***

Странствуя, Конфуций заметил человека, босиком поднимающегося по водопаду.
- У тебя что, есть умение ходить по воде? - спросил он. Это - не умение, - ответил ходивший, - в детстве это - привычка, в молодости это - характер, в зрелости это - судьба.
Ле-дзы
А в старости это - диагноз.
Н. Глухих.



ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ОТ АВТОРА.

Эта часть - своего рода жемчужина этого сборника. Чтение ее необходимо для понимания общего смысла книги. Неудивительно, что ее объем ее составляет 0,85 от общего. Часть эта устроена таким интересным образом, что литературные достоинства, тихие и неприметные поначалу, аранжированные лишь легким стаккато художественных находок в фатальном крещендо развиваются к завершению ее в фортиссимо выроненной из рук книги и отпавшей челюсти читателя. Таков суровый закон литературы.



I


ПРОИЗВЕДЕНИЯ,
ОБЛАЧЕННЫЕ В ФОРМУ СТИХОВ.



ОТ СЛОВА К СЛОВУ

1987 - 1988


ЧЕРНАЯ ЦЕРКВА

З. Степановой

Что за пятнами небо померкло,
Что за хлещет дождем темнота,
Только пристально, пристально так
Заколочена черная церква.
Заморочил себя ли, не спас ли,
Заплутал ли дорогой ночной,
Только в небе звучали и гасли
И остались звучать надо мной.
Чуть луна повернется и глянет -
Хохотало в пустой голове,
Убегал ли ночными дождями,
Засыпал ли на мокрой траве.
Или тучи ветрами косило
И казалось, что выбрался сам,
А к утру расступались осины
И к воротам носили бросать.
То тоскою обратно затянет,
То дорогу затянет петлей,
В плечи небо впивалось когтями
И кружило над самой землей.
Далеко-далеко за лесами
Так расколото церква встает -
Где-то солнце взойдет и повянет,
Где-то облако вниз упадет.
Где-то пятнами небо померкло,
Где-то хлещет дождем темнота,
Только пристально, пристально так
Заколочена черная церква.
Будто вынули голым из ванны
На мороз - как взялась, как смогла,
Как любила, что я полупьяный
Просыпался с тобой пополам.
Вспоминай, как мы жили с тобою,
Вспоминай - это все ерунда,
Что меня с каждой новой весною
Все сильней тянуло туда,
Что все чаще молчал и не верил -
Говорил, дескать, все хорошо,
Что оделся и встал перед дверью
И с дождями ушел, и ушел...
Что за бог - то спасет, то разденет,
То нахаркает в душу судьбе -
Я сошел по покорным ступеням
И остался любить о тебе.
И валяются рваные кеды,
И юродивый палец сосет,
Я уеду отсюда, уеду,
На трамвае уеду и все.
Фонари остановятся с лязгом
И погаснет весь мир по слогам -
Я вернусь бородатый и грязный
На шершавых и длинных ногах.
Я вернусь, если кончится вечер,
Если смерзнутся перышки птиц,
Чтоб уткнуть в твои теплые плечи
Головы моей лопнувший шприц.
Я увижу тебя через поле
И рвану как сугробами вброд -
Убежать мне на долгую волю
Из железных скрипучих ворот.
Где-то пятнами небо померкло,
Где-то хлещет дождем темнота,
Только пристально, пристально так
Заколочена черная церква.

* * *

Молчи, Лаврентий. Скоро, очень скоро
Умолкнет моя грузная душа.
Ты прав, старик, что все решает шаг,
Ступающий по полу коридора,
А стенограммам наших разговоров
Удел один - храниться и ветшать.

Смотри в окно - кого-то провожают,
А нас с тобой не будут провожать -
Ты знаешь, все порой решает мать,
Пекущая на дачу или к чаю,
А нам с тобой - салют и пепел в мае.
Поверь, старик, нам нечего терять.

Не бойся, Палыч - закури, налей,
Закат пока что во Владивостоке.
Запомни, Палыч, все решает покер,
Покуда он не скомкан на столе.
Все ходят враз, и некогда жалеть,
И вспоминать ошибки и уроки.

Когда придут и спросят про меня,
Я буду на работе или дома.
Мне все равно - за нас решает гномон,
Загородивший свет своим теням.
Наплюй на жизнь, Лаврентий. Хватит дня
Понять, что мы с тобою не знакомы.

Когда уйдут - забудут, вероятно,
О том, что я всего лишь человек.
Пойми, Лаврентий, все решает снег,
Курсирующий к небу и обратно,
Вечерний снег, густой и троекратный.
Пойми, Лаврентий, все решает снег.

* * *

Я сидел за столом в ресторане напротив вокзала
И мои поезда проносились и дальше неслись
А она оставалась, со мною коньяк допивала
И смотрела мне в рот, и звалась не иначе, чем жизнь
Мы шатались вдвоем, мы искали до одури номер
И зашторили окна, и в этой тиши гробовой
Мне катались по горлу громадные снежные комья
И носило меня, заносило пустой головой
Я спросил у нее, раздеваясь худыми руками,
На кого я похож, незаметно прослушав ответ
И трясло меня с ней, и совсем отшибало мне память
И катался в закрытых глазах недостаточно муторный свет
Я с ней спал и любил. Это было не много, не мало -
Года три на двоих между окон и выцветших стен,
И скрипела кровать, и все время рвалось покрывало
На кровати дрянной, в привокзальной дрянной темноте.
Я не кончил тогда и свернул свое жалкое тело
И она без следа отвернулась к стене от меня
И спросила потом, почему она всем надоела
И что делать теперь, и за что ее все матерят
Я ответил со зла, присмотревшись к потекшим ресницам
Что не надо молчать и не надо курить сигарет
Что давно ей пора не любить, а ходить по больницам
И что ждут ее там, где ее, сердобольненькой, нет.
Но она не ушла, докуривши последний окурок
И легла на кровать вперемежку с постельным бельем
Так бы знать у кого, у кого нынче спит эта дура
Эта дура, которую мы зазываем и ждем
Я сижу в темноте на пустой и холодной кровати
И пытаюсь на слух распознать, кто заходит в подъезд
Где ее не хватало всегда, а на всех и не хватит
А она и не помнит навеки покинутых мест.

* * *

Это тянет в окно - не утянет -
Просыпаешься, куришь и спишь,
И пустые коробки с дождями
Мне не крутятся, падая с крыш.
Мне луна, зажигаясь от спички -
Под луною мне счастья искать -
Убегать по ночным электричкам
И по кучам сырого песка.
И от дома до самого ада
Догонять мне тебя, догонять -
По грязи зашатаются падать
Два мои деревянных коня.
Все быстрее сбивается с толку,
Ветер небо разбил и провыл,
Отрешенно кружатся осколки
В раздувающий шар головы.
И мотает короткую шею,
И глаза пятаками монет
Поднимают и снова немеют
Деревянные лапы коней.
Эта шея не рвется, не рвется,
Деревянные кони визжат -
Как-то высунуть торс из колодца
И накинуть на плечи пиджак.
И мотает короткую шею
И глаза пятаками монет
Поднимают и снова немеют
Деревянные лапы коней.
Прищемить и не выдернуть солнца,
Этот лучик все также прижат,
Эта шея не рвется, не рвется,
Деревянные кони визжат.
И пока продолжается палец,
Бесконечно направленный в грудь,
Поскачу я, хрипя и ругаясь
Не замерзнуть. Замерзнуть. Уснуть.


ПЕРЕПИСКА АРХАНГЕЛА МИХАИЛА И АПОСТОЛА ПАВЛА

Н. Левашеву
В. Дьячкову
А. Власову


1.

Как было все смешно и невзначай -
Я до сих пор отращиваю крылья
И до сих пор любуюсь я на рай -
Ты помнишь, Паша, как его открыли?
Оркестр хрипел и кашлял, как сифон,
К тому же фонари не оправдались -
Шел сильный дождь, и души разбежались -
Христос кричал им что-то в мегафон.
Но ад открыли только через месяц,
И то на двести восемьдесят мест -
Он был покрыт, как Римский Манифест
Следами колесниц и околесиц.
Народ не шел. Билет почти что даром
Не покупали. Ждали ветчину.
Я до сих пор не понял, почему
Нас всех не разогнали под фанфары.
...С тех пор, как ты уехал, все не так -
Идут года, и нимбы потускнели.
Пройдут они, и головы застелет
Что небо, что могильная плита.
Наверное, нас все-таки прикроют -
Чего с нас взять - билеты по рублю?
В аду туристы пьют и что-то строят -
Там ничего, но ад я не люблю.
...А знаешь, рай был начисто забыт,
Теперь там стало холодно и пусто -
Совсем один, кругом столбы, столбы
И одинокий Дом Работников Искусства.


2.

Здравствуй, Миша. Вот и год перебран.
Снега выпал первый килограмм -
Дохлые поэты по утрам
Падают, отклеиваясь с неба.
Ты еще жива, моя старушка?
Жив и я. Привет тебе, привет.
Все как раньше, разве что буфет
Переставил ближе к раскладушке.
Я живу при свете фонарей
Посреди заснеженного рая.
Жизнь идет, а я о ней не знаю -
Остается разве что стареть.
С каждым годом пасмурней и тише,
С каждым днем сильней желанье пить,
Солнце заедает и скрипит,
И Матфей давным-давно не пишет.
Я не знаю, кто в конце концов,
И кому все это на потребу -
На морозе лопается небо
Посиневшим маленьким лицом.
И дома редеют, как в лесу -
Так их до кирпичиков пробрало -
Я все реже в раковину ссу,
И все чаще сплю под одеялом.


3. (Письмо с земли)

Здесь солнце не скрипит, и облаками машет,
И я стою под ним и силюсь разглядеть
Кого-нибудь вверху; тебя не видно, Паша,
Не видно никого, и пусто, как в воде.
Я знаю, что в раю сменили все названья,
Что ты меня искал и все не мог найти,
И вот смотрю наверх опухшими глазами -
Я так устал не есть, не спать и не платить.
А небо так вокруг, так кружится на плечи
От водки сентября, осенней и сплошной -
Бардак, кругом бардак, я снова засекречен,
А знаешь - жизнь идет, и все вокруг смешно.
Здесь есть метро и пыль, и мне все это можно,
И Питер все точней, все ближе с каждым днем,
А дни себе идут, и небо так надежно,
Что можно жить совсем не думая о нем.
А я тебе наврал - я все-таки уволен,
И пакостно бренчат трамваи по земле,
И тряпки облаков, и ветер землю солит,
И сыплется в людей, и засыпает след.
У них сегодня снег, и чай у них с нагрузкой,
А у меня коньяк и небо надо мной -
Я вспоминаю рай и забываю русский,
И все хожу один - и пьяный, и больной.


4. (Письмо на землю)

Привет начальству. Я все также, Миша,
Работаю по сменам через день.
Здесь холодно, как, впрочем, и везде;
Внизу Голландия и видно только крыши.
Смешно сказать - на складе нету хлеба,
Еще смешней сказать наоборот,
А облака все шоркают об лед,
И крутится ободранное небо.
Вчера ходил в кино - опять на "Френсис" -
Не очень, Миша - смотришь, как баран;
Живу один и бреюсь по утрам,
А на Земле все хуже, впрочем - хрен с ней.
Вчера ходил замаливать грехи.
Не замолил. Христос приедет - спишет;
Потом опять читал твои стихи.
Ты молодец, а я старею, Миша.
Меня, наверно, надо увольнять,
И в горле ком сухих и горьких листьев -
Все меньше взглядов, помнящих меня,
И меньше споров. Больше только истин.


* * *

А. Зинатуллин - К. Уваров

Ольге Петуховой.

Уведи меня в дальние страны -
В дальних странах всегда хорошо;
А здесь ветра продувают карманы,
И метели сотрут в порошок.
Я не верил, что ты где-то близко,
Черте где черте с кем ночевал,
Черте чем напивался до визга,
И на все остальное плевал.
То ли совести было навалом,
То ли лет впереди, а сейчас -
И дороги лежат, где попало,
И в ответ удивленно молчат.
Жаль, что нужен я стал слишком поздно,
Мне не вскрыть ни один лабиринт,
Я отчаялся вспугивать звезды
И забыл, как с людьми говорить.
Будто взгляды луна мне плодила -
Полюбуйся - не свет, а болезнь...
Лечь бы в душу тебе, как в могилу,
С сапогами в нее бы залезть...
Я не стану ни меньше, ни тише,
Но манить перестану собой,
Будто веру в себя просадивший,
Но оставшийся любящим Бог.
Упаду на орла или решку,
Загадаю, чтоб кто-то нашел.
Ты поднимешь. Ты будешь, конечно,
В дальних странах, где все хорошо.
Где от глаз не потребуют пламя,
И не надо друзей и подруг,
Где нас больше не встретят цветами
И не будут выламывать рук.
Я устал, как пустые карманы,
Выворачивать к небу глаза.
Уведи меня в дальние страны -
В дальних странах всегда чудеса.
Может быть, передернет мне душу,
Как затвор, а потом, по весне -
Снова женщина стонет во сне,
Говорит - и отчаянье глушит.
И фонарь, осыпаясь известкой...
Просыпаюсь - как жизнь провожал.
Уведи меня, чтоб папироской
Я луну бы тебе подержал.
Станут ближе за звоном стаканов
И роднее за грустью шприцов
Те пределы, где взглядом стеклянным
Мы друг другу посмотрим в лицо.
Там, где небо страшнее, чем память,
Где по небу луну волокут,
Будет ветер пинать каблуками
По канав и дорог молоку.
Будут люди руками большими
Провожать позади и внизу
И подбросят потом на машине -
До конца уже нас довезут.
Уведи меня в дальние страны,
В дальних странах всегда хорошо,
А здесь ветра продувают карманы,
И метели сотрут в порошок.


* * *

В. Кабанову

Я не знаю - я знаю, что тошно,
Что опять возвращаться забыть -
Вот и свиделись, старая. Что ж ты
Хоронилась за пни да столбы.
Как меня колотило по жилкам,
Как лупило меня по бокам,
Как я шел, подставляя снежинкам
Головы моей грязный стакан,
Где-то с краю луну оттопырит,
Измозолится с краю до дыр,
Что ломился в пустые квартиры
И под дождь вылетал из квартир.
Не глушил же я рыбу, маманя,
Что словечки по пять килограмм
Кверху брюхом всплывали в стакане,
Что топил их обратно в стакан.
Что с того, что я был или не был,
Напивался ли в стельку ли, в дым,
И смотрел на нелепое небо
И шатался под небом гнедым,
Что затянут кругом, запоют,
Что задуется с тысячи родин,
Что с того, что стою - я стою,
Остальные уходят, уходят.
Умолкая на пару глотков
Ой как хочется, хочется, братцы
Замотаться бинтов облаков
И шарфом облаков размотаться.
Наплевать и уйти, и вернуться,
Полуночною дверью заныть,
Застывая гримасой луны
Застывать в перекошенном блюдце,
Где закат над Россией, закат,
Где у солнца заржавлены клапаны,
И летят, и летят облака,
Шевеля перебитыми лапами -
Восвояси летят облака.
Расколоться луне утонуть
На звенящие желтые части
В этом небе заштопанном настежь,
В этом небе идущем ко дну.
Пусть оно надорвется и взвизгнет,
Пусть луна разлетится углем -
Я стою кочегаром по жизни -
На своем, на своем, на своем.
Все не помню, но помню, что тошно,
Что опять возвращаться забыть...
Вот и свидимся, старая - что ж ты
За заборы, за пни да столбы.


* * *

Они ползли из-под кровати
И убегали от меня,
Какая - в чем, какая - сняв,
Но в нарисованном халате.
Внутри законченного дня,
В парах вина и никотина,
Сидела все-таки Ирина,
Направив груди на меня,
К каким-то сказочным знакомым
Направив помыслов отряд,
И хохотал стаканов ряд,
И я был в юности и в коме.
И голоса нетрезвый олух
Был без оков, и был таков:
"Чем дальше в лес, тем родней кров,
И наломаешь дров тяжелых".
Я говорил. В хмельной вуали
Она сидела у земли,
Крылатых мыслей журавли
Из головы не вылетали.

И вдруг я загадочно, как по-японски,
Сказал, возвышаясь в махровом халате:
Мол, туфли получишь ты в первом киоске,
В другом тебе выдадут белое платье.
Узнав, что не принц я в глазах ее светлых,
Сказал ей с обидой, но все-таки твердо:
Что третий ларек превратится в карету,
И можно поехать на танцы в четвертый.
Где снова окажется девственной плева,
Столом сервированным - водочный ящик,
Где примут тебя как и за королеву,
Но в полночь, наверно, придет настоящая.
И в восемь она уползла на корячках,
Пугаясь дворцовых мазурок и вальсов,
То зная, во что превратится жевачка,
То думая - вдруг я над ней посмеялся.
Очухался я, как портрет на обложке,
Вернее, случайно раскрытой странице:
Она возвращалась в одной босоножке,
Сказав, что вторая осталась у принца.

Всегда нет времени проверить,
Бросая сумрачный подвал,
И свет несется, и слова...
От фонаря - как от холеры.
Они ползли из-под кровати
И заползали на нее,
Срывая черное белье
И пуговицы на халатах;
Потом я вез их по домам,
Читая Блока и морали,
Но строчки в них не попадали,
Как почерк - в строчки телеграмм.
И вот они по миру бродят -
Кто в шубе, кто - без сапогов,
Проходят воду и огонь
В своеобычном женском роде,
Чтобы понять потом: увы,
Отжить - не значит отвертеться,
И легче пить вино от сердца,
Чем есть топор от головы.


ПОБЕГ

М. Тюмковой

Колючка трещала и с матом,
И с каждым сугробом вперед -
Был кипиш. Все было ****ато.
Казалось, никто не пасет,
За каждой моею спиною
Лучи между сосен совать -
Фонарь поскользнется по пояс
И вынырнет - вот голова.
То облака смятая туша,
То белые кости берез -
Разбитую голову кружит,
И вертит, и тошно до слез.
До смеха - ни ветра, ни боли,
Ни веры бежать - помолись,
А что там молиться за волю,
Скорее бы уж замели.
Какие-то домики мимо,
Заборы - Сибирь ли, Урал,
Бегу, улыбаюсь счастливо,
Бегу и ору, как дурак.
На горле давлю сухожилья,
А голос не внять, не унять -
Он справит лохматые крылья,
Расправит и справит опять.
Пинает, копытит ли душу,
И мстит, словно бог - на авось
За небо, дрожащее лужей,
За ноги, скользящие врозь.
Клинически белая трасса,
Кладбищенски-черный патруль -
Луна ли засветится басом,
Поманит и в пепел сотрут -
Заскалятся хачики скопом,
И фиксами будут сверкать,
И будут пинками под жопу
Засовывать в кузов зилка...
Туда, где деревья столбами,
Где воздуха желт парафин,
Да волки с тяжелыми лбами,
Да зона, да к черту, да блин -
Схватили и дернули сбоку -
Как снега ментов намело,
И бабы, как ружья из окон,
Смотрели и фыркали зло.

* * *

Любовь и ненависть, награда и наказание имеют к нему не большее касательство, чем, скажем, день и час.
Ф. С. Фицджеральд

Мне не оставить рухнувшие зданья
И фонари, заросшие травой.
Давно пора завязывать с собой
И с фактом своего существованья.
Всё чисто. Взгляды некуда бросать.
Общенья круг не делится на дольки.
Я существую - это факт, и только
Всплывает он, как тонут голоса.
Он весь плывёт, и, опытом окучен,
Не ищет лиц, что прячутся, ни тех
Мешочков, что, должно быть, в темноте
Замуровали боги для везучих.
И честь, с которой жили, кто хотел,
К нему придет, отдастся, и замучит.
Я прохожу пустые города:
Иду по льду и шаг пинаю шагом,
Как поезд, что опаздывает на год,
Плевал на всё. Такая ерунда -
Когда на небе кончится вода,
С него посыплется помятая бумага.
Шифровки во плоти, все шансы вряд,
Открытки в гости, в гости телеграммы:
Уже заходят - восемь, десять, дама,
И просят в них играть, и говорят -
"Твои до гроба", - что ж, не биты карты -
Отобраны все десять... Веселей
Амбиций прошлых разносить подарки,
Уйдя без трех
измятых и рублей.
Уже Луна способна не краснеть,
И неба не способна обезболить.
Билеты в рай с оборванным контролем
Летят себе, дешёвые, как снег.
Делите их, стыдливостью не мучась,
Сплетаясь даже судьбами в клубок
Один, пока меня не знает бог,
И не смогли постичь судьба и участь.
Какого черта должен побеждать
Я в этот раз? Пожертвуй сантименты,
Идущий в рай. Как жаль во мне клиента
Терять, мой Бог! Намерений не жаль.
А дуракам и смертникам везет -
Усну, и меня с водки пролитой
Автобус с лицом алкоголика
Обнюхает и увезет
Туда, где под серым цементом
Повесился куцый закат,
Где небо сожжет облака,
Как письма и все документы,
Туда, где я буду не нужен
Размашистым белым полям,
Где все мои тексты спалят,
И голого выпнут наружу.




