Никиты во что-то зыбкое, необычное. "Как в подводном царстве", - решила однажды Никита.
Она могла часами сидеть на теплом битуме и смотреть в одну точку. Какую-то точку в пространстве или на небе… или где-то между простран-ством и небом была эта точка.
Иногда Никита подходила к самому краю с низким металлическим ограждением и смотрела вниз, на землю, или на окно своей комнаты, которое казалось – совсем близко, но из окна всё выглядело, почему-то, иначе. И еще, смотреть из окна было не страшно.
А однажды Никита неожиданно для себя начала читать свое любимое стихотворение Пушкина… "К морю". Она не понимала, о чем это стихотворение, и отчего почил Наполеон, и почему – на острове… просто это было любимое её стихотворение. И звуки его строк уводили Никиту куда-то далеко-далеко, к ее любимому Черному морю.
Там, во время шторма и бури, когда нельзя было купаться, Никита нашла пустынное место на крутом обрыве, где можно было спрятаться. Место просматривалось только со стороны заброшенного лагерного склада, куда давно никто не заходил, и Никита не опасалась быть замеченной.
Чуть ниже по обрыву цвел куст удивительно ярких тигровых лилий. Они выпирали оранжевой кляксой на фоне бушующей природы, превратившей все вокруг в серую гущу, кроме моря. Огромные темно-зеленые волны, казалось, вот-вот вырвутся из могучих объятий своего разбушевавшегося родителя и накинутся на Никиту. Так близко обрушивались они вниз перед обрывом.
Никита могла бы сползти по обрыву за лилиями и вскарабкаться потом обратно. Но всё, что она видела и слышала вокруг, являло миру такую нерукотворную гармонию, которую можно было осмелиться - лишь созерцать. Она сидела на обрыве, привычно обхватив руками прижатые к груди коленки, и чувствовала, как превращается в маленькую частичку рассвирепевшей стихии.
И совершенно неожиданное умиротворение испытала Никита в этом действе природы. Как будто она, природа, говорила с Никитой на множестве языков одновременно. Но самое удивительное, что в этой какофонии звуков, Никита успевала понять каждое слово, обращенное к ней, и каким-то невозможным образом ей удавалось на каждое слово ответить. Так просто и понятно текла беседа. Отчего же люди не слышат её?
Ответ на этот вопрос был столь ужасающим для маленькой девочки, что она вырвалась из гипнотического оцепенения и побежала в лагерь. Она неслась по мокрым асфальтовым дорожкам под хлынувшим из низких черных туч потоком воды. Ей очень хотелось попасть обратно… к людям. Она думала, как расскажет им о кусте оранжевых цветов на своем обрыве, и какими словами передаст им то, о чем только что узнала сама.
Мохнатая бесформенная туча потянулась к Никите и прошептала на ухо тихо и заботливо, как бабушка, одно единственное слово – "молчи". Долгим и спокойным показалось Никите это слово. "Почему?", - вырвалось у Никиты громко… Но туча уже куда-то исчезла. Только молния сверкнула за старым складом, и раздался раскат далекого грома.
"Так ведь сорвут", - вдруг поняла Никита. "Сорвут тигровые лилии и поставят в банку на подоконнике".
От осознания этого Никита чуть не расплакалась. "Молчи!" – гудело у нее в голове долгое и тихое напутствие, обрекающее на одиночество.

Никита спустилась с крыши через чердак среднего подъезда. Поднялся сильный ветер, и спускаться по пожарной лестнице было страшновато. Да и прежде для Никиты существовала разница между подъемом и спуском. Почему-то карабкаться вверх ей давалось намного проще, чем проделать путь в обратную сторону.
Она вернулась домой. Маленькая комната в коммуналке, где они с мамой жили, была перегорожена шкафом на две части. За шкафом стояла раскладушка Никиты. Мама спала на тахте в первой половине комнаты. Шкаф предназначался для посуды, но в нем размещались две небольших библиотеки, сверху – мамина, а ниже – Никитина. С левой стороны шкаф имел дверцу – длинную, полированную – с маленькой черной пластмассо-вой ручкой. За дверцей на полочках было аккуратно сложено постельное белье, которое они с мамой стирали в местной прачечной, а потом гладили тяжелыми утюгами на огромных столах. Никита любила ходить с мамой в прачечную.
Но сегодня - то ли очередная командировка, то ли - туристическая поездка, Никита уже не помнила. Мамы просто не было дома.
Никита достала колоду карт из-под стопки пододеяльников, которые всегда лежали в шкафу на средней полке. Она ни разу не видела, чтобы мать брала оттуда карты, но колода была старая и разбухшая, как будто ее не выпускали из рук, непрерывно перемешивая.
