Элегия Екатерингофского парка

Когда над городом свирепствовал закат,
катилось солнце в сторону залива,
неоновым огнём прядильный комбинат
рассвечивал себя призывно и блудливо.

Трамваи грохотали на пять вёрст окрест,
шёл лыжник в парке с верою в здоровье,
и купол византийский, потерявший крест,
ржавел запёкшеюся кровью.

В монтажной памяти вставляя эпизод,
лет тридцать отсчитав от собственной кончины,
обломками сутугинских красот
наполнил взгляд – унылые мужчины,

цигейки, драп, нелепый воротник,
уликою мелькнёт татуировка,
сиделец, ветеран, зажившийся старик,
к трамвайной линии прижата остановка.

«Тридцать шестой» таинственный маршрут
шёл в Стрельну через дым окраин.
И возчик, подтянув на лошади хомут,
остался навсегда с телегой и сараем,

в том воздухе, которого там нынче нет,
из времени, что раздаёт остатки
архивных записей и журавлиный бред,
курлы-кирилицы плывёт в тетрадке.

Сугробы, лодки, тополиные аллеи, пруд,
мост очень долго бывший деревянным,
ларьков пивных спасительный приют
для работяг, проживших жизнь без ванны.

Народ от гололёда страховал песок,
шёл дворник-сеятель с привычным ритуалом.
И жёлтой немощью горел с утра Восток
клыков в наморднике, сторожевым оскалом.

Зимой вороны штурмовали парк,
спешили люди разделившись на три смены...
Я вырос там, читал про «Катти Сарк »,
хотел быть моряком, желательно военным.
 
От финских санок, взятых на прокат,
пересекались параллельные полозья.
Сжимал Тюленин медный автомат
и снег хрустел, как в старой русской прозе.

Рогожин тут Настасью поимел,
да только ли её, и что тебе Рогожин,
и женской обречённости удел
тонул в кильватере подвыпивших прохожих.

Больница у канала, слева стадион,
простые символы меж городского шума,
там пили вермут и одеколон,
из звонкой мелочи составленная сумма

могла согреть, душа взлетала до небес,
искрился снегопад брильантовой крупою
в просвете фонаря. И грустный полонез
прощался с родиной сиреневой тропою,

протоптанной к стволам замёрзших голых лип
и уходящей в затемнённый ельник.
Где сдерживал обиды едкий всхлип,
Евтерпы будущий нечаянный подельник

спешил домой, попасть стараясь в след,
продавленный в глубоком снеговом покрове.
Горел костёр и голубятни скошенный скелет
плясал на льду реки немыслимый коровий

разгул теней. От сточных вод клубился пар,
солёно-красная субстанция текла из носа.
До лета в ожидании целующихся пар
сирень под караулом у чугунного матроса

спала. И созерцал разбитой мордой пионер
гимнастки на граните обмороженное тело,
как образец пропорций, тренеруя глазомер
для встречи с будущим. Звезда горела,

в порту ревел сквозь сон задумчивый буксир
и лёд конёк старательно царапал.
Пустые пирамиды с лозунгом «кефир»
болтались на ветвях, у елок лапы

дрожали от взлетевших трепетных синиц.
Динамик продлевал Амура волны
и школа, кузница бандитов и тупиц,
лепила торжество газетных молний.
       
Ноябрь 2005