ДЕЛО ТЕХНИКИ - 2


1992 - 1993


ЗИМНЯЯ СКАЗКА

Н. Некрасову

Однажды я без головного убора
Взял из дому вышел - был сильный мужик
Всю зимнюю пору был пьяный, бесспорно,
И без головного убора кружил.
Засыпаны снегом березы и ели,
Сугробов до жути, как я погляжу,
И даже с похмелья на этой неделе
В лесу наблюдается полный ажур.
Тут же зайчики шорох устроили в норах,
Там белочки подняли ****ский свой визг,
Смотрю, как гора поднимается в гору
И медленно яма спускается вниз.
Идет дурачина в тулупе овчинном -
Видать, не по чину бобры и песцы...
Чу! - ****ь одинокая шествует чинно,
И, шествуя, держит сосцы под уздцы.
И бляшки, и ляжки, и денег навалом,
Поскольку сияло ебло, как табло.
И будто забрало, раскрыл я ****о,
И, речь заготовив, прищелкнул еблом.
- Здорово, ****ина! Откуда деньжата?
- Из лесу деньжата, ох ё ты мое!
- Спецом ли поджаты они иль лежат там?
- Какое лежат там! Отец раздает.
(В лесу раздавались рубли и пятерки)
- А что, у отца-то большая шиза?
- Шиза-то большая, да больно он верткий -
Поскачет по лесу, и сразу назад.
- Куда ж, говорю, ты деньжата вместила?
(В ту пору, признаюсь, сидел без гроша)
- Куда я вместила? В карманы, вестимо, -
И шествует мимо, деньгами шурша.
Стою и вздыхаю, пытаюсь запарить:
- Постой, не плохая ль, случайно ты ****ь?
А коли плохая - с такою-то харей
Наверно, опасно по лесу гулять.
Намедни, видала, неслись феодалы -
Видать, феодалы - суровый народ?
- Да что феодалы? Я в рот их ****а
Однажды студеною зимней порой.

* * *

А. Пушкину и К. Чуковскому.


Глава 1.

Мой милый друг в халате белом,
Скажи, прошу тебя, скорей,
Чем болен я. Такое дело,
Мой сват и брат, мой доктор Фрейд,
Мой врачеватель импотенций,
Размерь мой пагубный удел!
...Давным-давно, когда младенцем
Еще звался я меж людей,
Когда не мог сказать ни слова,
Но брата различал с сестрой,
Я был Корнеем очукован,
Раздавлен тайной роковой.
Поэт слонов и телефонов,
Певец Кокош и друг Тотош!
Казалось, и на небосклоне,
Лицо твое я видел. Что ж,
Я счел "Федору" бесполезной,
И "Телефон" держал за вздор,
Но маршал тазиков железных
Являлся мне, как Командор.
Бредя из кухни или ванны
В часы душевной пустоты,
Я часто видел образ странный,
Переходящий все черты.
Бывало, промелькнет улыбка,
Меня сводящая с ума,
И вновь во тьме растает зыбко
Как сон, как утренний туман.
Года летели. Умер Брежнев.
Я рос - не грязен, не паршив,
Но кто-то снова, как и прежде,
Шептал проклятья мне в тиши.
Я опустился, бросил бриться,
Боялся в зеркало взглянуть,
И, даже выйдя из больницы,
Я плелся тихо как-нибудь.
Я полюбил державный приход
Винта, и просто анашу...
Однажды, сидя слишком тихо,
Я заподозрил странный шум.
Я помню каждое мгновенье:
Нет пульса, с сердцем нелады.
Перед глазами в откровеньи
Предстал Огромный Мойдодыр.

..........................
..........................
..........................
..........................
..........................
..........................

И я один, убитый горем,
Вернулся - весь, как был, раздет,
Не вяжущ лыка, зол, и вскоре
Мной рукомойник овладел.

Варианты ( из пропущенных строк )

Глава 2.

Во глубине уральских гор,
В селенье, спившемся убого,
Изба, как пьяный светофор,
Стояла посреди дороги.
И в ней, среди своих владений,
Платок сжимая носовой,
Сидел мужик, и ел пельмени -
Один, как грозный часовой.
.........................
Но как-то бог его послал.
Господь глядел нехорошо,
Грозя послушливым домкратом,
И тот оделся и пошел,
И к утру возвратился с матом.

...........................


ПРИНЦИП МАЯКОВСКОГО ДЛЯ МЕЛКИХ НАДОБНОСТЕЙ.

Стихи пишу, извините за выражение.
Но не как какой-нибудь Бальмонт на бережку.
Хочу воспеть в аэропорт спешение,
И себя, выбегающего по свежему снежку.
На красный свет прошмыгнул не гордо я -
От скорости штиблеты по мостовой визжат.
Сходу выстаиваю очередь смехотворную:
Карета подана - садись и езжай.
Устраиваюсь поудобнее на сиденьице куцее,
Вот лодочкой отчаливаем от автостоянки пирса...
Курю себе, а тем временем по инструкции
Как утопленник, таксист в баранку вцепился.
За деньги с ветерком и комфортом положено,
Машина поворачивает боками белыми -
Не извозчик, поди, не трамвай краснорожий,
Да и я не пассажир - пассажирище целое.
Дорогой водитель, задумываться вам ли,
Зачем сквозь снегопад я на "Волге" несусь?
Может, по делу, как Ленин или Гамлет,
Или на помощь, как Айболит или Иисус.
Прокладываем курс сквозь времени заросль,
Каждую причину учитывая особо,
И вот ко мне неумолимо, как старость,
Приближается громада аэропорта "Кольцово".
Уже мчусь между баулами подобьем носорога:
Наклонивши голову и рыча в уме.
Ща зарегистрируюсь, и - адью, в дорогу.
Вот моё окошечко, вот мой документ.
И так протискиваюсь, и так - всё бесполезно:
Прилипла к окошечку какая-то гнусь.
Сияет, амбалина, как рубль железный,
А я-то как рублик бумажный, мнусь.
Руки не слушаются от нервов накала,
Уже начинаю думать всякое.
Ну вот, записали фамилию и инициалы.
Теперь зону посадки отыскиваем пятую.
Падают на Макара все шишки металлические -
Теперь во всю ивановскую зазвенел.
Опаздываю из-за того, что подозрительные личности
Проносят в салон смертоносный свинец.
В пиджаке - ничегошеньки. Очевидно, в брюках.
Исполняю руками взволнованные пассажи.
Ах ты - зажигалка звенит, подлюка.
Чья бы мычала - не работает, а туда же.
Хватаю чемодан и выбегаю все же.
Кончились несчастья, думаете? Отнюдь.
Мне венец персональный терновый положен
За несокрушимость мою сегодняшнюю и беготню.
Развеваются на ветру мои мытые волосы,
А трапу неймется - отъезжает, бандит.
Футболистом выскакиваю на взлетную полосу,
И остаюсь с самолетом один на один.
Так и сияет, отродье косоглазое...
Неужели взлетит? Этакая развалюха...
Пусть же с остальными летучими заразами
В лепешку разобьется, шакал его нюхал.


А.ЗИНАТУЛИНУ

Гнутые иглы, очистки картошки, пустые бутылки,
Битой посуды смешные кусочки - как много
Их я теперь выношу на помойку! О юноша пылкий,
Знаешь ли ты, как длинна от подъезда к помойке дорога?
Жаль, что не знаешь, а то бы проветрился снова...
Молод и я был: ларьков нелюдимые стаи
Часто кормил из карманов... Как много спиртного,
Сок, огурцов маринованных банки и банки иного
Кажется, только вчера покупал, а теперь умираю.
Будешь идти мимо этих ларьков - ты легко их узнаешь -
Вспомни меня и купи мне бутылку сухого.
Только себе не бери, а сюда возвращайся:
Не забывай: далека на помойку дорога.
Счастье недолго кипит - испаряется легче водички...
Часто был грудами женщин диван мой завален.
Только за талию их приводили сперва, а потом - за наличку.
Звали по-разному их, и бывало - по кличкам...
Звали по-разному их, а потом - перестали.
...Знаешь, что - будешь в ларьке - покупай два сухого,
Если не вздумаешь сразу же взять, сколько выпьем в итоге;
А раз уж оделся - возьми, как прощальное слово
Эти пакеты, и где-нибудь брось по дороге.


ПОСЛЕДНИЙ КРИК СОВЕСТИ

199О - 1991


То буяню, то зову, то плачу.
Это приступ, это снова приступ
Снова грозной пьянкой я охвачен -
Я не буду больше пацифистом.
Помню, как гулял я молодым,
Помню, как вставляли в жопу клистир.
Все пройдет, как с белых яблонь дым.
Я не буду больше пацифистом.


СИНИЙ ЧЕЛОВЕК

Мой друг. Я устал, как мерин -
От себя, и от пьянки вроде.
Стыдно Богу, что я в него верил,
Но он только руками разводит.
Голова моя хлопает глазами, большими, как апельсины,
А в комнату вваливается какой-то демон с открытым пузырем -
Весь на шарнирах, испортаченный - конкретно, синий,
И предлагает мне накатить с ним вдвоем.
По воскресеньям на Изоплите необычайно грязный снег,
И соседи заводят веселые магнитофоны и перебранки.
"Короче", - говорит синий человек,
И достает из пальто стаканы и полбуханки.
Я спрашиваю его - "Браток, ты откуда? Из местной мафии?"
Он воспринимает это, как предъявку и покушение,
Но успокаивается, и начинает рассказывать мне свою биографию,
К которой я не имею ни малейшего отношения.
Удивляет меня: "У Вовки совесть не чиста.
Вовка - это я... Знай, что пидор твой Вовка:
Прожигал жизнь, и прожег, - мол - в четырех местах,
Вкладывал деньги в друзей, а друзей - в ментовку".
Потом, как трактор, по дому колесит,
Считая свою жизнь гениальной мрачной картиною,
И какую-то женщину, не переспавшую с ним,
Называет ментовской сучкой и злоебучей ****иною.
В это время комната становится рассадником:
Входящие в нее тут же выглядят оседлыми.
И алкаши, как порубленные всадники
Сползлись на крыльцо и о чем-то беседуют.
Синий человек орет кому на-
До в окно, и братва заваливает.
В это время над домом восходит Луна
С фиолетовым штампом: "Палево".
...Пить в горе, и в радость, и в житейскую стынь
Можно и на халяву - с живущими по соседству:
Достаточно казаться доверчивым и простым,
И не использовать дополнительные денежные средства.
Но, на шару наживая бухло, наживаешь врага -
Сидишь на стуле забыченный и бурый,
А синий человек твердо стоит на рогах,
И за ним стоит вся блатная культура.
Синий человек блюет, падает на колени,
Не отвечая на вопрос "на *** мне такие подарки",
И я угрюмо и молча допиваю портвейн -
Самый распространенный и худшей марки.
Мой друг! Сейчас я тяжко и капитально греюсь -
Пора подвязывать с этим Изоплитом, и
Кто-то выхлестнул окна беззубую челюсть -
Я один, и ****о разбитое.

* * *

Я Гойя, я горло, я горе, и т.п.

А.Вознесенский


Ты Гойя. Ты горло. Ты горе
Сорок первого года.
Я Бродский, я скотский, я вроде
Любил. Подавал себя: подан.
Щелкал зубами - не разнообразнее компостера,
Мучался, как дьявол, минетом зачатый:
Шел на Голгофу, а приходил в гости.
Искал лазейку, а находил перчатку.
Все знал и выжидал. Питал надежду
Комбикормами - жалко не залупой -
Когда в подруг или подружек между
Коротких слов вворачивал шурупы.
Исполнен страстью прямо как по нотам
По жизни пусть, и пусть дышу на ладан.
Умение казаться идиотом
Влечет к себе по прежнему, и ладно.
Еще не смерть, не вышли мясорубы.
Господь пусть отвернется: я стесняюсь.
Не рай я открывал, а рот беззубый:
Кладите ***, мадам! Сеньор, кладите палец!
Где ваши ставки - нате их обратно:
Моя душа не вынесла ремонта.
Я вас любил - так нежно, так бесплатно,
Так беспонту. Так вы любили с понтом.
Вы так любили, чтобы россыпь мата,
Чтоб дверь снести, не дожидаясь "кто там",
Лицо чтоб искаженное цитатой,
И чтоб смеяться с полуоборота,
Бежать по стеклам солнышком с икотой.
Всходить на трон. Что трон? - со стула падать.
Я больше не хочу казаться идиотом.
Мне этого теперь уже не надо.
Мне не нужна карьера наркомана.
Мне нужно денег полные карманы.
Я больше не хочу казаться странным.
Я меньше не хочу казаться странным.
Недурственна моя дурная слава.
Хитрющая, как Ротшильд в телогрейке:
За каждою моей душой - облава,
За каждою душою - ни копейки.
Душой не постигать, душою ерзать -
Так говорил, переходя на мат
Исус Христос в костюме паровоза
Сошедший с рельсов, неба и ума.
Америку открыть и перекрыть -
Какой светильник разума не видел?
Кругом метель - зима приходит сидя.
Не клады откопать - так хоть собак зарыть.


ПОЭМА О КИНЕМАТОГРАФЕ

ЭЙЗЕНШТЕЙНУ Посвящается...

Все самолеты возвращаются на аэродром,
Все капитаны отчетливо видят землю.

Р. Р. Рождественский
и И. Бродский:

Подарите мне книгу со счастливым концом.

Назым Хикмет.

Скромный кинотеатр под названием "Мудак".
Фильм социальный, героиня - аппаратчица.
На экране - прерия. Ползет удав.
Заяц пока за кадром. Он прячется.
Рушится жизнь советской семьи.
Проплывают титры, под музыку заикаясь.
Министр встает с символической скамьи
Подсудимых. И тут появляется заяц.
В зале уже накурено и напержено,
А заяц из-за кадра появляется и прячется...
И вот: вызывает хохот изображение Брежнева,
Исполняющее пасквиль голосом Караченцева.
Экстрасенс вызывает дух коммунизма. Очко
Опускается. Вот экстрасенс под конвоем.
В апофеозе сгорает дача. Гребенщиков
Выносит из пламени мертвого Цоя.
Падает рубль, снег и громкость.
Автомобиль промчал обезумевшего Ленина,
И Никита Михалков, испытывая неловкость,
**** мозги вместо Анны Карениной.
Анка оскорбляется на слово "попс",
А Чапаев уплывает с невозмутимостью мопса.
"Баста", - кричит фараон Хеопс,
И встает из гробницы *** Хеопса.
Скачут верблюды. Песок на зубах.
Мелькают ковбои, звезды и полоски.
И вдруг все стихает. Играет Бах.
Знобит человека. Это - Тарковский.
Всех винтят, крутят и заворачивают.
Холодно. Синеет одинокий парус.
Извращенца наводит на мысль о безбрачии
Танец с фаллосами в исполнении Ротару.
Моцарт перед смертью изобретает минор,
Шопен давится от зависти и падает, синий,
И Винни Пух рассуждает о кризисе в кино,
Неожиданно для себя пародируя Буратино.
Факты тасуются в руках заокеанского шулера:
Выходит так, что нападение инсценировано.
Штирлиц хитрит на глазах у Мюллера,
Мюллер хереет: это не запланировано.
Оператор орет ассистенту - "Останови, кацо!"
Режиссер видит муху и отмахивается невольно
Вот и муху прихлопнули книгой со счастливым концом.
Вот и книгу продали за эти четыре сольдо.


КОНСТАНТИН УВАРОВ

Моему другу и полному тезке, а так же
мировой общественности посвящаю.

1.

Пусто в городе. Без базара
Поздно уже. Оборачиваются многие.
По улице идет Константин Уваров.
Это - уже патология.
Все стороны раздвигаются независимыми домами,
Переулки приобретают некоммерческий вид.
У Константина Уварова отключается память:
Он размашист, нелеп и небрит.
Солнце светит свысока и сбоку:
Оно уверено в завтрашнем дне.
Воздух разрумянился. Константину плохо:
Сейчас он предпочел бы снег.
На его туловище ретранслируется жизнь,
Абстинентный синдром атонален и самодоволен,
Но Константин проклинает тоталитарный режим,
И правительство не приостанавливает действие алкоголя.
Константин подходит к женщине, чтобы поцеловать,
Но незнакомая женщина - плохой собеседник;
А в Стране Константина раскалывается голова
Легко и просто, как орех в соседних.
Константин Уваров надеется сдуру,
Но его враги улыбаются скупо:
Господь Бог уже настраивает аппаратуру
Задумчиво, как начинающая рок-группа.
Какие-то ребятки достают ножи.
"Ну что там у вас, все?" - кричит Господь хмуро им.
Вот он морщится сильнее и сильнее дрожит,
Доводя свою мощность до предельного уровня.
Следующий кадр: в памяти провал...
Но кто там вылазит в рубашке клетчатой -
Вот в чем вопрос: на месте ли голова.
Но вопрос в голове, а ее место засекречено.

2.

Константин просыпается. Хочется кушать,
Хотя ему уже тридцать - и что за чертовщина?
Константин похудел. Бог не лезет в душу.
Константин лезет на стенку и ругается, как мужчина.
Все опаскудело, даже эта стенка:
Впереди бессмертие, позади - тоже...
Он уже не снимает женщин, как пенки.
Он стреляет трояк: хоть это еще может.
Трояк в кармане: каббалистические штучки
Действуют безотказно, но надоели по горло.
Платон сволочь, но и истина не лучше:
Пророков полно, да и истин прорва.
Но никакая сволочь не делает погоды,
Никакой гад ничего не значит сам...
Константин оглядывается на прожитые годы.
Прожитые годы сконфуженно отворачиваются.
Боги с хохоту давятся, а от этого давление,
И ангелы падают, потому что бесятся.
Еще недавно был день рождения.
Все было отвратительно, но прошли месяцы.
И вот, когда нахохлился и озяб
Образ жизни, выжатой, как полотенце,
Как иллюзии, уходят друзья,
И остаются подруги и абстиненции.
И, стоя перед богом в костюмчике чистеньком -
Не то сперматозоид, не то - флюид,
Константин нерешительно становится мистиком:
На женщин то не тянет, то не стоит.

3.

Константину сорок, и неудивительно. С ним
Здороваются бессмертные и по улице идут.
Константин совершенно не соответствует действительности,
Хотя действительность пытается соответствовать ему.
С другой стороны, между приступами лени,
Он способен пить месяцы напролет.
Бывало, напишет несколько стихотворений,
Потом, бывало, приятно удивлен...
Ведь Константину достаточно посмотреть в зеркало,
И с Семи Печатей спадает сургуч...
Даже Боги затыкаются - если вдруг заперхали.
Воистину, Константин велик и могуч.
В остальном жизнь протекает в борьбе с похмельем,
Внешне непримечательная, как кот в мешке:
Константин по обыкновению что-то мелет,
Или намазывает на булку печеночный паштет.
А за Константином - охота или неохота,
Его то премируют, то менты пасут,
Его принимают то в халате, то за идиота,
Но никто не может осознать его суть.
И от этого Константин одинок и бледен,
Ранимый, если угодно, и трогательный такой:
Он взмахнет рукой ,и планета сбрендит,
Но он никогда не взмахнет рукой.
Конечно, иногда он машет руками,
Но с целью, понятной лишь ему одному:
Его убеждения тверды, как камень,
И *** чего хорошего он сделает кому.
Он лучше будет ползать в разрушающейся квартире,
Где его шкафов и стульев вторая родина,
Будет считать, что он непонятый лирик,
Болеть душой и переживать расстроено...
Все пройдет - и печали, и истины,
Все умрут кругом, и над мертвым миром
Будет ходить Константин и насвистывать,
Грустно, как раньше ходил по квартире.