Карты были необычные. Никита никогда раньше не видела таких карт. Все валеты, короли и дамы были похожи на русалок. Их лица напоминали живые портреты, а волос их был зеленым - из  водорослей. Как будто это были карты из подводного царства. Трефовый король держал в руке трезубец, как у Нептуна.
За всю свою жизнь Никита не встречала более таких карт.
Она взяла колоду и перемешала ее автоматически, как научила бабушка когда-то в детстве, когда наступала очередь Никиты "сдавать в дурака". Других карточных игр Никита не знала.
Она вытащила из колоды три карты и разложила их перед собой на маминой тахте. Стола в комнате не было, стульев тоже. Никита сидела на полу возле тахты, удивленно вытаращив глаза на карты. На какой-то миг ей показалось, что карты ожили… ну, не совсем, а как будто стали похожи на портреты знакомых ей людей. И на мгновение Никите стало абсолютно ясно, что сегодня ночью должна вернуться мама.
Обычно, когда Никита оставалась одна, она спала на маминой тахте. Никита боялась темноты, а мать ругала ее за трусость и за то, что она спит, не выключая света. Тахта находилась рядом с выключателем, и Никита постепенно училась перебарывать страх темноты и одиночества.
Перед сном она долго читала, пока не начинала чувствовать, что вот-вот уснет. Тогда из последних сил она поднималась, дотягивалась до выключателя с края тахты и ныряла с головой под одеяло. Так было безопасней, почему-то. 
Утром она злилась на свои ночные страхи, запиралась в темной кла-довке или забиралась под тахту… но страха не было. Он появлялся только ночью и только, когда мамы не было дома.
Но сегодня ночью мама должна приехать. Так сказали карты. Никита даже не сомневалась в своем гадании. Она загадывала всегда и на всем с тех пор, как себя помнила.
 Встанет иногда у столба, ведущего вдоль дороги электричество, загадает желание и идет до перекрестка. А сама считает столбы, исполнится желание или нет: "Да-нет, да-нет, да-нет…"
Или буквы на плакате "Наше будущее – коммунизм" тоже считала, загадывая, например, любит ее мама или нет.
Никита перемешала карты вновь и загадала, что ее мама будет трефовой дамой. Она сдвинула колоду и начала снимать по одной, считая по привычке – да, нет, да, нет. Снова получилось – да.

Мама приехала ночью. Злая и усталая, она едва улыбнулась Никите, достала кулек своих любимых конфет "Летка-Енька", которые всегда привозила из Таллинна, и рухнула спать, даже не приняв душ.
Никита осторожно развернула шелестящий фантик и отправила в рот кусочек нежнейшего мармелада, покрытого шоколадной корочкой. Этот вкус всегда напоминал ей о маме. Мать привозила конфеты ото всюду, где только не бывала. Они всегда лежали в большой хрустальной вазе, которая стояла на комоде с зеркалом, а еще – в кладовке, на полке под потолком – в огромном целлофановом мешке.
Мать любила угощать конфетами соседских детей и никогда не запрещала Никите делать то же самое… в отличие от остальных родителей.
За это остальные родители всегда ставили на стол Никиты на общей кухне вкусные сдобные пирожки, которые пеклись непрерывно. Или хворост в сахарной пудре, который Никита обожала и ела очень медленно, чтобы растянуть удовольствие, пока он тает во рту, превращаясь в сладкое ничто.
 И еще её кормили вкусным кавказским борщом, который мать не умела и никогда не готовила.
Зато, когда мать готовила свои прибалтийские супы и бульоны, кото-рые Никита никак не могла научиться есть, за исключением разве что супа с фрикадельками, соседскую детвору невозможно было выгнать из кухни. Они, как птенцы раскрывали рты и втягивали запахи маминых супов, не умея скрывать своего вожделения. Так они и крутились под ногами, пока не получали каждый по небольшой порции "змеиного супчика". Так мама называла свою стряпню.

Никита достала из-под подушки "волшебные" карты и снова загадала – привезла ли мама ей какой-нибудь подарок? Она знала, конечно, что мать никогда не возвращалась без подарков, но сегодня Никита хотела подтверждения… от карт. Она как будто хотела проверить их. Снова выпало – да.
С того дня Никита уже не расставалась с колодой, которую воспринимала не иначе, как волшебство, доставшееся ей из подводного мира. И еще она испытывала тайный трепет, когда встречала тигровые лилии. Ей казалось, что это хороший знак, и она загадывала желание, которое непременно должно было исполнится.