ПОСЛЕДНИЙ КОНСТАНТИН

Медленнее нейтрона и элементарнее, чем Ватсон,
Только сильнее их обоих опух
Константин идет на кладбище сдаваться
Мысленно перебирая рисовую крупу.
Восприятие давно выставляет за порог,
Задом повернулась головы избушка
И останавливаются, открыв в изумлении рот,
Биологические часы с поехавшей кукушкой.
Выражение лица меняется отчаянно:
То слезы из глаз, то улыбка из губ,
Будто на улице Малышева печали и
Радости попадаются на каждом шагу.
Больше и не хочется скакать себе по полю
И в глаза красивые убежденно врать,
Глаз и нету, вроде бы, и часы-то пропили,
Счастье - дело прошлое, и сапог порвал.
Кому продал техпаспорт от лунохода?
Какие такие кассеты одноразовые?
Собачки кругом кушают бутерброды -
Где это видано, о чем ты рассказывал?
И Константин проходит как бесхозный по Земле,
Вспоминая с особой нравственной силою,
Как какую-то женщину сорока с лишним лет
Умудрялся весь вечер называть своей милою.
Не пахала мимика на пьяном лице,
А грузишь разум в голову обуженную -
Так будто запускаешь "Doom" или "Hexen",
И видишь в руках стакан, а не оружие.
В судьбе, гармоничной и тяжелой, как фортепьяно,
Выпивка необходима, а концерты - неизбежны:
Любовь объединяет алкоголиков пьяных,
Трезвых алкоголиков объединяет надежда:
Дома, поди, и нет никого,
Или есть - еще того не лучше -
Эдакая в подвесках королева Марго,
Или пустые бутылки и мусора кучи.
Но прошлого Константин уже не боится
Он знает о том, что будет потом,
Возвращаясь домой методом Маленького Принца,
Которого удав заглатывает целиком.
Рожденный, как план в голове у Фикса,
Вскормленный матерью картошкой с котлетами,
Константин спокоен, как воскресная горбольница,
И звучит энергично его песенка спетая:
"Разворачивайте в марше белка моего сверток,
Особенно, если найдете через пару недель.
Живые люди - личинки мертвых
И легко окукливаются в любой среде".
А на кладбище холодно и бабушек россыпи,
спит в цветах искусственных несколько скотин.
Константин похоронен - слава тебе, господи
Стоя над могилой, думает Константин.



МОНОЛОГ ТРОЯНСКОГО КОНЯ :

(СОВЕСТЬ НАПАДАЮЩЕГО ПОСЛЕ ОДИННАДЦАТИМЕТРОВОГО УДАРА)

Под грудью его волосатой сердце рвалося на части.

Гомер - Вересаев.

Майн Шлиманн! Ты ищешь за Трою? Пустое, поверь мне.
Не скоро найдешь, коль закладывать начал за галстук.
Спроси у меня. Я-то знаю... Тут греки намедни
Просили ответить, и очень, но я отказался.
В историю кружки не выльешь историю пива.
История Трои по горло наелась, и, кстати,
Удержит любую осаду. По личным мотивам
Елена мертва, а с истории этого хватит.
Нашелся же лекарь - застенчивый был, бородатый...
Все гладил меня и учил вычислению суммы...
А я ему - на про Елену - мол, жили когда-то,
Потом разбежались... Сплошное вранье, ты не думай.
А тут уж народу нашло - все цари или принцы
Пьянющие - то им дыра, то им пагубный климат...
Елену увидели. Звали гулять и жениться.
Сначала дрались, а потом воевали, мой Шлиманн!
Он сам перегрелся - мол, все перетрет, только где там -
Как начал втирать им - а там же сплошные герои...
Сперва извинялся, потом оказался поэтом.
Поэтом, Майн Шлиманн, Гомером. Ты в курсе за Трою?
Стояла осада. Елена! Я бил ей на жалость.
Античное дело, я думал - бывало, любили,
Так долго, что вплоть до кентавров... Она отказалась -
Мол, лошадь, и лошадь. Елена - тяжелое имя.
Шли годы. Сюжет развивался. Осада держалась.
Гомер - занимался со мной культуризмом порою;
И как-то с утра, сознавая, что делает гадость,
Сказал мне смущенно: "Братишка, давай это... Трою...".
Елена смотрела в упор. Я стоял на асфальте.
Елена ждала - мол, любила когда-то - да что там...
Гомер суетился и плакал. Все ждали пенальти.
И шел я одиннадцать метров к троянским воротам...
Повозкой назойливой сзади поехало время,
И тысячи скрещенных звезд поднялись на колени.
Мой голос влюбленный! Ты был беззащитен и светел.
Мои бессистемные руки пытались ответить.
Под кожею билось тяжелое имя чужое;
Троянцы из Трои сбегали по двое-по трое.
Троянцев ловили, и били, и били по яйцам.
С отбитыми яйцами быстро погибли троянцы.
Войска выносили квартиры и пили сухое.
Елена боялась солдат: десять лет, как в походе.
Парис притаился под деревом, аки масленок.
Елена теряла значенье. Запахло паленым.
Теряя контроль над собой и теряя надежду
Елена прикинула риск. Повернулась. Пыталась
На глаз оценить мою преданнось. Скалилась нежно.
Я ржал истерично. Теперь я показывал фаллос.
Она, пожимая плечами, скривила ****ьце,
И я ей в лицо истекал своей спермой хорошей.
И птицы на небе разжали холодные пальцы,
И птицы на небе заржали в кривые ладоши.
...Записывай, Шлиманн. Лет тридцать. Жената. Еврейка
Скорее всего. Но царица - держаться умела.
А я не царица... Пиши - по утряне ефрейтор
Чего-то порылся, и - надо же - бросил мне тело.
Я шел через поле и имя тяжелое вором
Нашел и тащил, и глодал, и безокою птицей
Клевал и копытил его близорукое горло -
Как стая милиций, моих закадычных милиций...
Которая печь будет печь этот лакомый запах?
Когда это имя заведомо выпадет на пол?
Спина прохудилась тогда-то, причем он впивался -
Холодный трезубец его растопыренных пальцев.
...Майн Шлиманн! Ты все еще ищешь? Найдешь - ну и что же?
Такие, как ты, вечно ищут, и вечно находят -
А мне отвечать, и кругом эти пьяные рожи,
И всем надо в Трою... Послушай - давай о погоде?..


УДИВИТЕЛЬНО МАЛЕНЬКИЕ ТРАГЕДИИ

(О чем молчат ненавязчивые)

Моему другу и учителю Александру Пушкину
с любовью и уважением.

Сальери. - Что ты принес?
Моцарт. - Нет, так, безделицу. Намедни
Бессонница моя меня томила,
И в голову пришли мне две, три мысли.
Вчера я набросал их. Мне хотелось
Твое услышать мненье.
Сальери .- Говори.
Моцарт. - Появляется Автор. Выгладит он молодо.
Тут же скручивает цигарку -
И где насобачился? Пока он стоит на остановке. Холодно.
Из-за Угла осторожно появляется Автобус. Прячется.
Угол умудрено прикидывает расклад.
И вдруг улыбается - жутко и невыносимо:
У Автора не выдерживают нервы. Он уходит, все послав,
И Автобус с хохотом проносится мимо.

Сальери. - Ах, Моцарт! Как безделицу такую
Ты можешь вспоминать?
Моцарт. - Я поясняю

Что в тот же вечер, как будто назло -
В разгар веселья (с куревом, водка неплохая)
Автор взволнованно смотрит на потолок,
И выходит из комнаты, многозначительно вздыхая.
Все переглядываются. Оленька встает:
Она выпила, но пока еще слишком мало.
Оба журналиста поддерживают ее...
И потолок падает под звуки "Интернационала".

Сальери. - И ты смеяться можешь?
Моцарт. - Ах, Сальери!
Ужель и сам ты не смеешься?
Сальери. - Нет!
Моцарт. - Пойми Сальери - это было. Веришь?
Я прочитаю.
Сальери. - Быль?
Моцарт. - Скорей, сонет.

Эпицентр России. Похмельные ландшафты.
Железнодорожная станция, размером с трамвайную.
На рельсах с сумкой в руках спит Автор.
В будке спит Стрелочник, пар вываливая.
Женский голос. - Вставай, дорогой.
Мужской голос. - Ну, сразу - и с вилами.
Женский голос. - Виктор, отцепи вагон.
Мужской голос. - Сейчас милая.
Катится вагон по рельсам заснеженным.
Стрелочник - маленький, и косой, как заяц.
Уходит. Неизбежно
Вагон приближается. Автор отползает.

Все. - Браво, браво.

Сальери. - Так пей же.


БУДДИЗМ ТАИТ ОПАСНОСТЬ

Некоторых из женщин принципиально невозможно залечить
Обладая и отсутствием совести, и говорливостью речи:
Они все делают сами: выбирают духи, мужчин,
Напряженность взаимоотношений и место встречи.
У меня не было таких женщин -
Коклюш один был, но не менее самостоятельный,
А болезнь - та же женщина: угараешь не меньше,
А при тесном общении легко передаешь приятелям.
Так что необходим покой, цель достаточно наметить,
Не пользуясь отрывными и перекидными фразами:
Только самоубийцы, как двери, вырываются из петель;
Остальные в этот момент спокойны и безнаказанны.
Но даже млекопитающие - не то, что любители пива,
Перед употреблением взбалтывают себя, как аэрозоль:
Безобразничают, шалят, и за ними горделиво
Наблюдают хозяйки эрогенных зон.
Обычно оправдан компромиссный подход:
Если, знакомясь с женщиной, становишься агрессивней,
Необходимо угадать - и это шаг вперед,
Но шаг назад - и это предполагаемый противник.

Ни капли спермы врагам!
Сперма - союзникам, в порядке ленд-лиза.
Скоропостижная женщина пытается предлагать
Стопроцентными ногами преодолевая кризис.
Проигрывают оба, во взаимоотношениях простуда:
Женщина-в-постели, женщина-облепиха...
Мгновение, стой!... Стрелять буду...
Но - опускаешь руки и лежишь тихо.
Неиспользованный член продолжает извлекаться,
И, взглядом, отрешенным, как табуретка,
Человек, уставший и высосанный из пальца,
Развивает мощность двадцатикопеечной монетки.
Обнаруживая неравенство правой и левой груди,
Не успокаиваешься, досконально изучаешь разные разности:
Шрамы, рубцы - ибо на языке у лисы ни один
Колобок не чувствовал себя в безопасности.
Оцениваешь ситуацию напряженнее, чем Колобок,
Но губы вздрагивают неожиданно, как холодильник:
Совесть во сне переворачивается на другой бок,
И гарантии безопасности остаются в силе.

В конце концов женщина замирает, становится грустно, и
Снова несешь смысловую нагрузку, как вахту:
Собираешься с мыслями, разбираешься с чувствами,
И делишь импровизацию на бухты и барахты.
Опасно любое движение, даже небрежное:
Дернувшийся рано - проигрывает, поздно - ничего не получает.
Дернувшийся вовремя осуществляет неизбежное,
И внимание на пределе. За пределом - отчаянье.
А буддизм себе то гнетет, то гонит,
В темноте крепчают нервы и холодеют компрессы.
От безработицы кони дохнут - вот и двигают кони
Представители прекрасного и его интересов.


* * *

Вгрызаться в жизнь обоими зубами,
Плевать в лицо и вешаться в сортире,
Топиться в ванной - проще, чем в стакане,
И снова выплывать. Раз. Два. Три. Четыре.

- Что, понятно теперь, как "потом наплевать"?
Вот и плюйся, как будто не дома.
Что ты встала? Не знаешь? Залазь под кровать.
Спросят - скажешь: был сразу же сломан.
Да хоть где. Хоть вот здесь, только ляг и молчи.
Повернись. Ну и что, что при свете?
Еще выключи щас. Пусть стучит, раз стучит.
И не спи. Это могут заметить.

Запоминать места, где будут рады,
В чужой судьбе устраивать погромы,
В своей не прибираться - нафиг надо,
Устраивать приемы против лома.

-.Что спросила? Что я? От чего защищен?
От дождей и снегов.
-.Так порежут.
-.Да кого?
-.Поищи телефон.
-.А еще
Светофор или грецкий орешек?
-Посмотри, как бегут.
- Пусть бегут, раз не к нам.
- Заберут?
- Полсугроба и ветер.
- Насовсем?
- До весны. Отойди от окна.
И не спи. Это могут заметить.

Молитвы принимать, потом молиться,
Ходить к друзьям и прятаться обратно.
Идти себе и вглядываться в лица,
Чтоб лица эти вывести, как пятна.

Даже если случилось и что, по весне
Никого не застали на месте.
Остается один эпилог: он был с ней,
С ним был Бог, и конец неизвестен.
Кто лежит, кто сидит, кто уже говорит,
Кто нуждался в одной сигарете -
Дочитал - успокоился. Сядь, посиди.
И не спи. Это могут заметить.

Нуждайся, если надо. Если продан -
Купи хоть в долг, и пусть смеются черти;
Живи в душе, последний враг народа,
И, первый друг всему, бледней до смерти.


* * *

В прошлом году я совсем одичал
Отощал, будто снова иглу постиг
И в карманах скука, и в душе печаль
Жил в Москве - не корысти из, а из глупости.
Язык без костей был, и длинный, как борода
Но с кем ни базарил - ничего не радовало
Наконец, украл турецкий свитер, продал
Купил водки две бутылки - очень надо было.
Не видел женщину одну больше года,
Она меня любила, но не когда я ее:
Она примолкнет зло, а я ору сходу
На стуле сижу и ругаюсь, наяриваю.
Она выводила из себя элегантно, как из "Кадиллака"
А я доставлял удовольствие и выходил доверчиво
Я любил, плевал, а она злилась и плакала
Злилась утром, разумеется, а плакала вечером.
Короче, звоню, раздеваюсь, прохожу в комнату
Она вносит поправки - торжественно, как гроб.
Изменилась за год: взгляд сильно погнутый
Да и я за год немало огреб.
- Давай, рассказывай, - а глаза такие добрые -
Почему еще жив... Разговариваем врукопашную
Сижу, как на иголках - влюбленный и собранный,
Строю из себя вавилонскую башню:
Ушлая природа пустоту не терпит
Сегодня яма здесь, завтра куча там -
По плану должна возвыситься до смерти.
Уже до смеха, приближается к поцелуйчикам.
Глаза в кучу - ни пройти, ни проехать
Взгляды вокруг смеха кружатся ведьмами,
По губам искажения пошли и помехи,
Будто червяка докуриваю последнего.
Ручейком гадости сейчас впаду в немилость:
Моя вера котлетками, и упреки - соусом:
Голод-то не тетка... А вот и зашевелилось,
У нее, кажется, нежность; у меня - волосы.
Уношусь с милой в рай на балконе,
В военизированный этот рай получаю мандат:
Присутствует муж, и она его гонит
В комнату к родителям, нарываясь на скандал.
Сидим в тишине - нежно и наконец-то -
Счастливый любовник и несчастная жена;
На диване для меня освобождается место.
Сейчас будет ясно - бардак или тишина.
Улавливают напряжение мои ушки на макушке,
И я всех примиряю, и никто не обижен,
Как Александр Матросов, падаю на раскладушку
Завтра она раскается, и еще год не увижу.


ПИСЬМО ОДИССЕЯ ТЕЛЕМАХУ.

И. Бродский:

Мой телемах, троянская война

Развязана. Не знаю, кто победит,
Но скорее греки с их хитрыми задницами:
Они и воевать уходят, если переберут в кредит,
Или если начнутся личные неурядицы...
Когда думаешь, что женщина до смерти, а оказывается, что лишь до ****ы,
До ****ы до женщин, и даже, мой мальчик до смерти.
По раскладу война проявление горячности, а не жажды мзды.
А горячность вмещается в трупе не хуже, чем в этом конверте.
Обязательно напиши, голодаете вы или нет:
Голод - атрибут войны не менее важный,
Чем причина нападения или, скажем, трофейный минет,
Исполненный не ахти, но зато, как минимум, дважды.
Напиши еще, как там твоя мать -
Здесь женщины есть, но их не видно из-за забора.
А за забором эта самая Троя, но воевать
Тянет меньше, чем, например, разбить бутылку-другую "Кагора"...
Когда идешь в атаку пугают не ****юли,
А отсутствие собственной агрессивности. Горстка
Придурков отваживается на совесть и остальное навалить,
Но их слишком часто вешают за мародерство.
Тем для разговоров хватает, но это до поры:
Трупов уже достаточно. Двое - моя работа.
Постоянно их вижу - и из лагеря, и когда уходим в прорыв...
Стесняюсь на них смотреть, но все одно - ни в землю, ни в память не зарыть:
Второй убитый ближе к сердцу, чем сотый.
Не жалуйся, сынок, на муторный размер и слог -
Война - не ритмический текст с придыханием в жестах:
Радоваться каждый раз, что пронесло,
Постепенно становится не перед кем и неинтересно.
По ночам не сплю - вскакиваю, как заводной,
И шарюсь по лагерю - из-за тебя, к примеру:
Как ты там, что... Да и не простился толком с женой...
Обозвали шагомером, потом сократили до Гомера.
В армии вообще веселый народ: иной раз попросишь выпить -
пошлют так забавно,
Что хоть ты сдохни - все с улыбкой на лице, все вперед.
Юмор, шутка - вот, что для солдата главное.
И, когда умирают, - над умершими смеются, а не скорбят -
В меру сил, в меру голода. И в меру веса
Карточная система оправдывает себя -
Но лишь при игре в преферанс, и то - без интереса.
Приколись, Телемах. Вроде в полководцах нужда,
А твоего папочку здесь не уважают: никакого доверия -
Ни за правильность речи, ни за умение рассуждать -
...Так знай хоть ты - республика - это большая зажравшаяся империя.
Кругом пакость, пакость. Ненавижу!.. Да, постой.
Война впереди долгая, но уже сейчас видно,
Что я и с победой не скоро вернусь домой -
Не потому, что не вспомню куда, а потому, что будет стыдно.


ПРОЦЕСС ПРОТРЕЗВЛЕНИЯ,
 КАК ОБЫКНОВЕННОЕ ЧУДО

Иди ко мне, мой новый слушатель.
Садись на стул, дружище пьяное.
Ты не смотри, что я укушанный,
Ты слушай как секу поляну я.
Я сказку расскажу народную,
Как я бухал с двумя уродцами,
Как перекрою кислород я им,
Как всех их, пидоров, покоцаю.
Как жизнь несла меня картавая
Вокруг "Старухи", в "Буше" по двору -
Там все по два горячих хавали,
А я голодный был, как обморок.
Я был вчера, как злобный молодец -
В пол-литра смех, душа в пол-полночи.
Я был вчера в огромном городе,
Где нет людей - сплошные сволочи.
Короче, пьянка там ****астая -
Там мышки, ****ь, кругом, норушки там...
Там, ****ь, такая ***та стоит,
Что и вступленье, как у Пушкина:
Прозрачно небо, звезды блещут, и
Прозрачна водка, водку хлещут, и
Луна проходит в белых тапочках,
И я был вкрученный, как лампочка.
Я видел злато, видел серебро.
Я видел, где говно насерено.
Я во дворцы входил облезлые,
И выл, как чудище подъездное.
Идешь налево - пусто, грустно, и
Идешь направо - на ночь впишешься,
****уешь прямо - ну и *** с тобой -
****о разобьют в яичницу.
Там телефоны расхуячены,
Там из подвалов синий свет дымит.
Бормочут заклинанья хачики,
Как джинны с фиксами несметными.
Там по-армянски все устроено:
Асфальт, похоже, там оранжевый.
Я хлеб с селедкой ел там поедом,
За семь морей за водкой хаживал.
И там, где вырыт город клетчатый,
Где начинается вокзал,
Проходит мальчик искалеченный,
Раскрыв зеленые глаза:
Смеется сумрачно по улицам,
Ехидно по дворам картавится;
Луна синявкою сутулится...
А мне воще ништяк там нравится.
Я водку там в себя закачивал,
Я там бесчинствовал, как маленький.
Антипатичные сарайчики
Одним ударом расхуяривал.
Да вот уже светает - мало ли
Возьмут менты - плати серебряник:
Мол гномиков топтал на Крауля,
Гонял их палкой по поребрику.
Молчат проспекты проводастые,
Стоит в глаза картина дикая
И воробьи носами красными
Как спички, об асфальт чирикают.
Звезда упала глазом выбитым -
Спросил ее - "Звезда, ну хули ты?"
А звезд-то нет, а звезды выбриты...
И вы с утра, как звезды, срулите...
...- Дай денег, друг...- А друг колеблется.
На счастье дай, как лапу потную...
И смотрит друг с лицом поленницы,
Все понимает, как животное.
За рубль хватаешься, как за сердце.
Что спирт - лосьона нет кондового...
И ведьмы по помойкам гасятся,
И замки рушатся на голову.


II


ПРОИЗВЕДЕНИЯ, НЕ ОБЛАЧЕННЫЕ

В ФОРМУ СТИХА

( Либо облаченные, но не полностью )



СДЕЛАНО НА ПОТЕХУ

1989 - 1993


ПОЛУОСТРОВ *** (РОССИЯ ВО МГЛЕ)



Брежнев
Красотка Брежнев (женщина)
Косыгин-ака, Леха
Мандельштам-1
Мандельштам-2
*** (предположительно Лимонова)
Я-отец
Я-сын
Я-герой
Альтернативная девушка
Симпатии автора: 10 благообразных животинок в виде ангелов


1.

Москва, Кремль, кабинет Л.И. Брежнева. Разруха. 1925 г. За столом Брежнев, Красотка Брежнев. В углу тихонько покачивается повешенный Мандельштам-1. На его груди табличка с фамилией. Брежнев с подругой пьяны.
Брежнев. - Душ-то, душ-то кто сломал, собака?
Красотка Брежнев. - Да паскудник какой-то душ сломал.
Брежнев. - Вот и ходи теперь, как свинья грязная, свинья ты и есть.
Красотка Брежнев. - Так починят же.
Брежнев. - С ***в починят? Ты что ли чинить будешь? Свинья ты и
есть.
Красотка Брежнев. - Так в Кремле же, починят.
Брежнев. - В Кремле... Елка в кремле !.. Кто тебя сюда приволок, сама пришла что ли?.. В Кремле... Снегурочка выискалась.
Свинья ты есть.
Пауза.
Открывается дверь. Просовывается голова.
Голова. - Косыгин не заходил? (исчезает, как будто получила ответ)
Пауза.
Брежнев. (тихо, на ухо Красотке Брежнев) - Слушай этот (на Мандельштама-1) откуда здесь взялся?
Красотка Брежнев. - Так он с того года здесь висит.
Брежнев. (к Мандельштаму-1) - Ты откуда такой нарисовался?
Мандельштам-1. - Понимаете, это родовая травма, я родился в виду...
Брежнев. - В таком виде родился?
Мандельштам-1. - В общем-то да. Понимаете...
Брежнев. - Жабрами, что ли, дышишь?.. Ну ты акула... Это не ты душ перегрыз? А то смотри... Жребий брошен. (к Красотке Брежнев) Видела? По ночам душ грыз.(К Мандельштаму-1) Что в карманах то у тебя? Мыло-то у тебя? Ну-ка, показывай. (Встает, подходит, выворачивает карманы у Мандельштама-1, вытаскивает зубную щетку, пять рублей, презерватив, очки; вертит зубную щетку в руках) - Изо рта воняет, что ли?
Мандельштам-1. - Нет, я просто слежу за своим здоровьем. В здоровом теле здоровый дух, как говорят (улыбается, покачиваясь).
Брежнев. - В здоровом теле здоровый ***... А ты не подъебывай. Если я зубы не чищу, то я свинья, что ли, по твоему?
Мандельштам-1. - Ну, я этого не говорил.
Брежнев. - А кто этого говорил? Косыгин, что ли?.. Ни *** себе - свинья!.. Мразь!.. А еще жабрами дышит, ****ь, хлюпает тут. (бьет Мандельштама-1 в рыло; тот снова сильно раскачивается) Это ты стишки про Сталина писал? (Мандельштам-1 молчит) - Обиделся что ли? Расскажи стишки.
Мандельштам-1. - Не буду. Не буду, и все.
Брежнев. - Что я тебя, как бабу буду уламывать? Что ты думаешь, если я политик, так я стихов не понимаю? Что если по еблищу заехал, то и всплакнуть над красотой не могу. (подходит к Мандельштаму-1, обнимает его, виснет на нем так, что у того из орбит вылазят глаза) - Дружище. Ты же мне знаешь, как нужен. Да я тебя жить оставлю ... для самокритики... если душ грызть не будешь... (засыпает)
Красотка Брежнев. - А правда, что вы повешенным родились?
Мандельштам-1. - Угу.
Красотка Брежнев. - Да вы успокойтесь. А почему повешенным?
Из-за темного угла вытанцовывают попарно 10 Симпатий автора.
Тихо звучит горячо любимый автором менуэт Генделя. У одной Симпатии перебинтована нога.
Мандельштам-1. Понимаете, поэты - они как бы потусторонние люди. Это трагичные фигуры, вся их жизнь связана со смертью...
Красотка Брежнев. - А расскажите стихотворение.
Мандельштам-1 (все еще раскачиваясь, в ритм стихотворению) - Ну вот вам бы я рассказал такое стихотворение:
Звук осторожный и глухой
Плода, сорвавшегося с древа
Среди немолчного напева
Глубокой тишины лесной.
Красотка Брежнев. - Почему?
Мандельштам-1. - Этим стихотворением открывается мой сборник "Камень".
Особо наглые Симпатии автора приближаются к паре.
Красотка Брежнев. - А вы женаты?
Мандельштам-1. - Был. (всхлипывая)
Красотка Брежнев. (прижимаясь к нему) - А душ ты сгрыз?
Мандельштам-1. - Я (плачет, Красотка Брежнев пускается в пляс,
Мандельштам-1 с умилением смотрит на нее)


2.

Витрина магазина "Детский мир". Лоток с жвачкой. Я-отец, Я-сын, Мандельштам-2 стоят у лотка. Мимо, после каждой реплики проезжают машины - два очень серьезных молодых человека в педальных автомобильчиках - очевидно, коммерсанты.
Я-сын. - Папа, купи жвачку.
Я-отец. (шутливо) - Сынок, съешь собачку.
Я-сын. - Папа, ну купи одну.
Я-отец. (еще веселее) - Сынок, пошел ко дну.
Мандельштам-2. - Настоятельно советую купить вашему сыну жвачки.
Пусть ребенок пожует.
Я-отец. - Чего пожует?
Мандельштам-2. - Жвачки.
Я-отец. - Чего - жвачки?
Мандельштам-2. - Пожует пусть.
Я-отец. - Дурак, что ли?
Я-сын. - Вот и поговорили.
Я-отец. - А еще поэт.
Я сын. - ***ня безлошадная.
Я-отец. - Целоваться-то умеешь?
Я-сын. (сгребает с прилавка жвачку, сует в рот Мандельштаму-2) -На, жуй.
Я-отец. - Поэт в России больше, чем стакан.
Я-сын. - Поэтов даже больше, чем шкафов.
Продавщица жвачки. (к Мандельштаму-2, улыбаясь) - Сто восемьдесят рублей.
Мандельштам-2 - Сейчас сейчас.
Я-отец. - Чего рот набил?
Продавщица. (уже не улыбаясь) - Иди стихи пиши.
Я-сын. - Чего молчишь, написал что ли?
Мандельштам-2. (восторженно сияя) - Да !
Одна машина ломается, другая сваливается в зал. Видно, что
ее водитель пьян.
Водитель (падая) - Еб твою мать.
Мандельштам-2 застывает.


3.

Москва. Кремль. Брежнев спит за столом. В углу кабинета висит знамя, в другом - Мандельштам-1.
Голос: - От советского информбюро... Напился, как кролик...
Брежнев. - Я напился, как кролик. (встает, ходит, делает зарядку)
Голос: - От советского информбюро. Азербайджанские войска взяли город Москва за жабры.
Брежнев. (к Мандельштаму-1) - Жабры-то дышат, ты, лягушка?..
Голос. - От советского информбюро до немецкого информбюро.
Включается сирена. Брежнев ходит по кабинету. Появляются
первые признаки улицы.
Голос. - От советского информбюро отойдите.
Брежнев озирается. Сирена воет. Мандельштам-1 по очереди открывает то один то другой глаз. Мигает зеленый цвет - цвет надежды. Входит *** (человек в карнавальном костюме: в кожаном пальто, в картонной залупе на голове).
Брежнев. - Откуда ты?
***. - Из советского информбюро.
Голос. - От советского информбюро две остановки.
Брежнев. - Водка где, спрашиваю? ( хватается за сердце, за край стола )
***. - В ****е... В бутылке.
Брежнев. (серьезно) - В чем дело?
***. - В папке... (басом, подражая Голосу) - Ха-ха-ха...
Появляются следующие признаки улицы: витрина, Я-отец, Я-сын, Мандельштам-2. Брежнев падает.
Я-сын. - Смотри, какого кабана завалили.
Я-отец. - Дело мастера закрыто, сынок.
***. (с облегчением) - С облегчением. (к Мандельштаму-1) - А ты кто такой убитый?
Мандельштам-1. - Я поэт Мандельштам. Понимаете, трагизм...
Мандельштам-2. (к Мандельштаму-1) - Читай стихи, идиот.
Мандельштам-1. - Я стесняюсь.
Заходят Красотка Брежнев и Косыгин-ака. Косыгин с ходу бьет
в рыло Мандельштаму-2. Тот падает.
Косыгин-ака. - Что суки, помойку нашли? Охуели? (ставит портфель) - Давайте.
Красотка-Брежнев достает гитару, играет длинное вступление.
Все рассаживаются. Брежнев приподнимается. Поют:
Цыганка с картами, цыганка с титьками,
Цыганка с выпивкой, цыганка-****ь.
Быть может чай опять ***рить плитками,
***рить плитками чифир опять.
Все хором, кроме Мандельштамов и Меня:
Помойка! Все ночи, полные огня!
Помойка! Зачем сгубила ты меня?
Помойка! Я твой навеки арестант.
Помойка! Погибли юность и талант.
В контейнерах.
Косыгин-ака и Красотка Брежнев смахивают слезы, многие плачут.
Красотка Брежнев. (к Мандельштаму-1) - Расскажи стих, который ты вчера рассказывал.
Мандельштам-1. - Обводит всех глазами.
Брежнев. (по-доброму) - Расскажи.
Мандельштам-1. (начиная раскачиваться) - Сестры тяжесть и нежность...
Брежнев. - Тьфу, ****ь. Ты чего мозг ебешь? Леха и то лучше пишет. Леха расскажи про муху.
Косыгин-ака. - Да я забыл.
Брежнев. - Как там? Муха, муха, потаскуха, позолоченные яйца...
Косыгин-ака. - Брюхо.
Брежнев. - Ну, как дальше?
Косыгин-ака. - Ну, в целом это звучит так:
Муха, муха, потаскуха,
Позолоченное брюхо.
Муха по ****е пошла,
Муха смерть свою нашла.
Брежнев. - Понял? (к Мандельштаму-1)
Мандельштам-1. - Довольно талантливо.
Косыгин-ака. - Придурок.
Играет гимн СССР. Немая сцена.


4.

Скамейка. Фонарь. Сидит Мандельштам-2. Мимо кругами ходит Альтернативная Девушка.
Альтернативная Девушка. - Не желаете познакомиться?
Мандельштам-2. - Да. В смысле желаю.
А.Д. - А с кем вы желаете познакомиться?
Мандельштам-2. - А я думал с Вами.
А.Д. - Пошляк. (уходит)
Мандельштам-2. (вслед) - Не прогадайте.
В ответ доносится гудок паровоза.
Мандельштам-2. (чешет затылок) - Как это понимать?
Меркнет свет. Ни *** не видно. Голос Мандельштама-1 читает:
Я вернулся в свой город, любимый до слез,
До прожилок, до детских припухших желез.
Ты вернулся сюда - так глотай же скорей
Рыбий жир Ленинградских ночных фонарей,
Узнавай же скорее декабрьский денек,
Где к зловещему дегтю примешан желток.
Петроград! Я уже не хочу умирать!
У тебя телефонов моих номера.
Петроград! У меня еще есть адреса
По которым найду мертвецов голоса.
Я на лестнице черной живу, и в висок
Ударяет мне вырванный с корнем, простите, с мясом звонок.
Медленно зажигается свет. Появляется Брежнев.
Брежнев. - М-да.


5.

Сцена поделена пополам. С одной стороны - Брежнев и Косыгин-ака в кабинете, кроме того, по нему кругами, ни на что не обращая внимания ходит Я-герой. Мандельштам-1 по-прежнему висит в углу: очевидно, ему понравилось. В другой половине сцены на скамейке сидят Мандельштам-2 и Альтернативная Девушка. Мандельштам-2 играет на флейте.
Брежнев. - А Мандельштам, поэт, слышь, Леха, себе заделье нашел - баб ****, только шум стоит.
Раздается шум.
Мандельштам-2. - Справедливость восторжествовала.
А.Д. - Я тебя хочу.
Шум усиливается.
Мандельштам-2. - Потом. (играет на флейте)
Я-герой. (переставая смеяться) - Покажи мне такую обитель, где бы
я не попал в вытрезвитель.
Косыгин-ака. - А кто он вообще такой.
Брежнев. - Да придурок какой-то.
Выбегают 5 Симпатий автора, танцуют под музыку флейты. Музыкальная тема все больше склоняется к "Голубому вагону".
Брежнев. - Как бы нам обустроить Россию, говорю.
Я-герой. - Сорок четыре веселых ключа:
Ключ от квартиры, где люди дринчат,
Ключ от квартиры, где с****или блюдце,
Ключ от квартиры, где люди ебудца,
Ключ от квартиры, где деньги лежат,
Ключ от квартиры, где много деньжат.
Я-герой все быстрее ходит по сцене. В партию флейты вступает рояль и голос Чебурашки. Голос (басовитый): Никакого взаимопонимания. И так всю жизнь. Ни малейшей надежды на контакт. Даже на пьянках мы так далеки друг от друга. Мы бьем друг другу рожи, блюем чуть не в карман друг другу - хороши, нечего сказать. Россия стоит во мгле. Ей тошно. Что вы с ней сделали своими кривыми ручками? Не стыдно ли вам? Опомнитесь слепцы. Берите себя в руки и отправляйтесь к станкам, красьте поезда зеленой краской, ссыте в экономическую пропасть и спите по ночам. Жизнь надо прожить так, чтобы на полу не было насрано, чтобы все было по-человечьи, чтобы дети были сыты, женщины выебаны, а не наоборот, комнаты убраны, ведра вынесены, а не наоборот. Идите в лес и принесите мне ящик пива и то - не знаю я что. Вот чего хочу я от вас. Россия стоит и ловит мух ****ом, нечестивцы! Жизнь надо прожить, так? Все громче звучит "Голубой вагон"
Занавес начинает закрываться и его ****ят две замысловатые женщины в телогрейках.





АЙБОЛИТ 666


Доктор Aйболит подозвал к себе утку
и тихо сказал ей на ухо :
- Чари-бари, чавчам.
К. И. Чуковский.

29-ого января 187О-го года, в полдень, в жаркой-жаркой Африке, в центральной ее части, в шикарном кабинете собственной клиники заперся на ключ и пил мате доктор Айболит ( d-r Ablyt ).
Измученный сиестой и постоянными провалами в памяти, он занимал свое место разными небылицами. Пытался вспомнить, догадаться хотя бы, как жить дальше: жить дальше следует используя и продолжая свои прежние занятия. В чем они заключались? Не знаю, не знаю... Порылся в карманах: таблетки, кусачки и стреляные гильзы... Что за намеки?
Позвонили по селектору:
-В приемном покое вас ожидает корова.
Мысли у Айболита путались. Наудачу он ответил:
-А в моем кабинете вас ожидают неприятности.
По селектору повторили:
-В приемном покое вас ожидает корова.
Мысли у Айболита приняли более четкий вид, и он высказал сиюминутное соображение, как всегда полагаясь на авось:
-Корова дает молоко, но не дает покоя.
В селекторе как заладили:
-Вас ожидает корова. В приемном покое.
-Оставьте ее в покое, - принял решение Айболит и выключил селектор.
Айболит старел. Память о том и о сем накатывала на него непостоянно и избирательно, но воля мужчины, воля ученого заставляла его исследовать, догадываться, строить предположения, производя логические операции, блуждая по воздвигнутым когда-то им же самим корпусам, разглядывая какие-то хитрые приспособления, таинственные и неработающие, как Египетские пирамиды. Сам Айболит иногда ассоциировался у себя с человеческой цивилизацией.
С тех пор, как рухнула Вавилонская башня его сознания ( когда-то Айболит полагал это делом времени, потом - делом нескольких секунд. Теперь он думал: "Это мое дело".) он мог воспринимать окружающий мир, лишь вслушиваясь в собственные слова, обращенные к окружающим. Эти слова брались невесть откуда, они несли смысл и радость, они нравились Айболиту, и он ждал их. Вот опять забыл, как он в прошлый раз заставил их быть произнесенными.
Он огляделся вокруг. Он, оказывается, давным-давно вышел из кабинета ( не беда - возвращался он туда инстинктивно ), и, в окружении мужчин и женщин, шел мимо белоснежных коек, насестов и конур.
Его взгляд упал на неизлечимо больную макаку-резуса.
"Корова", ужаснулся он. Беспорядочные мысли, смутные страхи ( боязнь оранжевого, на этот раз ) не давали ему прислушаться к обстоятельным, но лаконичным репликам, берущим начало у его уст.
А говорил он следующее:
-Когда зайчики не опохмеляются вовремя, у них отпадывает ухо, другое, третье, ну, и так далее.
Он на секунду отвлекся, недоуменно разглядывая стаканы на тумбочке и передернулся: "Черт, прослушал". ( Это касалось именно приведенных слов ).
Люди в белых халатах строчили в блокнотах. Айболит попытался заглянуть очкастой через плечо - прочитать, но застеснялся и, извиняясь, во искупление чего-то, просвистел октаву до-минора.
Айболит продолжал говорить, одновременно с этим настороженно прислушиваясь, пытаясь выделить осмысляемые фрагменты из своей речи. Тягостным контрапунктом на ближайшей кровати бредила сивая кобыла.
-Это, знаете ли, собака, - ляпнул он". Нет, не то пронесло в голове.. Не то, - поправился он. -Заходя в корпус - говорит - вы могли заметить копыта, торчащие ( это вроде как выпирающие ) из кирпичной кладки.
Айболит сел на своего конька. все более грамотной и самоценной становилась его речь, все меньше он понимал ее.
-Если эти копыта, - продолжал он, - заинтересовали вас, намекну, что имеется жирафик на втором этаже. Болел уменьшением в размерах, теперь вот быстренько выздоравливает - ( начал понимать ) - пятки сверкают, торчат копытца.
Айболит понял, что в стакане был компот из человеческих глаз ( с косточками (!)). "Сколько загадочного !"- подумал он, подумал, ветер дунул, он вспомнил, что отвлекся, и все неуверенней продолжал. Ничего, ЭТИ писали себе и писали.
-Сюда не смотрите, пожалуйста. Ну что тут смотреть? Лежит себе, все как обычно. Не больной, а песня: руки на месте, голова на плечах, ум зачах, вода в речах, нужда во врачах...- и уж совсем неуверенно, но зато почти сознательно, сам, сам почти закончил:
-Не за горами победа, а за шкафами да под диванами...
Запишите обязательно это.
Сказано - сделано.
"Как это понять? Каким образом? Так же это понимать, как понимать, что axb=bxa ? Или так же, как "Размаха шаги саженьи"? Вот еще одно, что понимать: муж: Андрей Кукин. С этим уже разобрался. А вот жена-то - Гингема Кукина, гингема его же, его локтевого сустава...".
Люди в белых халатах разошлись, не причинив вреда.
Айболит не знал, знают, или хотя бы помнят окружающие то, чего либо не понимает, либо забыл он сам. Но они никогда, по-видимому, в этом не признавались. Так, в поисках вечных истин недавно замучали обезьянку: Ее зондировали: заставляли глотать кипятильник и включали в сеть.
Ее пытали:
- в чем смысл жизни?
Айболит не знал, как появляются умозаключения, с каким достаются трудом. В его голове промелькнула картинка следующего содержания:
Увесистый Платон дорвался до Сократа, выворачивает руки.
-Я знаю, что ничего не знаю, - отвечает Сократ, и думает с хитрецой: "Платон мне друг, но истина дороже".
Айболит умыл руки и символически почесал затылок.
-Я не плох, я не плох,
Не застать меня врасплох
- произнес голосом Айболита попугай в клетке с надписью "Эхолалия".
"Очевидное-невероятное", - подумал Айболит. Посмотрел на гадюку под капельницей и подумал: "Какая глупость... И крокодил - пошлятина".
Вот еще номер: ходит кролик, здоровый абсолютно, бирка на нем болтается: красный крест, под ним этак залихватски: "Столбняк. 1868 - 1870 Кролик.".
Айболит вышел на воздух. Песок Африки, истоптанный Бармалеями. Зыбкая почва для апартеида... Солнце палит в беспамятстве.
Айболит вспомнил: "Вы будете на месте через несколько недель и сразу же приметесь за выполнение вашей миссии..."
"На месте ли я?", - он поплелся к жилому бараку.
"Ваши действия будут полностью реабилитироваться прессой, в особенности - литературой. Хьюз Лофтинг, Корней Чуковский... Этих имен, я надеюсь, вам достаточно, сэр?".
Он этого никогда не говорил и вспомнить поэтому и не пытался. Но, черт побери, почему сейчас он вспомнил именно это? Что же случилось? Было ли конкретное мгновенное событие, превратившее его дедуктивный, по-видимому, разум в игрушку собственного подсознания, или, хуже того, в слепое орудие своих привычек и опыта, в бездумное дитя природы со странными навыками? Муха CN?.. Нет, вновь домысел...
Врачи давно заметили, что во время операции не только больные, но и сам Айболит должны быть под наркозом. Это - залог успеха. Это - информация к размышлению.
Айболит зашел в свою комнату, бегло огляделся и запер дверь. Теперь он знал, что вооружен. Что это значит, он не знал.