Единственное желание, которое в её жизни так и не исполнилось – это свой собственный велосипед. Всю жизнь она гоняла по проезжей части на великах, как их называла мать, взятых в прокате. Но за плохое поведение мать всегда отвозила велосипед обратно.
 Что такое - плохое поведение, Никита так и не научилась отличать. Но следующий "велик" мог появиться очень даже не скоро, после того, как поведение Никиты непонятным ей образом, становилось хорошим.
А мать снова и снова уезжала, изредка появляясь дома и, то отвозя велосипеды в прокатный пункт, то возвращая их обратно.
У Никиты часто бывали друзья, мать не запрещала. В других семьях это было не принято. Да и многое из того, что было принято в семье Никиты – тоже.
Однажды Никита созналась соседской девочке, что умеет гадать на картах. У нее как-то сразу появились подруги и стали часто просить Никиту погадать им на то или другое желание. Никита не отказывалась. Она научилась раскладывать множество пасьянсов, и девочки часами проводили время за этим занятием.
Постепенно Никита начала различать значения карт и ее гадания начали приобретать форму вполне стройного рассказа.
Подруги задавали ей различные вопросы, а Никита старалась ответить на них, по долгу вглядываясь в карты. Так она научилась говорить с людьми. Ей казалось, что это карты подсказывали ей, что отве-чать на том языке, на котором люди смогли бы понять ее… Но может быть, это просто людям захотелось, наконец, понять Никиту?
Причиной в любом случае оставались – карты.
Так считала Никита, приняв однажды как аксиому способность карт говорить. Так же когда-то приняла она аксиому несуществующей точки. Просто – на веру.
В странной реальности, совсем не похожей на жизнь окружающих ее людей, карты для Никиты оказались путеводными флажками, по которым она ориентировалась в пространстве и времени.

Так, по флажкам и звездочкам из подводного царства, добралась однажды Никита до тихого подвала на набережной правого берега Дона, где впервые увидела своего Учителя, барда, акына, шамана. Никита не знала, как правильнее его называть и называла просто – Геннадий.
Геннадий привел ее в "школу жизни", и объяснил, что в этой школе каникул не бывает. Никита снова замолчала. Но теперь она хотя бы понимала, о чем говорят другие.
На травянистых донских курганах, расположенных в заповедных землях среди раскопок древнего греческого города, Никита научилась собирать шалфей и ромашку и заваривать чай на костре.
Поэтические вечера и неизменные Пушкинские праздники в День Рождения великого поэта всегда сопровождались красочным представлением, которое начиналось экскурсией по музею-заповеднику "Танаис", а заканчивалось на кургане и в керамических мастерских, где можно было переодеться в древний наряд и попробовать что-то слепить из глины.
"Здесь, под античным небом Танаиса" - написал однажды Виталий Калашников, вдохновленный, возможно, случайным движением воздуха, пропитанного древностью. Здесь же - Никита  научилась вдыхать любовь из земли и собирать губами утреннюю росу после бессонной ночи. Она научилась слышать тишину, видеть прошлое и будущее и различать добро и зло.
Ее прозвали колдуньей и поговаривали, что она приворожила Учителя. Геннадий смеялся и помогал Никите играть эту роль. Они пели вместе его песни и разговаривали долгими ночами долгие годы в каменной башне, которую он сам построил по эскизам археологов. Иногда они забывали или просто не замечали, что происходит вокруг.
Приторный запах цветущей белены, смешанный с ароматом ландышей просачивался в щель неплотно затворенного окошка, возвещая о приближении утра и дурманя головы, и без того щедро напитанные портвейном.
Весть о новоявленной колдунье быстро разнеслась по маленькому городку, и жизнь Никиты постепенно превратилась в череду людей, идущих за помощью… или советом.
Никита удивлялась, но отказать не могла. Ей и самой было невероятно интересно понять, как это происходит и почему у нее это получается. Погадать… Люди шли погадать… Какое странное слово.
Сотни судеб проносились мимо нее, открываясь в большей или мень-шей своей полноте.  Рождения, смерти, свадьбы, печали и радости - чужих ей людей, обрели в ощущениях Никиты какую-то необъяснимую покуда важность и ценность.
Каждый приносил ей, с банкой варенья или маринованных огурцов, частичку нового знания, повод для размышлений, силу и выносливость - для пути, по которому она уже шла, и с которого никогда уже не сможет свернуть. Но тогда еще Никита об этом не знала.
Реальность, в которой пребывала Никита, и которая и так состояла всего лишь из множества несуществующих точек, неведомым для Никиты образом превратилась в карточную мистерию ее жизни.