* * *

Ближе к вечеру стемнело, и Айболит, одев ботинки, вышел во дворик.
В дворике стояли: столб и африканский идол, и зря: вокруг них было пусто.
Айболит остановился неподалеку от идола. "Горе тебе, о распиливший Тянитолкая!"- проклятье прозвучало голосом этого идола, предполагаемым.
Это Айболит знал. Это были слова из пьесы, написанной им для клинической самодеятельности. "Распилили Тянитолкая! - думал он. - Какая самодеятельность!"
В главном корпусе светились окна. В холлах нижних этажей бушевала дискотека. На этот раз веселились птички - плевать, что на костылях, что с гипсовыми крыльями. Айболит тайком подглядел, что выполз даже смертельно больной беркут Джим, которого в конце концов пришлось целиком отлить из бронзы. Операцию "Бронзовая птица" Айболит провел тогда один, под покровом ночи. "Веселитесь, веселитесь, - подумал хирург, - как бы плакать не пришлось..."
Он и сейчас еще способен был забежать в круг и повыдергивать кусачками-то и зубки, и ручки громкости.
"Пафос. Это пафос. Но как я тяжел на подъем," - подумал Айболит.
Он так все и кружил по темным углам дворика. Приоткрыл дверь в анатомичку и удовлетворенно понюхал. Пахло жареным.
"Власть над жизнями развращает," - пришла к нему в голову мысль, выраженная в словесной форме.
Айболит гулял, вовсю перебирая ногами. В корпусе профилактория кипела работа. Из окна третьего этажа выбросили ногу - в синяках и носке. "Для профилактики," - бездумно отметил он.
Несколько минут спустя, все еще блуждая по задворкам, наткнулся на труп. Дурацкая картина: во лбу (!) торчит шприц, эдакая детина на двадцать кубов, и оттуда сочится кровь и песня с сильными радиопомехами: "радионяня, радионяня..." Айболит с трудом сдержал улыбку.
Мимо на цыпочках прошел Бог загадок, владыка ночи. Это означало, что столб до утра теперь будет стоять загаданным, пока Бог отгадок, владыка дня, не отгадает его обратно.
Айболит подошел к нему. Хитро...Такой же столб загадал ему когда-то сэр Чарльз Дарвин...
Это этот столб!
Айболит прохаживался вокруг него. Как отгадать? Он вспоминал:
Вот он стоит в аудитории и произносит со всеми риторическими штучками:
- Чтобы изучить эту книгу, вовсе не обязательно уметь читать. Более того, для этого не обязательно быть человеком. Человеку эта книга ни к чему. Эта книга - пособие, самоучитель для обезьян "Как стать человеком".
Он говорил... Да, он метал бисер перед свиньями. Эти обезьяньи рожи за партами...
Айболит огляделся. Повешенные у ворот стучали зубами от холода. Айболит рассмеялся". Отдыхаю. Две минуты смеюсь,"- подумал он. Над соседним корпусом сияла неоновая надпись "Умора"
Он посмотрел на столб, и как-то вдруг сумел вспомнить что-то еще, не забыв то, что вспомнил до этого.
Вот совещание. Вот он нагло, по-мальчишечьи, бросает в лицо сэру Чарльзу: "Из ваших обезьян только негры и выйдут".
В глазах потемнело. Айболит не сдавался. Он уцепился за мысль двумя соседними.
"Миссионер... Что это?.. Я ли это?"..
И тут он вспомнил. Он вспомнил все. Ему было, что вспомнить. Что ж, желаю того же и вам.



ЗАЗРЕНИЕ СОВЕСТИ


В аэропорту в г. Горьком протекал унитаз, затопив таким образом в один прекрасный момент систему энергоснабжения аэропорта. В воздухе осталось 44 самолета, не могущих сесть. Один человек, случайный пассажир, по пеленгу посадил их. На вопрос, как он умудрился удержать в памяти все курсы и высоты, он ответил: "Я преферансист".
Источник информации -
" Наука и жизнь "


Итак: ТРИДЦАТЬ ДВА САМОЛЕТА.

Не везет мне в карты - повезет в любви.
(аксиома статистики)

Пролог
(будет продублирован):

Маркиз: Боцман: Я:

К, 10, 9, 8, 7 ----------- Т, В, Д, пика
В, 7 8, 9, 10 Т, К, Д, трефа
Т 7, 8, 9, 10 К, Д, В, бубна
К, В, 7, 8.10 Т, черва



* * *

Так вот, в "Гамлете":
"- Что вы читаете, Принц?
 - Слова, слова, слова.
 - Принц, что в этой книге?
 - Клевета".
Гамлет держит в руках именно "Гамлета" У. Шекспира.
Из солнца вылазили тощие безобразные лучики. Небо, измазанное крест-накрест линиментом синтомицина, перегорело на работе часа три назад.
Был пошлый день. Луне набили рожу.
Катился май на ржавых тормозах,
И я с неослабевающим вниманием уже несколько часов следил за книжной полкой, на которой происходили книги. Некоторые из них содержали сатиру на героику и фантастику рыцарского романа тех времен, некоторые пересказывали нам историю о любви и смерти, о философской притче про Мастера и Понтия Пилата, и, наконец о полных юмора страницах о Москве 20-30 годов...
Вольный трамвай с надписью "по ****е мороз" вороватым тараканом промчался по комнате.
Экая невидаль (видаль-видаль, я-я).
Чесноков. Севастьянов. Дасаев. Дасаев сходит с ума по узкой неосвещенной лестнице. Смотрите - для этого он использует светильник, называемый... Ренат?
- Локко.
- Называемый Локко. Это нехитрое... Хитрый светильник - гроза мультконцертов. В дверь раздался звонок. Дверь не поддавалась. Я одел свои скверные тапочки.
- Не открыть ли мне дверь? - задал я себе вопрос. Ответ был готов и я со знанием дела принялся открывать дверь. Это получилось у меня почти автоматически.
За дверью стояла девушка с косой,
и с сумкой с колбасой.
Я не знал ее: она ошиблась об дверь. Девушку звали Наташа, дверь звали Алена. Я подумал, что половой акт обычно доставляет мне ни с чем не сравнимое удовольствие - да и с чем сравнишь это удовольствие...
- Здравствуй девушка. Я - страшный хирург Боткин, мой псевдоним - старик Колготкин. Я галантно помог ей раздеться.
Она попросила у меня на водку и на память. Уж она-то знала, чем это пахнет. Хе-хе. Она верила в меня, и мы невзначай разговорились. Комната приобрела несколько подержанных очертаний. Вечерело. Из-за угла души появились два мужика в красных маскхалатах (форма подземного десанта по борьбе с подземными двоечниками, неряхами и грубиянами), фортуна сняла шляпу передо мной и я кинул туда двадцать копеек, бывших в употреблении.
- Я сдаюсь, - улыбнулась Наталья. За этот год (тем, кто сдавался на той неделе, еще давали по пачке "Беломора" в поощрение, с этой недели не давали ничего - очевидно, жадничали). Мы сидели на диване, и мне было совестно взять Наташу за грудь. К тому же, грудь была правая, музыкальная. Прямой, решительный отпор со стороны Натальи ставил бы под сомнение необходимость существования диверсионной группы в целом.
Я решил пойти на хитрость, как говорят в народе - схитрить.
В моей голове созрел план.
 - Вам нужна операция, - ошарашил я ее мнением немолодого хирурга.
Она побледнела. Я ввел морфин, стараясь казаться спокойным. Она под наркозом. Сначала я просто собирался потрахать ее и разморозить, но тут как-то само собой взяло верх естествоиспытательское начало: пооттягиваться, пока есть возможность.
Минут семь назад Наталья пожаловалась на боли в области печени. Сомнений быть не могло, рассусоливать - не время.
Я раздвинул обеденный стол и положил тело на полированную поверхность, вытащил из карандашницы скальпель и помыл его одеколоном. Запахло йодом.

Припев:

Я сделал первые надрезы (2 раза)


* * *
Маркиз: Боцман: Я:

К, 10, 9, 8, 7 ----------- Т, В, Д, пика
В, 7 8, 9, 10 Т, К, Д, трефа
Т 7, 8, 9, 10 К, Д, В, бубна
К, В, 7, 8.10 Т, черва


Пока Маркиз и Боцман разглядывали карты, я начал знакомиться.

- Иннокентий, - представился червовый туз, поправив значок масти на животике. - Я надеюсь, все будет в порядке, - добавил он.
"Голубой", подумал я, и кивнул ему, представил себе его с портфелем в руке и перевел взгляд с инерцией улыбки на крестового короля. Король величественно явил собой воплощение облома - набыченно и неразговорчиво.
- Смоллет, - буркнул он, не подовая руки и совсем откинулся на белый фон уничтожив тем самым последнюю дань вежливости ко мне. Его молодая дама, напротив, приятно улыбнулась и подала руку для поцелуя.
- Меня зовут Стелла, Стелла Смоллет. Я поцеловал руку и отпустил ее. Стелла опять улыбнулась и наполовину приняла прежнюю позу, оставаясь в нерешительности.
"Уйдешь ты у меня под туза, голубчик", - напророчил я королю (про себя: говорить это в слух, ему - мне показалось неудобным).
А дальше был сюрприз. На экране следующей карты засветилось изображение крестового туза - как случайно пойманный кадр TV Австралии.
Обстановка вокруг - по контрасту - становилась грязной реальностью. В нос ударил вид похмельной утренней комнаты, полупустая пидорасница с севшими батарейками на столе и смятая жестянка с таинственной надписью "слон декоративный, жидкий".
"Ха, ну еще бы "рукоять чибиса", - подумал я. "Стелла - красивая женщина,"- подумал я.
Мне было надо, обязательно было надо с ней заговорить, ведь в любой момент она могла, в конце концов перестать.
- Пас, - произнес Маркиз.
Почему у вас черные волосы, Стелла ? - спросил я. Да все смотрели на них.

Припев.

Я поймал себя на том, что изо всех сил лезу под власть Стеллы. Ты гонишь. Тянуть было нельзя. Приколись -
...26-е августа. С утра шел дождь. Опять думал о Стелле...
- Стелла, представь, - все презервативы переименовали в одеколоны, - презерватив "Ирина", презерватив "Тет-а-тет", презерватив "Незнакомка", "Сюрприз" (например, для некачественных)," Орфей"... Чуешь?
Нет, я не был властен над ней: ей понравилось, но не очень. Зато пиковый туз (Василий Макарыч, к тому же) как рогом в меня уперся.
- Пас, - раздался Боцман.
Стелла улетала от меня на махонькой желтой аэровафельнице. Тысячи Вахтангов Кикабидзе стонали в моей голове. Под значком "Д;" на карте было написано: "карта атласная, матрасная, ох,
матрасная".
Я взял на разу, и сдающий, как памятный подарок, протянул мне даму и девять червей.
"Был, наверно", - сказал Боцман.
"Боцмановский мизер", - произнес поздравительную речь сдающий -
"Черва и черва приходят к нему
Черва и черва ему ни к чему", -
и нежно посмотрел на меня - весь ожидание записать себе в ебло шестнадцать вистов каллиграфическим почерком. Затем сдающий записал себе в ебло шестнадцать вистов каллиграфическим почерком, и, среди прочих равных услышал слова, полностью определившие судьбу нашей маленькой компании на ближайшее время. Вот эти слова:
- 7 треф.
- Вист.
- Вист.
Маркиз с силой кинул карту на стол: туз бубей. Туз закрутился по столу, ошалело оглядываясь по сторонам. Мгновением позже к нему добавились семь бубей и недоумевающий взгляд Боцмана. Я ехидно положил вальта бубей. Маркиз забрал взятку и кинул на стол 7 (семь) пик 00 коп. Семерка только пискнуть успела.
- Покер. По козырям, - свирепо пошутил Маркиз,
- Слушаюсь, мой повелитель, - козырная восьмерка, в чем мать родила выскочила в центр стола.
Мой валет, даром что пиковый, все понял и обмяк, и как под гипнозом пошел к ****ей матери, которая, оказывается, давно ждала его под окном:
У человека крыша едет,
Ему и больно и смешно
А мать грозит ему в окно.

Я старался не смотреть на Стеллу, но краем глаза увидел, что она в курсе, и не сдержался: "Двоечница." (она посоветовала мне играть семь, а не шесть).
Боцман забрал взятку и зашел в восемь бубей. Я положил даму, медленно успокаиваясь.
Я приходил в себя.
Было не тут. Маркиз забрал козырной семеркой. Вертолет закрутил своими пьяными шарами. Потом маркиз кинул восемь пик и, убедившись в козырной девятке Боцмана и моей пике, произнес сквозь зубы " и ставит и ставит им градусники".
Я был уже без одной.


* * *

Припев.

Кровь лилась на стол и на пол из какой-то синей поеботины прямо под левой грудью. Я раздвигал какие-то кости, стараясь поменьше резать, хотя постоянно входил в раж; я никак не мог доковыряться до печени и посмотреть, что там не в порядке (я надеялся определить это на глаз - Наталья жаловалась на боли в печени).
Наталья стонала, и я еще ввел морфина гидрохлорида. Она на несколько секунд вышла из-под наркоза и так жалостно провела ладонью по моей ноге, что я даже решил бросить все это.
К сожаленью, я не запомнил, какой сосуд к какому приделывать и принялся искать дальше - воля к победе взяла верх...
Шел третий час операции. Когда я уже ни на что не надеялся, под последним ребром, будто Саргассово море по курсу "Санта-Марии", показалась печень.
Наталья дернулась и печень исчезла из виду.
- ****ь, - сказал я, и снова обнажил ее.
Наталья дернулась вновь и соски ее грудей так мелко затряслись, что я не выдержал и поцеловал один. Наталья заерзала и скальпель наполовину провалился между ребер. Усталось давала о себе знать.
Еб твою мать, в конце концов, крикнул я и ударил по скальпелю (с новой силой брызнула кровь (еще, еще), плюнул и сел на диван. Обидно, но на столе Наталья дрыгнулась и умерла.



* * *


Маркиз: Боцман: Я:

К, 10, 9, 8, 7 ----------- Т, В, Д, пика
В, 7 8, 9, 10 Т, К, Д, трефа
Т 7, 8, 9, 10 К, Д, В, бубна
К, В, 7, 8.10 Т, черва

Я уже был без одной.
- Уже без, - успокаивал себя Маркиз.
- А сколько прекрасного и удивительного впереди, - поддержал Боцман, вышел в девять бубей.
Я все еще стеснялся своего идиотского положения перед Стеллой, не смотрел на нее.
(На самом деле - зря: ей очень нужна была моя помощь. Какие-то двое из подземного десанта по борьбе с подземными двоечниками, неряхами и грубиянами насиловали ее, и она спокойно отдавалась им - сперва она пыталась дотянуться и укусить меня за палец.)
Я уже был без двух - Маркиз забрал мою последнюю бубну козырным вальтом и вышел в пиковую десятку.
6. 10 пик - 10 треф - туз пик.
Без трех. Остальные мои.

Припев.

* * *


Есть такой вариант задней оконечности этого рассказа: на кладбище в Свердловске нашла себе место женская могила - без имени, фамилии, дат рождения и смерти. На ней написано: "Без трех. С вистами". Есть.
Вероятнее всего, было, конечно, другое - (я точно не помню, но - ...).
Я подошел к мертвой Наталье, на ходу снимая трусы, лег на нее, и, перемазавшись в крови, засунул свой так ( впрочем, порой и иначе ) называемый половой член куда подальше.
Припев.
Она еще дергалась. Ее влагалище было сплошь скользким - очевидно, она была возбуждена во время операции.
Я уже целовал губы, всовывая на всю длину. Когда люди трахаются в антисанитарных условиях, обыкновенно руки засовывают под рубашку и ласкают грудь. Я также засунул руки под кожу и сжимал сердце. Я кончил. Ого, она уже пять минут как мертвая - кончила со мной. Я забирал оставшиеся 4 (четыре) взятки, распихивал их по карманам.
Самолеты разбивались один за другим. Над Горьким плыл дым. Маркиз и Боцман под моим окном остановили прохожего, показали ему мою фотографию и что-то спросили. Я выглянул в окно: надо было что-то делать. В дверь барабанили.
Делать нечего - я снова разделся и всунул мертвой Наталье.
Но на самом деле, 24 в гору не так и страшно.
 Да, милый, - рассмеялась Наталья, скидывая в себя разбросанные внутренности и замазывая йодом раны.
Сдавал Маркиз. Карты были сданы - не хватало одной карты (дамы крест). Достали и сдали новую колоду. Искали меня.
(- этот придурок выбросился в окно.)

Эпилог.

Хуюшки он выбросился.




СДЕЛАНО НА СЛАВУ

199О - 1994


МИСТИЧЕСКАЯ ОХОТА НА ТАТЬЯНУ ДРУБИЧ


Резвость - норма жизни.

Моя статья "Мистическая охота на Татьяну Друбич" является не документальным описанием ее, не научно-популярным трудом о способах проведения таких охот вообще, а художественным произведением, описывающим ее прохождение, хотя и фактологическим верным. Детерминисту покажется, что самые мясистые куски - конкретные случаи применения магических технологий выброшены. Это не самые мясистые куски. Я не буду описывать конкретное действие приводимых методов, предоставляя эту возможность читателю. Моей сверхзадачей является создание адекватной языковой системы: тогда цель достигается автоматически. Это неопозитивизм. Что же такое неопозитивизм?
"В огороде - бузина, а в Киеве - дядька" - это пословица.
Уничтожая бузину, автоматически уничтожаем дядьку. Это магия.
Происходит это потому, что существует такая пословица. Это неопозитивизм.
К. Уваров

* * *

В беленькой шапочке она вышла из зала прибытия в Кольцово. Шел снег. Она приехала ко мне. Она еще не знает, куда я ее поведу. А мы сначала посидим дома целый день, потом пойдем к Дьяку (я буду очень учтивым, буду хвастаться тем, что я с ней). Она будет улыбаться, переживать, когда я играю в преферанс и внимательно слушать, когда я пьяный буду читать свои стихи. Она в сапожках пошла по снегу, села в автобус 68-Э: доедет до угла Мира и Малышева, пройдет квартал и пересядет на десятку.
Она села, сложила руки.
Ее жесты напоминают жесты Янки Мельниковой, хотя она ...Таня! Ты не забыла, куда ехать? Мой адрес: Артиллеристов 5/5, кв.3. Хотя это ни к чему - "Контр Культ УР'а" у нее в руках.
Я приведу ее к Витке, она сядет на диван, а я буду разговаривать с Виткой. Приведу ее в универовские общаги - слушать музон. Ей понравится Кейв
Мы не будем целоваться на людях, но все поймут, сколь сильно мы влюблены друг в друга.
Юльке она не понравится, Златка иногда поговорит с ней.
"Друбич - это хорошо", - скажет Светка Ткачева.
Мы будем слушать "Ласковый май".
Потом я украду несколько телефонов в советских организациях и продам их, и мы пойдем есть в разных кафе.
Я выгоню из дома всю тусовку, кроме, возможно, Бурдина, и мы будем вдвоем топить печку и тушить баранину. Потом ей надо будет ехать на съемки, и она уедет. Я сфотографируюсь с ней.

* * *

Чтобы осуществить все задуманное, необходимо привлечь к этой истории как можно больше народа, ибо, во-первых, магические действия срабатывают только тогда, когда существует достаточная коммуникация, которая не разрушается в процессе выполнения этих действий. Так, забегая вперед, скажу: что бы добиться взаимности незнакомой девушки, достаточно покрасить все тело в фиолетовый цвет, но это разрушит ту часть коммуникации, через которую магическая сила должна быть передана. Во-вторых, мозг (ум) не только получает информацию из окружающего мира, но и передает ее туда, устанавливая равновесие воздействий. Так, законы и сила магии усиливаются, когда начинается тотальное увлечение ей.
Зверь бежит на ловца. Того, что я печатал мои предположения о страсти Татьяны ко мне в заводских и прочих многотиражках разных городов СССР, мне казалось мало. И тут:
Я встал с пола, на котором лежал, освежил похмелье стаканом молока и с какой-то дури включил телевизор.

Какой-то экстрасенс предлагал следующую сделку:

1. Вы пишете ему, что бы вы сделали, найдя сумму в 10 000
руб.

2. Описываете ему самый запомнившийся день в вашей жизни.

3. Пишете ФИО вашей неразделенной любви.

Экстрасенс обещал помочь ее заманить.

Понятно, что в жадные руки экстрасенса стечется громадный энергопотенциал: мольбы, верования, гиперреалистические произведения, равных которым мало, прочее. Так пусть, решил я, этот потенциал несет и информацию и о Татьяне, Танечке. В бессилии экстрасенса я не сомневался: кроме проповедей "космического сознания", он умудрился продемонстрировать десяток умильных "богемных" сюр-картинок, заявив, что они излучают энергию, и т. п.

* * *

Она приехала на Изоплит, а меня нет дома. Она залезла в окошко и сидит в комнате, сняв лишь шапочку. А я-то, оболтус, пью где-то.
Она ходит, берет книги, читает... Читает наши рукописи. Ей нравится. Она села на кровать поудобнее, закурила. Читает. Холодно. Печка холодная. Я не был дома давно.
Меня зовут Костя. Костя Уваров.
- Очень приятно, - скажешь ты при встрече. - Таня. Так завяжется знакомство.
Пришел Мишка. Они поиграли в буру. Мишка выиграл... Вечером дома уже много народу: залазят в окошко. Ждут меня, дверь еще закрыта - с ключом еще никто не приходил. Я открываю дверь, вижу незнакомую шубку. Начинаю гадать, перебирать соблазнительные варианты приезда знакомых, незнакомых девушек, влюбленных тайком в меня. Сердце затихает. Я захожу на кухню. Так и есть: коньяк в холодильнике. Мое сердце замирает: догадка подтверждается. Я захожу в комнату и вижу ее. Я счастлив. Я уверен - мои друзья устроили Это. "Нет, я сама", - говорят ее глаза. Она тянется ко мне. Я счастлив.

* * *

Тогда на пустошь понесло
Впотьмах шарахнувшись дорогу
Она сломав запнулась ногу
И покатилось колесо
А. Зинатуллин

Мир науки своеобразен и орагинален. В мире науки существует сихология и физика - науки. Скажем, играя в шахматы черными, я глубился в потаенный их смысл - смысл черных. Я изучаю личность короля, социум пешек, бессознательное слона, и все это - чтобы выиграть. Дело в том, что я - психолог.

Игорь Л., 24 года, г. Тюмень, студент, тоже любит играть черными. Но он, напротив, интересуется белыми. Изучает траекторию движения белого коня, вычисляет орбиты ладей. Он - физик. Он объективен. И когда белая ладья сойдет с орбиты, а пешка превратится в сверхновую, пробьет час моей смерти. Негуманные законы физики, непонятные законы внешней, незнакомой мне сиситемы уничтожат мое эго, мое тело. Но и для Игоря Л. тоже настанет время суицида - когда в ответственный момент 32... Ф h7+! 33 Kp а1? Ферзь не пойдет на h7, когда у него задрожат руки, когда он закроет ими глаза, и когда на а6 взовьется зеленое знамя анархии.
Принято считать, что у человека существует эго, а у внешней системы - сплошные законы физики, хотя внешней считается лишь система противника, не подчиненная нашей.
Однажды, сидя у памятника Неизвестному Богу в Таллине я познакомился с ним и начал исследовать эго внешней системы - эго Неизвестного (Бога), существующее наравне с моим (в антагонизме).
Рассмотрим социум и физикум, как неприятную мне личность, составим карту ее поступков и ее бессознательного. Мы будем довольствоваться фрейдовским - динамическим уровнем, определяемым вытесненными желаниями, комплексами и прижизненной памятью. Поверхностные проявления системы (падение кирпича мне на голову, установление устойчивого клетчатого изображения неба на небе - таких законов ее порядочности и этикета, как Е-мс2 и пр.) будем воспринимать, как фрейдовские оговорки.
Опр.: Теоретической магией называется изучение комплексов и динамической памяти системы, выделение критериев для выяснения ее самочувствия, ведения диалога.
Практической - давление на самолюбие системы, разнообразные провокации и само получение призов - сексуальных, винно-водочных и даже лотерейных.
 
* * *

(первый сон: согласие системы)

Вероятно, в Зеленограде - то ли грабить полезли, то ли я знал, че к чему. Я с Сосновским, с Боярских (Сосновский вначале побыл Булыгиным). Я залез, Женька, открыли дверь. Я включил телевизор, и оттуда вышла Татьяна. Так и должно было быть. Я заговорил - мне надо было, и я срочно начал производить впечатление - с двух-трех сторон одновременно. Женька, Сосновский и Светка - взялась откуда-то - ушли в другую комнату. Мы - не раздеваясь - становились все более раздетыми. Почему-то я ее не хотел (хотя и любил), и проговорился об этом какой-то паузой, нерешительностью. Она тоже не горела желанием. Это было удовольствие лежать в постели и разговаривать. Я спросил, кто научил ее вылазить из телевизора. Она ответила, что Роберт (он жил в Латвии и занимался оккультизмом). Ему было за пятьдесят. Он умер.
Светало. Мы сидели в коридоре. Она зашнуровывала сапожки. Сосновский, как пионер - вожатую, обнял ее вытянутой рукой. Он был здесь лишним и сделал это непонятно зачем, очевидно инстинктивно он понимал, что это ему на руку. Я почему-то дал ему по роже (?). Светка, появившаяся в дверях, отвлекла мой взгляд и, как ребенку, покачала головой. Татьяна уже гладила мою руку.
Мы сидели под домом на скамейке.
- Ну, предположим, я люблю тебя. Я сейчас живу со Слоном - стоит мне его бросать? - спросила она.
Было маловероятно, что она живет со Слоном - тусовщиком (с любым из них). Скорее она называла так С. Соловьева, но я на всякий случай спросил:
- С хиппаном, что ли?
- Ну.
Мы шли к Москве. Мы решили, что, когда надо будет, она вновь вылезет из телевизора.
Я шел с ней рядом, и решал, когда:
"Завтра - рано. Надоем. Через неделю - поздно, смогу пропустить тот момент, когда буду нужен (тогда я смогу молчать). Дня через три..."
На этом мы разошлись.
В заключение хочется отметить, что после этого я спал еще некоторое время, за которое успел повстречать и выебнуться перед всеми иногородними друзьями. В конце концов я устал об этом рассказывать. Поэтому можно считать, что мое сознание сделало виток - мне все равно, сон это был или нет.

* * *

К вышестоящему тексту:

...и даже лотерейных. Таким образом в качестве теоретической основы я выбираю несколько самых доступных критериев: это все, что
1. так или иначе незаметно, но в большой степени влияет на поведение человека и
2. является продуктом человеческой деятельности, но деятельности всегда безымянной.
Это топология дворов, подъездов и подвалов, тайна спичечных этикеток и их влияния на психику, методика выбора пути прохождения трамвайных и троллейбусных маршрутов, и, что самое главное, наблюдения за переменой окраски и мест дислокации неживых мозговых центров противостоящей системы. (Известно, что существует взаимно однозначное соответствие между цветом объекта и его информационной проницаемостью в обе стороны - таблицы Эвереста-Куина и др. - см. Приложение 1).
Безусловно, все это может быть соотнесено, к примеру, с трансформаторной будкой, если все пути сходятся к ней, но гораздо интереснее соотносить все это с интерьером, одеждой и т.п. Любознательные читатели могут удостовериться в точности цветовых характеристик, анализируя форменную одежду - милицейскую, армейскую и др., сопоставляя предписанное той или иной части тела значение, функцию, с соответствующим ей цветом.

* * *

(Второй сон: раскоординация)

Очень жаль, но я лишь сейчас вспомнил, что мне то ли позавчера снилась Татьяна. Очень трудно восстановить это, но это необходимо. На киностудию я пришел, кажется, под предлогом, что я журналист, который проводит мистическую охоту на Татьяну Друбич. Меня провели в комнату.
Съемки проводились почему-то в зрительном зале ДК. В гримерке стояли шкаф, кровать, на которой отдыхали, лежа на спине, и иногда целовали друг друга С. Соловьев и Т. Друбич, книжные полки. Было темно. Во сне, кажется, действовали еще двое рабочих сцены, женщина в платье, очень похожем на платье Татьяны (иногда со спины я принимал ее за Друбич). Это была неизвестная, но уважаемая актриса лет 45-ти с ухоженным некрасивым лицом, статная. Не шахматная королева, но королева пик. Я не помню сюжетного стерня. Я довольно безуспешно разговаривал, причем Соловьев относился ко мне, как дядя к талантливому школьнику, но как будто к взрослому - "по-мужски". Несмотря на формальную бесцельность моего пребывания здесь, заинтересованное отношение Соловьева держало меня на плаву. Под конец провала в памяти по коридору прошла Друбич. Очень странно было то, что она отнеслась ко мне с кокетством 25-летней; на ней просвечивали черные трусики из-под прозрачного черного платья. Она сказала: "Ты знаешь - я вижу тебя пока десять минут, и пока тебя хочу (дескать, выкладывай, что есть, выкобенивайся, как можешь, а я решу, нужно ли это мне) - детство. Она убила мою мечту, зато появилось слабое возбуждение. Бывает так: социальная ("возвышенная") страсть в процессе становится половой, а половая - просто исчезает, и люди судорожно ковыряются в памяти - чтобы найти обрывки той "возвышенной" страсти - для того, чтобы оставаться в состоянии возбуждения.
Кокетство было для нее единственным способом деструктурирования бреющего полета моей души. Она, конечно знала, что нарочитым вниманием все усугубит. Есть и другой вариант объяснения ее поступков.
О, эти мудрые добрые люди все знали с самого начала. Они оба желают мне добра. Если вдруг моя страсть прорвется сквозь барьер стабильности композиции их личностей, она возбудит и ответную любовь ко мне. Ее - женскую и материнскую, и его - гомосексуальную (удовлетворяемую посредством общей женщины).
Этот вариант наиболее честен: это во-первых, согласие на контакт, во-вторых, игра на обычных в таких случаях условиях. Конечно, это не так.
Потом мы с Соловьевым - он устал - сели за письменный стол. Я достал водку, он маску - снял. (На самом деле Соловьев - сухопарый мужчина лет сорока пяти с редкими светлыми волосами, зачесанными назад, на лице чуть больше кожи, чем положено по телу). Он спросил:
Я не помню.
Между сном и его записью прошло два дня. Пока я его не вспомнил, среди прочих была сказана одна фраза. Я выделил ее, как ключевую для сна. Не то, что смысл ее - мораль сна, нет, у нее и у сна совпадают какие-то глубинные архетипы. Обычно такие фазы монтируются в повествование ( но во сне ее не было), как например, в "Короле Лире" - "У гнева тоже есть свои права".
А тут - такой монолог:
- Ну ладно, пока. А будешь проходить мимо - так ......проходи мимо.
Она этого не сказала: этим бы она подчеркнула сформировавшееся у нее конкретное отношение ко мне.


* * *

Активные тригоны Гермеса Трисмегиста (Тота) - Таро.

Активный тригон - это знак, состоящий из трех арканов (сформулированных в картах Таро). Аркан, стоящий на первом месте, обозначает субъект действия, стоящий на втором - стихию, через которую передается действие, стоящий на третьем - объект, на который действие направлено.
Во всех тригонах, описывающих действие, в котором заинтересован и которое будет выполнять сам маг, на первое место ставится карта Алеф - "человек-маг" (изображающая человека, одна рука которого поднята к небу, другая - опущена к земле).
На второе место в данном случае ставится карта Гиммель, черва (изображающая знак земли). Эта карта означает "стихия", а конкретно "черва" - землю. Земля выбрана мной потому, что лишь эта стихия одновременно покровительствует мне и не покровительствует Татьяне (ведь при всей моей любви к ней она - мой магический противник), а то что стихия именно земля легко вычислить по датам ее и моего рождения.
На третье место я поставил карту "пагад" (изображающую человека, в странной позе подвешенного за левую ногу). Этой картой обозначают некоторые виды противников. "Пагад" означает "Человек-зеркало", "Человек с одной стороной". Подойдя к нему с одной стороны, видишь лишь свое мистическое отражение: галлюцинаторное воскрешение своей памяти и т.п. Следовательно, пытаясь бороться с ним, борешься лишь с собой, одновременно предоставляя пагаду информацию о себе. А информация на столь высоком уровне считывается лишь вместе с ее носителем. Подойдя с предполагаемой обратной стороны, не видишь его вообще, но незаметно совпадаешь с ним и начинаешь выполнять его волю, волю этого знака: 12, "пагад". В чистом виде "пагад" встречается лишь в фольклоре - "голем", "баба Яга" (не путать с ведьмой). Быть чистым пагодом стремятся многие экспрессивные женские натуры.

* * *

Ну и что же делать с активными тригонами ........?

Душой не постигать, душою ерзать -
Так говорил, переходя на мат
Исус Христос в костюме паровоза
Сошедший с рельсов, неба и ума.
(авторское)

Теперь остается немного. По номерам арканов: Алеф, креста - N1,2, Гимель, черва - N4,4 и Пагад, креста - N12,2 (креста в первой и третьей позиции соответствует нашим мастям), я вычислил наиболее эффектное время для акции (это где-то через две недели).
Произвести надо будет следующее:
На карту Москвы нанести:
1. Места, где я собираюсь жить, отмеченные знаком "Алеф".
2. Знак "Гимель" - в правом нижнем углу карты.
3. Обиталище Татьяны, отмеченное 12-ой (я забыл название) буквой.
Три карты таро, нарисованные обязательно вместе с 85-ю остальными, и заготовленная карта Москвы сжигаются.
Карта разворачивается.
1. Если Алеф сгорает, затея откладывается до следующего подходящего момента.
2. Сожженная область обозначается и заштриховывается на идентичной карте. На эту территорию мне нельзя ступать.
3. Все, достаточно идти в гости.
4. Я допечатываю лист в статью в "Контр Культ Ур`а". Больше я ничего не скажу.


* * *

ОТ РЕДАКЦИИ.

После получения этих материалов редакции потребовалось уточнить ряд деталей для подготовки материала к публикации, но мы не смогли найти автора - он не позвонил в оговоренное время и ни по домашним адресам, ни по предполагаемым впискам не находился. Через месяц после окончания неудачных поисков мы получили письмо с новосибирским штемпелем. В нем лежала рукопись, начинающаяся так: "Сергей, напечатай, пожалуйста, материал о Друбич..." Мотивы, по которым мы на свой страх и риск печатаем материал, будут объяснены ниже. По этим же причинам мы печатаем и это письмо:
Сергей, понимаешь, ситуация такая. Я очень жалею, что все это затеял. У меня ощущение, будто я чего-то не учел. Короче, я почему-то очень боюсь ее увидеть.
Мне приходится вписываться по совершенно левым флэтам - в основном не системным, а по блатхатам, потому что по системе меня легко вычислить. Я даже паспорт поменял, ухайдакал на это дело три кати. Тут почти успокоился - думал - проживу, отживу, и наружу.
Во-первых, я постоянно слышу ее голос и вижу ее, хотя это оказывается не она, а лишь постоянно разная, но очень похожая на нее женщина - похожая все более и более - будто кто-то корректирует ее внешность, медленно направляя ее к абсолютному совпадению.
Во-вторых, я ее хотя и люблю все больше, - не хочу дергать. Вряд ли я смогу сказать ей больше, чем написал.
Короче, началось это так. Я все материалы отправил и поехал в Москву - и ты приколись - я подхожу к вагону, а она - проводница, Татьяна. И, прикинь, они же вообще не хотят со мной говорить, более, чем положено по работе, и эта.
Я страшно обрадовался, думал, это прикол - или чей-то ваш, или ее; решил не форсировать события. Но, когда билет давал, говорю - "Таня...", и про билет.
Я бы списал все на мнительность, влюбленность, глюки - так ведь смотри сюда: мы отъехали, она пошла собирать билеты, собрала сколько-то, я ей - "Таня", - она - как в любви призналась - руку мне на плечо, "минутку", улыбнулась, вышла и нет ее. Минут через пятнадцать заебало ждать, слышу скандал, орут у первого купе - подошел, а там другая проводница с первого места билеты собирает, а ее посылают...
У меня очко на минус, вышел в Ревде (час от Свердловска) и обратно...
А потом они уже на улицах пошли, в магазинах... Самое обидное - я когда ее вижу - хочу ее, люблю и все. Каждый раз забываю все и опять. А она мне очередную подлянку, и нет ее. Смывался в Н-ск, несколько дней не было ее, потом - на, ****ь, наелся. Я не знаю, кто это делает - может сама она, то есть он, крутая?
Вся история про Друбич знаешь как началась? Я нажрался с двумя герлами, на кухне календарь с Друбич висел. Я начал - дескать ты, такая-то, круче Друбич? А ты?
Потом я начал рассказывать, как мы с ней будем, совсем напился, нассал в телевизор, меня 220 ебнуло - *** не стоит и все (неделю не стоял) - я вернулся на кухню. Секс, говорю, это банально. Надо заниматься бока-мару (это у Воннегута пятками терлись вместо ебли - с целью взаимного психического проникновения). Так вот, все-таки спацифировал герлов на бока-мару (они улыбаются, стремаются, не знают, что делать - вдруг я издеваюсь, а пятками трутся...)
Либидо разгулялось, хлещет, эффект перекоса действительности налицо. Я думаю: надо употребить выделяющуюся энергию на благое дело. А я к тому времени вошел в образ и успел влюбиться в Друбич. Короче, прикол, будто действительно бока-мару сработало: полное единение душ, пляшем вокруг портрета ее, дротики кидаем. И глюки тут как тут. В общем понос, судороги и смерть. Так это начиналось.
А сейчас вот год прошел, хожу по Н-ску без денег, без ничего, холодно. Эта, последняя, вообще вылитая Таня была. Тормознула на улице, говорит, это все сволочи были, я, дескать, настоящая, потом, мол, расскажу, а я улыбаюсь, как правда во сне, мне все до фени это. Привезла меня на флэт, проснулся в подъезде без копейки.
Я уже, как идиот, хожу и пишу - на стенах, на гаражах - "Таня, прости, я перестал". Если это она все устроила, то усидит и отвяжется.
Но то ли не верят, то ли не она... Ночью мелом - раз на одном гараже, раз на другом, и бежать, чтобы в крезу не забрали.
А расчет был такой: типа "жертва кинематографа" - я, как мальчик Бананан, или как в "Красной розе...", влюблен в нее. На моем пути - зажравшийся цивил "Крымов", "Абдулов", Соловьев. Если вдруг то, что они снимали, правда, то все проканает. Если нет, то где-то двойственность личности, совести, и, если я правильно буду ставить вопросы, Друбич и Соловьев окажутся лжецами, а я - д`Артаньяном, и энергия деструкции их землянки со всеми ее пароходами перечисляется на мой расчетный счет по коммерческому курсу.
Ну, ладно, Сергей. Главное: Татьяна, или кто там, простите. Я перестал, я проиграл.
Уваров.

В принципе можно было просто отказаться от публикации. Можно было напечатать лишь письмо. Но случилось так, что много выше упомянутый экстрасенс оказался знакомым одного нашего сотрудника.
Чтобы расставить все точки, да и просто поговорить, он зашел к этому экстрасенсу в квартиру с выражением глубокой заинтересованности на лице.
К сожалению магнитофонная запись первых фраз испорчена, но они в этом интервью играют не самую главную роль.
Редакция. - Юрий Викторович (Далее - Ю.В.), вот вы экстрасенс...
Ю.В. - Не экстрасенс, маг.
Р. - Да, маг. Вы иногда совершаете действия, скажем так, направленные на организацию жизни людей, которые к вам обращаются, и иногда вы с ними даже не знакомы. Вы можете установить, к каким последствиям привела ваша... ну помощь, что ли..?
Ю.В. - Понимаете, здесь дело в том, что таких людей достаточно много, и я не компьютер, чтобы следить за каждым - кроме, разумеется, нетривиальных случаев, когда данная ситуация чем-то нова, и я просто прослеживаю ход событий, чтобы изучить его (чисто набраться опыта) - но в любом случае человека, с которым я связывался, можно как бы вызвать...
Р. - Как дух?
Ю.В. - Нет, это односторонняя связь. Скорее это подобно включению подслушивающего устройства.
Р. - Скажите, а вы не помните такого человека Уварова, он присылал вам несколько экстравагантное письмо насчет Татьяны Друбич?
Ю.В. - Вообще-то мне часто приходится "иметь дело" с киноактрисами, но тут был довольно сложный случай. Как вам объяснить... Вы знакомы с законами магии?
Пауза.
Р. - Понадобился клок волос Татьяны Друбич или кровь невинно убиенного С. Соловьева?
Ю.В. - Нет, я не пользуюсь материальными носителями, только знаковыми системами и исследованием структуры внешних знаков. Здесь дело в другом. Этот человек начал действовать сам, и, как дилетант, многое испортил. Он пытался использовать закон подобия, насколько я понял из письма, а использовать его можно лишь с целью предсказания, наблюдения, а в данном случае он своей гипертрофированной волей пытался уподобить кого-то объекту своего внимания. В результате он уподобил любовницу своему представлению о Друбич, а свою волю - воле самой Друбич. Таким образом он добился коммуникации с ней, но в обратной связи, не подозревая, какой опасности он себя подвергает. То есть он зависел буквально от ее малейшего движения. Может статься, разбей она, скажем, стакан, в каких-то определенных условиях, он попал бы под машину...
Р. - То есть, например, если бы Друбич попыталась уподобить своего любовника Уварову, его цель была бы достигнута?
Ю.В. - Да, причем и до этого, другим путем, раньше, иначе откуда бы у нее появилось такое желание.
Р. - Простите, Ю.В., так все-таки вам удалось помочь ему как-то в достижении цели?
Ю.В. - Как вам сказать? Я сделал все, что мог. Я заставил его смертельно бояться ее. Я не знаю, где он сейчас, но уверен, что скрывается... Это метод инверсии. В двух словах: наша система стремится к стабильности, и его возбуждение - а сейчас оно на грани помешательства (и растет дальше) должно быть скомпенсировано. Конечно, будь это, как говорят, либидозное возбуждение или подобное ему, оно легко было бы скомпенсировано по другому (случайной женщиной, событием), но дело в том, что это возбуждение мной и силами, которые я задействовал, и только Друбич может его аннулировать.
Р. - Грубо говоря, вы усилили его любовь до такой степени, что она победит все?
Ю.В. - Нет, это невозможно. В таком случае он бы уже отдыхал с ней где-нибудь в Майами. Я выступил здесь скорее как адвокат Друбич. Во-первых, он втянул в это дело громадные силы, и, не напиши он мне, он бы получил ее, но абсолютно подавленной и безвольной - например, она бы почти все время молчала - что не надо было в первую очередь ему самому. Скажу честно, мне пришлось привлекать посторонние силы, чтобы подавить все, что было затеяно. Я изолировал его от всех средств, бесчестных и ошибочных, которыми он пользовался. Теперь все зависит от нее. Если она поведет себя так, что ее воля не расщепится, то вся история кончится либо ничем, либо их непродолжительным романом - в зависимости от кармы. Если же нет - она уничтожит его - физически, а себе наскребет кармы на черте сколько...
Р. - И, как по-вашему, долго еще ждать разрешения этой ситуации? То есть, все-таки он где-то там прячется от мира сего, и в особенности того, и ни в чем, кроме красоты и обаяния, неповинный человек - Друбич - может пострадать, и т.д.?
Ю.В. - Я бы посоветовал вам опубликовать все материалы, которые он прислал, со всеми комментариями и т.д.
Р. - Но он просил этого не делать.
Ю.В. - Он сейчас сам не знает, чего хочет и не может отвечать за свои поступки.
Р. - А он, кстати, сейчас не может нашлепать десяток-другой человек? Скажем, воображаемых преследователей?
Ю.В. - Пока он находится в создавшейся системе, его агрессивность точно соответствует агрессивности среды по отношению к Друбич. То есть он убьет кого-то тогда или тогда, и в тот момент, когда она погибнет. Я надеюсь этого не случится... Вы решили, будете ли вы публиковать все это?
Р. - Да, буду.
Ю.В. - Жаль, что вы не сможете сделать это с нашей беседой, это бы очень помогло.
Р.(с чувством собственного достоинства) - Вся наша беседа записывается на диктофон.
Ю.В. - Да, но ее начало не прописано из-за дефекта пленки. Запись начинается не с начала, а со слов, где вы называете меня экстрасенсом... Только не думайте, что я читаю мысли магнитофонов, просто запись имеет прямое отношение ко мне, и воздействуя на нее, вы можете влиять и на меня, поэтому я слежу за ней... Так вот. Я, честно говоря, жалею, что во все это ввязался, тем более, что сейчас есть простой способ прекратить все это.
Достаточно опубликовать у вас в журнале все материалы - и не предназначенные для печати - и один номер отправить Друбич. Во-первых, ей будет нелишне узнать всю эту историю и хотя бы повеселиться, во-вторых, это будет лучшим подарком к выздоровлению этого Уварова (для нее же, в конце концов, старался), и в-третьих это имеет магический смысл: все потихоньку встанет на свои места, и вся созданная система разрушится. Будут, конечно, кармические следствия, но небольшие.
Р. - Простите, что именно будет нести магические последствия - сам факт публикации, или то, что она попадет к Друбич?
Ю.В. - Второе. В процессе прочтения ею этой публикации он будет становиться к ней все более индифферентным и станет окончательно безразличен к ней, когда она дочитает до этих слов... Кстати, вот этот текст (перед Ю.В. лежали все материалы, кроме письма из Н-ска) про Париж поставьте в конце, после интервью.
Р. - А она? В смысле индифферентности?
Ю.В. - Это не имеет значения.


* * *

Я знаю, что в Париже есть два самых дорогих отеля - Георг V и Риц. Если просаживать всю мою гонорарную валюту, то пару недель там можно прожить. Основной вопрос сейчас - что сейчас делать. Надо осваиваться - покупать белые джинсы, вписываться в отель. В отелях, вероятно, продают бухло. Она вписалась в номер, как положено, а мне, вероятно из-за моего теперешнего прикида придется каждый раз прокрадываться мимо вахты. Сейчас меня старая тварь, с которой мне, вероятно, еще предстоит ругаться, приняла за носильщика.
Мы распаковываем сумки, достаем водку и магнитофон. Я звоню, приходит официант, и Татьяна по-французски просит тарелку бутербродов.
Мы будем ходить по Монмартру, хотя я даже не знаю, район это или улица, заходить в гастрономы, пить на разлив "Парижское горькое", или что там есть.
Тогда мы - солнечные, в белых джинсах. Я скорефанюсь с тамошним андеграундом, и мы за три дня пробухаем все бабки.
Мы идем по главной улице. Я еще не знаю, что через двадцать лет здесь откроют музей нашей любви.
Самым главным (и дорогим) экспонатом там будет пятирублевая бумажка, которую она заняла мне. Через пятнадцать лет ее вычислят с помощью новейшей техники и положат сюда - уже после моей смерти.


Демиурги поневоле


Мартовской ночью, около двух часов, как можно будет впоследствии установить по косвенным признакам, С., моя когда-тошняя одноклассница, шла в школу. Школа была не необходимым, но наиболее приемлемым местом для осуществления её намерений, вербально ещё не известных ей самой. В меру логики С., и ещё более - обстоятельств, логике которых она подчинялась безоговорочно, как падающее тело - законам механики, по причинам, которые станут понятнее чуть позже - школа была пересечением линий максимумов вероятностей ситуации, которая должна была произойти. А произойти она должна была обязательно, и воля С. Была лишь в том, чтобы сделать её более приемлемой, либо более ужасной - могло быть и такое, либо более памятной, либо более восторгающей, либо более киногеничной, и т. п. для себя самой. Хрустел под каблуками лёд, нестерпимо медленно поворачивались вокруг оси мира мартовские звёзды, и развязка - любая, сам тип которой зависел и от её решительности, и от её женских качеств, и даже оттого, что она читала этим вечером и бог весть от чего ещё, приближалась вместе с предчувствием ею ближайших событий. Она собиралась встретить меня - не наверняка, но с большой вероятностью.
Школа встретила С. несколькими необычными деталями, которые, впрочем, легко создавали приемлемую общую картину: во-первых, входная дверь мертвенно хлопала на ветру, а, во-вторых, от крыльца на заледеневший асфальт улицы выстроилась приличная по размерам и довольно медленно двигающаяся очередь. Конечно, зрительная память подсказывала С. совсем другой зрительный образ- но в том образе, где в давнишнюю школу входили давнишние знакомые, было обычное утро, да и она уже сейчас не была той маленькой девочкой - неудивительно, что никого из стоящих в очереди она не узнала - так что ни одна мелочь в отдельности не показалась ей выпадающей из реальности. Кроме того, вокруг школы наводили мосты (пока только вбили сваи), и сам фундамент был несколько приподнят над улицей - очевидно, здесь строили какую-то модерновую автомобильную развязку - вот что, оказывается, случилось здесь за десять с лишним лет.
В тёмном, как и все остальные, окне второго этажа три раза призывно мигнул свет, и очередь подвинулась на одного человека. «Так вот, значит, как это происходит»,- сообразила С.. Она почувствовала, что такого рода знание даёт ей больше права стоять этой очереди, но вместе с этим она почувствовала и пропасть, разделяющую её и их - дело даже не в её неполных тридцати годах и не в полной ненадобности учиться. Она увидела свою одинокую фигуру со стороны и с нарастающим страхом поняла, что смотрит не своими глазами. Кто-то, знающий гораздо больше и о целях её появления, и о том, что ей нужно делать, даже, возможно, о том, что делать ей разрешено, а что - нет, внимательно смотрел на неё из глубины темной улицы. С. резко, насколько хватало воли, повернулась к темноте лицом и увидела фигурку, пришедшую в движение, едва она коснулась её взглядом. Фигура двигалась к ней, и это был я.
 
* * *

В то же время, но уже летним, на худой конец, майским днем, я и С. сидели на одной из четырёх скамеек, доступных по краям асфальтированной и, судя по экстерьеру, захолустной площадки. С. держала на руках грудного ребенка, с которым «нянчилась» - гладила по голове. Ребёнок был не её - так она подрабатывала. В описываемый момент в нашем разговоре создалась натянутая пауза - я не мог, во-первых, вспомнить, когда я связался с С., а, во-вторых, отличить детали истории нашего знакомства от другой подобной истории (так, например, мать С., как и мать «подобной», жила где-то в области, и я, пытаясь вспомнить квартиру С., ассоциировал её либо с той, «подобной», либо вообще с другой, которой не было места в реальности, кроме того, героинь обеих историй звали одинаково, они даже внешне различались лишь манерой одеваться, прическами, и, немного - цветом волос, что, с одной стороны было удобно, но с другой - ещё более перемежало ассоциации).
- Слушай, С, меня что-то замкнуло, я что, не заходил к тебе, когда мы ездили с тобой к твоей матери?
- Да нет, ты на остановке ждал, пока я сумку собирала.
Так было уже лучше. Пока мы шли ко мне, я уже разделил в уме Сысерть и Богдановичи, и, опираясь на это различие, разделил и истории. Оказывается, я совершенно не знал С., вернее, обладал о ней ложным знанием, прописывая в свободные места памяти дубли из другой истории.
Уже позже, дома, когда С. слишком долго не появлялась в постели после того, как вышла на кухню, я долго шарахался по полутемной, огромной и, казалось, пустой квартире, наконец, с трудом нашел её - стоящей у рассветающего окна и, разговаривая с ней, начал к ней прижиматься, вдруг неожиданно получил словесный отпор - не в том смысле, что она прогоняла меня, нет, она, вместо того, чтобы возбуждаться от моих слов, отвечала на них - пусть даже и согласно, но в её фразах было рациональное зерно, более того, в них оказывались интересные наблюдения касательно как меня, так и её, и мне невольно приходилось прислушиваться к словам всё более удивляющей меня, и, как следствие, кажущейся всё более незнакомой и чужой С.
Тем не менее, она была очень привлекательна, меня всё равно тянуло к ней, но, стягивая с неё водолазку, я видел всё более другое, менее привычное тело - другую форму грудей, другое расстояние между ними, и уж совсем не то чувствовал губами - тело становилось всё более незнакомым и всё менее податливым - С. снилась мне в эротическом сне.

* * *


Моя фигура двигалась к С. неожиданно большими рывками, явно не соответствующими размерам шагов. С. ещё не могла разглядеть моего лица, но и в черноте на его месте, и в неотвратимости моего приближения было нечто однозначно враждебное. С. обернулась на очередь, и совершенно чужие лица посмотрели на неё с пониманием: «А-а, дождалась, голубушка». Построение общей структуры чувства страха было на этом завершено. С. обернулась, и, ещё шагами обогнув школьную ограду, побежала вовнутрь двора. Я побежал за ней: я снился С. в кошмарном сне.
Во дворе находилось одноэтажное кирпичное строение, какие обыкновенно бывают во дворах - с одним окном (без рамы, со сплошным стеклом) и распахнутой, ведущей в черноту дверью. С. бросилась туда. Внутри, судя по запаху и звуку, располагались кучи мусора и кучки помоев, кроме того, имелись ступеньки, ведущие вниз (на крайний случай).
С. подошла к окну и увидела за стеклом моё бледное лицо. За тринадцать лет оно сильно изменилось. Это уже трудно было назвать лицом человека. Я был небрит, улыбка обнажала отсутствие переднего зуба, былая уверенность, появившаяся в моём лице когда-то вследствие владения мною аппаратами математики и русского языка, превратилась в блатное бахвальство, и даже интеллект, черты которого с моего лица не стерли годы, был направлен исключительно на то, чтобы разыскать и выковырять её из этого маленького убежища. Через грязное стекло в судьбе прилично одетого человека с изуродованным жизнью лицом читались годы Колымы и переполненных следственных изоляторов, о которых она столько видела в последнее время по телевизору, а возможно - и каких-то ужасных тайных опытов a la Франкенштейн + Доуэль + Мориарти - с него станется. Это же предположение подтверждала въехавшая во двор и остановившаяся у подъезда с зажжёнными фарами BMW - очевидно с бандитами из той же шайки-лейки.
Я с трудом разглядел сквозь мутное стекло прижавшееся и тут же отпрянувшее от него лицо С.- лицо ещё красивой тридцатилетней женщины, нравившейся мне когда-то. Хотя оно дрожало от страха, в нем читалась полная отрезанность от мира рамками обыденной жизни, и я, пришедший извне их, был, как минимум, опасен.
...В наше равнодушное время человек, движимый самолюбием в доказательство собственной значимости и необходимости принятия его в расчет, демонстрируя реализацию какой-либо своей возможности, проявляет её как власть и в качестве теста пытается заставить (каким угодно образом - вкрадчиво направляя ли послушную душеньку, требуя ли чего, силою искусства ли, просто ли бия) человека заплакать. Заплакать - в силу большей наглядности опять-таки в наше равнодушное время.
Так вот, к моему случаю более всего подходила способность «нагнать страху», и я медленно двинулся к двери. С. сперва забилась в угол, затем побежала к ступенькам, ведущим вниз.
Я показался в проёме. Нагнать жути мне было необходимо хотя бы для того, чтобы хоть как-то наспех, ненадолго овладеть её сознанием - чтобы добиться обыкновенной, но всегда все очищающей женской истерики, а после войти в это сознание полноправным гражданином огромного мира, которым это самое сознание должно стать, или выплюнув, или девальвировав, или расставив на менее ответственные места такие ценности, как возможные муж (+семья), работа (+уважение коллег), дети (+плюс общение с другими матерями). Мне нужно было место для себя самого, и страх, а затем - радость освобождения и понимания, подобно грейдеру, должны были его расчистить.
С. пробежала несколько ступенек вниз и остановилась перед ржавой железной дверью, основательно приваренной к стенам. Являясь, хотя бы отчасти руководителем своего сна, она судорожно перебирала память, но не могла вспомнить волшебного слова. Тогда она отошла от неё, встала в подобающую детской сказке позу, но даже так никаких волшебных слов не произнесла. Она догадывалась, что я знаю это слово, как и множество других - ржавая дверь в подвале явно принадлежала к моему, большому и злому миру со скрипучими словами-командами, а не к её , где дверь, возможно и поддалась бы - на ласку, да и то будь она картонная. С. повернулась спиной к двери, чтобы встретить меня лицом к лицу - пусть и с закрытыми глазами.
-Включи, пожалуйста, свет, - неожиданно трезво попросила она, и ужасом услышала:
-На кой? В темноте же лучше видно.
Я спустился по бетонным ступенькам, и , ориентируясь по затравленному дыханию, прижался к ней, затем вытянул в сторону руку с зажигалкой и зажег её.
Мысль С. металась, как металась бы мысль матери Терезы «в идиотской ситуации с тремя неграми». Теперь, прижатая ко мне, и, ощущая грудями тепло моего тела, она отчетливо понимала, что то, что со мной стало - это следствие тех самых, пусть и странных, черт моего характера, за которые я когда-то ей нравился, плюс непонимание меня людьми - она подумала, наверно, словами «человеческая чёрствость и сухость», она во многом понимала меня - ведь любила она меня когда-то, пусть и втихаря; возможно, полюби она меня тогда вслух, при всех, пусть «не так, как это ему хочется, а только так, как ей это позволит гордость», я бы стал хорошим и понятным человеком, она уже прощала меня - всё, даже виртуальных замученных девушек, даже бритвы вместо пальцев, даже сердце на основе U-238, её груди вздымались, она открывала глаза и в улыбке тянулась ко мне.
Я поднес зажигалку к её лицу, искривленному в идиотской улыбке, и понял, что она нашла оправдания для вступления меня на территорию её мира и, защищенная, как все женщины от стрессов, рада этому. Я был готов приласкать её - в общем-то милую, но, будучи героем (в антитезу эротоману) и, читая в её, теперь уже кажущейся коровьей, улыбке всю поганость её бытия, мысленно сорвался на то, чтобы элегантным и не таким уж эзотерическим, известным многим начитанным людям кодовым словом «енфраншиш» распахнуть железную дверь за спиной С. и также элегантно толкнуть её в бесконечную пустоту за этой дверью. Я понимал, что хватаю этим действием через край, что не могу начисто ликвидировать спящего человека только потому, что та показалась мне чужой, но какой-то бес-ребёнок заставлял меня. Я чувствовал, что подобно Фредди Крюгеру выхожу из protection mode, эмулированного самим господом.

* * *
В один и тот же момент в одном городе (а может, и в разных городах), в разных постелях, и, возможно, в обнимку с разными людьми, в холодном поту проснулись двое, давно не помнящих друг друга, не видевшихся уже почти пятнадцать лет, и не встретившихся больше никогда человека - не встретившихся просто потому, что нам нет причины встречаться в этом мире одиноких людей, в лучшем случае - спящих.
 







СТРАСТЬ К РАЗМНОЖЕНИЮ

( Литературно-художественная композиция)


Предисловие

В. Маяковскому - удачливому самоубийце.

Зайдите в церковь как-нибудь с пахмура,
Вот бы ее вместо фресок - кафелем.
Все равно - бог вышел - и толпа ахнула,
А я вот жалок, особенно на фотографии.
И манеры-то - каждая со щит антирекламный,
И своя, так сказать, генеральная линия -
Вроде как дао - через тернии в яму...
Интересно? Рассказывать дальше? Что именно?
Вот вены у меня - новые, с иголочки,
В любую тыкай - раз, и готово.
Всю жизнь кололся, будто бы елочка -
Зимой и летом, одним словом.
Всю жизнь эту самую провел за нос:
Собирал по крупицам и посеял осенью.
И в голове разруха, и в карманах хаос -
Непонятно, может? Может, что спросите?
Почему я тихий такой стал, будто краденый?
Так читали же Маяковского в десятом классе -
Мол, поэзия - та же добыча радия:
Добыл радий - и гуляй, Вася.
Вот гуляю все - и какая жалость -
Даже процветать как яблони и груши
Разучился почему-то, а пристрастие осталось.
Интересно? Рассказывать дальше? Слушай.
Хоть мгновение еще попизжу беззастенчиво -
Посижу на игле, постою на краю.
Идиот я, не видите что ли, женщина?
Герои Достоевского снова в бою.
Сейчас заведусь, как Гитлер нафенаминненый,
Как Геббельс напервитинненый заору - Алес!
Или сяду тихонько буддой глиняным,
Буду ждать, какую еще сделаете гадость.
А может воображу, что гаишник я или витязь,
И крикну, с трудом удерживая психоз:
Мгновение 22-15, немедленно остановитесь -
И брезгливо к нему поднесу дихлофос:
Правда транслируется что в Москву, что в Судан
С опозданием ровно на судьбу. Отметили?
Требуйте программку Страшного Суда
Сейчас, пока еще проходите свидетелем.
Но тем не менее, получая жизнь, пусть и напрокат,
Каждый чешет затылок и думает: "Однако,
Зло по-прежнему остается в дураках.
В умных зла просто кот наплакал.":
Нужные книги не издаются на углу,
В голове не издаются необходимые молекулы,
А сформировать вкус и посадить на иглу -
Как Ленин и партия - хуже некуда.
Но со сладкой жизни пусть повесится кондитер,
Пусть соловей сплюнет, недоест басню,
Хоть сто месячников толерантности проведите -
А День Зависимости - это мой праздник.
Хочешь - ходи и от ума независим,
Во всем волен, только посадят нечаянно.
Ко мне, товарищи, приходит множество писем,
Но слово-то свободно, а смысл заключается.
Встать! Речь идет! Почтенная публика,
Посмотрите, сколько я слов навалил -
А не выручил, как Дон Кихот, ни друга, ни рублика,
Стирая косметику с лица земли.
Не люди за мной пойдут, а вопросы,
Галстуком обернется любая петля,
И единственный антидот - Александр Матросов,
Слова не помогут - поможет кляп.
О, господи! Ты же сам из бывших...
Ну что притих-то? Давай, не горюй,
Господь улыбается - значит, слышит -
У меня лицо дергается - значит, я говорю.
И не бог у нас, а просто народное добро:
Знай себе - творит, что хочет,
Раскроет рот, и считает ворон,
И каждой посылает сыра кусочек.
- Выбирайте, - говорит, - либо либо:
Пейте до чертиков, или в рай трезвыми.
А вы ноктюрн сыграть могли бы,
Когда б вам взяли как-нибудь, и пальцы отрезали?
Ведь и руки опускал, и взглядов плети -
И шоколадки ел - все душа была
Одна-одинешенька, как унитаз в туалете:
Редко кто заглянет, да и то по делам -
Не бьют по роже - так зовут по имени -
Получи ****юлю; дай шпаргалку,
А господь предает с легкостью алюминия:
Уже не прошлого - будущего времени жалко.
Будущее израсходовано - я выжимаю гортань,
Чтоб врагам не достались неиспользованные ресурсы,
И слова с обидой вылетают изо рта,
Как студентки-филологини с первого курса.
Рву на себе волосы, хоть стрижка дорогая
Или плачу над закуской на кухоньке.
Послушайте, если звезды зажигают.
Если уже не зажигают - понюхайте.




У каждого есть недостаток: некоторые выкапывают зубами корни растений и нюхают землю. Это плохо. Нет спасенья.
Некоторые скребут когтями деревья, некоторые откапывают трупы, некоторые кусаются безо всякой причины. Это плохо. Нет спасенья.
Некоторые любят преследовать бегущего, подстерегать и красться, убивать и кусать, высасывая кровь. Это плохо. Нет спасенья.
Не ходить на четвереньках - это Закон. Разве мы - не люди?
Не лакать воду языком - это Закон. Разве мы - не люди?
Не обдирать когтями кору с деревьев - это Закон. Разве мы - не люди?
Г. Уэллс, "Остров доктора Моро", 1896 г.


Действующие лица и упоминающиеся исполнители:


К. Уваровы: наивный, главнокомандующий, времялетчики и
автор ( рыцарь художественного образа )
И. Костенко: Особа и Моби Дик. Фамилия неизменна.
А также:
Зевс, Арес, Афина Паллада, Исус Христос, Гермес Трисмегист ( существующие как парадные формы жизни ) - отвертки и винтики тайной организации олимпийских богов, исподволь руководящей человечеством.
С. Матвеева - логическое продолжение Ирины Костенко, действующая копия её, тайно изготовленная Афродитой.
Н. Лукина, А. Перевалов, З. Степанова, В. Тхоржевская, - всевозможные задумки автора, по возможности помогающие ему.
Т. Коновалова - человек с искалеченной на всю жизнь психикой.
Н. Левашев - подставное лицо.
Ахав - капитан, персонаж Г. Мелвила, существовавший в 1989 - 1992 гг., как горькая правда.
Принц Датский, Герцог Голландии, Повелитель бубей, король и валет пикей, магистр астрологии, а также лечение зубов на дому, написание мадригалов и басен - некто Богм, ныне опальный, но до сих пор оперирующий запоями Бог. Это он спросил у Гамлета, будет он или не будет.
Штирлиц.
Ахилл - настоящий мужчина.
Сергей - молодой человек с серыми глазами, персонаж.

Warning 1:

В конце ХХ-ого века
1. Впервые
2. Мной
В академической литературе (к произведениям которой с легкостью относится данная повесть) был формализован жанр, ранее существовавщий лишь в масс-медиа и фольклоре.
Этот жанр лежит на стыке фэнтэзи и критического реализма, и имя ему - ****еж.
Так вот, если вы, уважаемый читатель, являетесь одновременно и персонажем повести и не можете припомнить кого-нибудь из действующих лиц или какие-либо события, знайте: это ****еж и персонажи.

Всем вышеперечисленным, а также Ю. Фарафоновой и И. Тимофеевой посвящает себя эта повесть.

Warning 2:.

Если переживаете по поводу своей любви, своей мечты - глубоко и серьезно, то есть чувствуете смертельную, просто кровавую битву между всеми возможностями всех возможных миров уничтожить вас - со всего-навсего вашим самолюбием - прочтите эту книгу, и, я верю, вы поймете, что ваше самолюбие способно на большее, чем атаки и отступления, а Мир - на большее, чем - связываться с вами.
Быть может, дочитав до конца, вы с удивлением заметите, что в повести нет места ни мечте, ни любви, ни надежде. Да нет же - место-то для них как раз есть. К сожалению, без вас оно пустует.
С моей же стороны на этой предстоящей читательской конференции будут представлены страсть и размножения.


Пролог 1.

( От лукавого составителя )


Сперва я, движимый презрением к литературе и ее умненьким оборотам и маленьким пароходикам решил подражать бессловесно-угрюмому слогу авторов и авториц, но кто бы тогда всплакнул над моей так медлительно и ярко сгоревшей жизнью!, и я не стал писать отрешенно, и я не стал писать длинно. Я предоставил право написания этой повести своему некогда ближайшему другу Николаю Левашеву.

Пролог 2.

( Н. Левашев: Страсть к размножению.)

Этот рассказ мне поведал один мой старый друг-пропойца. Как-то февральской вьюжной ночью он пришел ко мне и долго мечтал, рассказывая о том, как романтично он предполагает провести ближайшую неделю, и слезы, представьте, слезы (представляете себе слезы?) , катились по его щекам. Я думаю, что ваши волосы не встанут дыбом, если я скажу, что так родилась вторая, самая ажурная часть повествования.
Он пил и пил мою водку, а я все записывал его слова черной шариковой ручкой. Мы ждали финала. Дочитав до слов "Нас не тянуло друг к другу" - а случится это минут через 15 - во всей полноте это сможете понять и вы...
В процессе написания я пытался как можно живее представить себе главного героя моего рассказа, но во время понял, что мой язык показался бы ему слишком высокопарным и неподвижным, и решил действовать по-другому. Быть может, теперь его не всколыхнет черное чувство неблагодарности.


Пролог 3.

( Обращение к читателю, читай - к идиоту )


Книга, которую вы держите перед собой, написана на бумаге.
Эта книга представляет собой этакий интеллектуальный ребус. Здесь смешаны пафос и отчаянье, стихи и проза, циничное издевательство и нежная страсть. Стилистика Федора Гладкова здесь соседствует со стилистикой Юлиана Семенова ( мир его праху ), юмор - с тупоумием, сырмяжная правда - с искрометной выдумкой. Ребус этот разгадывать ни к чему - ведь появился он на свет не от большого ума, а от чувства юмора и любви к жизни. Очень жаль, но получилось так, что в моей повести участвует множество самых разнообразных героев, и сосуществовать они могут лишь в некоторых, не всегда приемлемых разуму интеллектуала ( или плэйгерл ) стилистики. Что ж, и капитану Ахаву, если бы его дернул какой черт встать на бой не только с Моби Диком, но и с другими небожими тварями ( например, с близким ему по духу Билли Бонсом ), ему тоже пришлось бы прикидываться Джоном Сильвером.
Так, Бог войны Арес полностью обретает плоть, кровь и бессмертие лишь в языке Ф.М. Достоевского, Афина Паллада может изъясняться лишь строгой канцелярской речью парламентария, для лирического героя ( автора ) необходима адская смесь цинизма, отчаянья и самопожертвования, и лишь главный герой, чье имя объединяет рукопись, и с которым вы познакомитесь чуть позже, как амфибия, с легкостью преодолевает всю эту писанину.
Итак, кавычки открываются, предложение начинается.
"Если спрос превышает предложение, а страсть превышает размножение, создаются предпосылки для создания этой повести,"-
да будет тебе сказано.


Пролог 4.

( Причем здесь Моби Дик; все о Моби Дике, ките и произведении. )


Не только с изможденной рожей человека, пережравшего говнеца, но и хапнув горюшка по поводу утери предлагаемой вашему вниманию рукописи, практически завершенной к моменту ее утраты по пьяной лавочке солнечным маем 1992-ого года, читал я роман Мелвила. Как точно описал он повороты судьбы незадачливого одноногого капитана, как до боли походил роман американского прозаика на мою утерянную рукопись...- достаточно было снять с повествования легкий налет вечности.
Ну что ж, рукопись найдена, роман Мелвила внес свои коррективы (эпиграфы изменены на более подобающие, изысканы более меткие и емкие метафоры ).
Сейчас почитаем.


Пролог 5.

( Коротенько о названии. )


Название - это своего рода оценка литератором своего очередного труда.


Пролог 6.

( Коротенько о размножении. )


В повести будет задействован нетрадиционный, отчасти сказочный способ размножения. Он не принесет плотской радости, но уж простите, события развивались так, что столько раз по девять месяцев я ждать не мог.


ГЛАВА 1

Всё-всё, или ничего-ничего

( PAST PERFECT TENSE )


Тогда, бросившись на зверя, он только дал выход внезапно вспыхнувшей, жгучей, инстинктивной ярости; а получив тот страшный, растерзавший его удар, он не испытал, вероятно, ничего, кроме мучительного физического страдания.
Г. Мелвил.



Здравствуйте. Гляньте мне в душу.
Сделайте дырку в груди.
Пьяный мужчина, послушай.
Женщина, тоже сиди.
Помнишь, как жил я на свете?
Знаешь, что дальше живу?
Уши развесьте, как дети,
Ждите, пока оборвут.
Шлюхи мои и глупышки,
Чьи-то носители брюк -
Черт его знает, как вышло
То, что я так говорю.
Может, улыбка чуть шире,
Может, сытней аромат,
Может, сильней оттопырен,
Будто с деньгами, карман.
Были пути и дороги
И под глазами круги,
Был я удачливей многих,
Был веселее других.
Смело ходил я на принцип,
Смело рублей не берег:
Смелого пуля боится,
Смелого вист не берет.
Плакали старые тещи,
Жены пытались забыть:
Был я наивней и проще,
Чем полагается быть.
Пил я, как водится, лишку,
И невпопад отвечал.
Был я счастливым парнишкой,
И не горюю сейчас.
Всех я добрее пока что:
Смелого зло не берет.
Пернуть кому-нибудь страшно
Очень, а смелый бзданет.
Стоит смертельной болезни
Только надеть мне чехол -
Сразу же в души полезет
Тихая сапа стихов.
То-то взгрустнут ваши хари,
То-то решат поскорей,
Будто весь мир - комментарий
К жизни дурацкой моей.


Сначала, дорогие мои старики, дайте я вас сперва расцелую. Мне очень приятно ваше внимание. Вот передо мной ты, один из моих слушателей. Я говорю тебе, и мой голос вызывает в тебе уважение ко мне - с каждым умным, умелым оборотом речи - все больше и больше уважения.
Конечно, ты хочешь услышать историю - чудную историю о том, как я стал таким предметом моего внимания. Ведь были и препятствия, и барьеры на моем пути.
Итак, я начинаю. Сначала я чуть-чуть расскажу тебе о главном герое повести. Его зовут Костя Уваров, как, впрочем, и многих других.
- Чем же он обязан тому, что стал героем этого рассказа, спросишь ты затаенно и взволнованно, затаенно и взволнованно глядя на огонь. - Может быть, это он спас мир от злобы и скорби?
- Нет, - отвечу я и обаятельно улыбнусь.
- Может, - это он спас мир от покоя и справедливости? - спросишь ты не унимаясь.
- Уймись, - почему-то грубо отвечу я, но успокоюсь.-Нет , малыш. Просто это - я. Костя Уваров - это я.
Потом ты неожиданно свалишься со стула (" У него давненько была сломана ножка", - подумаешь ты) и сконфузишься.
Ничего, ничего. Ты увидишь - в свое время я конфузился не меньше тебя.
Большую роль в моей не по-взрослому самостоятельной жизни сыграла Ирина Костенко, в свое время (да и сейчас отчасти) любимая мной за свою привлекательную внешность и фигуру. Кроме того, в пору юношеских исканий и наслаждений, она частенько заходила к нам на огонек - покурить, попить чайку, да и поговорить о своих житейских проблемах ( тогда у нас в доме это было запросто ). Мне она приходилась подругой жены. Однажды она даже сыграла роль свидетельницы на нашей свадьбе. В другой раз она влюбилась в меня, но Златочка быстренько ( шепотом, что ли?) ее отговорила.
Обладая весьма развитым ( по меркам того притихшего времени ) мышлением, она уже тогда попыталась отдать дань моему по-детски бездарному еще таланту.
Что же во мне привлекало ее? Незнакомство с более умными людьми ? Тихая, нежная глупость, заложенная при рождении и раскрывающаяся сейчас, как цветок с дюймовочкой внутри? Ум - смелый, но скрытый от подруг и товарищей по группе и факультету? Инстинктивное, щенячее чувство восторга перед моими буйными фантазиями или затаенная ненависть к моей грубоватой плоти? Не знаю. Сейчас мне легко шутить над этим, но тогда мне бы лучше было это знать.
Но тогда слишком юн и неопытен я был, а в ее нежной фигурке уже вызревала ехидна, коварная и злая, как лицо Нью-Йорка. В недалеком прошлом смутный поклонник ненавязчивого таланта Бориса Гребенщикова, а теперь - яростный поклонник таланта Игоря Летова ( хотя уже и наравне со своим собственным ), воспитанный в мрачной империи советского телевидения и хиппанских застенках, своей горячей от уксуса и марганцовки душой я верил в то, что мужчины и женщины, эти радости божие, взявшись за руки, все более дружно ( либо все более возбуждаясь ) идут по жизни (жижни) - то поебутся, то споют песню. Истина оказалась коварней. Но никто не знал ее в те далекие времена, в ту далекую эпоху, когда переломавший хребты даже беспозвоночным 1989 год встречали со всеми почестями.


23. 02. 1992.

23. 17. Олимп. Архив.


Уже давно сыграли отбой, рабочий день был закончен. Зоя пыталась уснуть, дочитывая при свете сорокаваттной лампочки личные дела людей, близких ей при жизни. Ничто не нарушало ее покоя, лишь изредка вспыхивала мертвенно-синим светом болтавшаяся на соплях господних лампочка сигнализации. Зоя была христианской святой третьей категории. Это, с одной стороны, говорило о ее необразованности и практически лишало возможности занять более престижную должность, а с другой - освобождало от массы неприятностей и искушений бедокурства. В отделе было много женщин, канонизированных, как христианские святые. В основном это были истеричного склада старые девы служащие скорее не делу Христову, а обвинительным приговором для самого существования христианства ( Типа Митрофанушки ). Святые шли нарасхват : из этих женщин комплектовался штат уборщиц, архивисток, лифтерш, вахтерш и т.п. Юродивым великомученицам здесь была предоставлена возможность продолжать начатое на земле дело.
Зое было выдано непонятно для чего под расписку ружье с двумя стволами и патронами. В Отделе что-то могло случиться. Чтобы гонять чертей, ружье было необходимо. Для этих же целей на столе была установлена большая красивая кнопка с гравировкой "ON", включавшая мигалку в коридоре. Это была роскошь. Сама Зоя никогда чертей не видела, но теперь, как ей казалось, понимала, для чего в дольнем мире на милицейских машинах установлены мигалки: этими передвижными установками гоняли чертей по асфальту. Черти летели гонимые ветром, и с хохотом по небу маршировали Боги. Зоя спала недолго и проснулась недалеко от истины : по коридору раздавались голоса, хохот и грохот.

Зоя встала с кресла, поправила челку и пошамкала к дверям, дабы отпереть их, аки полагается. Произошло чудо: раздался глас "двери, отпираться нет смысла", и на пороге воссияла пьяная компания - пятеро (или шестеро) в кожаных плащах. В белом венчике из роз впереди Исус Христос. Зоя разулыбалась. Христос, пытаясь казаться менее пьяным, проговорил с ангельской вежливостью:
-...Это... Девушка, как вас зовут, дайте, короче, это...
Сзади раздался шепот.
-Да, Ирина Костенко, не обращалась ли к богу какому-нибудь, Ирина Костенко, 1968.04.11. Смотрите только 1985-1992.
Стоящему сзади Матфею пришла в голову вздорная, на первый взгляд, мысль: "А что, если все смирение и вежливость Исуса - оттого, что он и в миру всегда пытался казаться более трезвым?". Но как он ни гнал ее от себя, тем, понятно... (Позже будут бессонные ночи, когда от навсегда обхватит руками голову, когда будет мерить диагональки по коридору, ночи допросов и звон вертухайских ключей - но это будет после конца повести.)
А теперь:
Исус взял мелко исписанный листок, с элегантностью трупа поцеловал Зою в ручку ( от этого у нее тут же сошла бородавка - память о единственном мужчине ) и, обернувшись к ученикам, осведомился:
- Что, девушка, это такое?
Из кучи апостолов протянулся палец и голос его обладателя профальцетил:
- Уточните род документика.
- Это ее стихотворение, Исус Иосифович.
- Большое спасибо, не могу вас сейчас расцеловать, - Исус и апостолы, крайне неудачно передвигаясь, вышли за дверь и захлопнули ее.
Из коридора донесся зычный голос Сына Человеческого, читающего бессмертные строки и хохот учеников - бывших налоговых инспекторов, рыбаков и конюхов.
"Золотая молодежь", - подумала Зоя, и, засыпая, свернулась в кресле калачиком.


Еще немного истории


В течение многих лет меня тянуло к Ирине, но лишь в 1989 году, попав в бездарное положение, я рискнул предложить ей совместное времяпрепровождение (больше у меня ничего не было).
Расставшись с ней после небольшой, но богатой на выдумку пьянки, я слишком долго не видел ее, и вот.
Десятого июня 1989 года я решился, как социальная задача: Я написал ей письмо, полное любви, отчаянья, вожделения и потайных литературных мин, которое и передал Ирочке с оказией - моей некогда любимой женой.
Жена Злата у****овала, а я в томительном ожидании ответа лег на диван и принялся глотать чудесные таблетки, еще в детстве подаренные мне одним чудодеем - иначе бы я не успокоился.
Ответа не было. Я ведь правда любил Ирку, потому что не только в случае отрицательного ответа, но и в случае его отсутствия решил употребить все необходимое. Все необходимое, надо сказать, в моем доме тогда не переводилось. Оставалось ждать часа два максимум.
Я, как пишут писатели, однажды был маленький, лежал в темной комнате, и какой-то добренький дяденька нашептал мне на ушко детское бесстыдное, как получать живительную влагу. Я наполучал ее, благо нашлось откуда, и тут же впитал.
Послышались женские шаги одной пары ног. Жена не оставила меня в беде.
События развились, оказывается, следующим образом:
Отклик не заставил себя ждать. Он злобен был. В нем не нашлось места для смутного чувства, когда-то возникшего между нами, кабанами. Это чудаковатое письмо я долго хранил, потом выбросил.
Я пригорюнился и начал глотать это самое все необходимое. Я ни умно, ни красиво, ни как иначе - ровно честно, как мне кажется теперь, и просто грустно, как это было на самом деле, выполнил свое обязательство. Сердце мое колотилось - не от горя, нет, друзья мои, не от страха - от чудовищной дозы снотворного. Жена и многие другие ушли купаться, так что времени было предостаточно: Я упал на подушку лицом вниз и ткнулся в нее зажженной беломориной.


АРХИВ

( Настоящее стихотворение Ирины Костенко)


Мы учились врать в тишине ночной, -
Быстрых рук молниеносное мельканье
Мы учимся по утрам вставать,
Как будто незнакомы, и все - случайно.
Мы учимся своих друзей предавать,
Оправдываясь бессмысленной материей
И учимся потом в одиночестве дней
Биться в острой истерии.
Мы учимся улыбкой оскал зубов прикрывать
И в самых близких, надежных, преданных
Даже не в грудь - со спины стрелять...
........( неразборчиво )........
Мы учимся надевать слепые маски с пустыми глазницами,
Со вздутыми венами на висках,
А потом мы смеем мечтать о синей птице,
Хотя давно уже в плесени тисках.
Мы учимся забывать возлюбленных,
Единственных на расхожих менять.
Мы учимся ремеслам денежным
Ложиться за мятые бумажки в кровать.
Но когда одна, в пустом проеме комнаты,
Поднимаю глаза к звездной ночи:
О Господи! Прости за все человечество, -
Заблудшие души людей спаси...

Май, 1989 г.


Что произошло дальше


Шло время. Я не умирал. Жизнь шла. Где-то на кухне Златка, Женька Райнеш, Светка Ткачева, Склиф и еще неведомо какой дракон и маленькая зверушка пили чай и смеялись своими безнадежными голосами.
Я ненавидел их. Но не умирал. "Я - лошадь," - подумал я. "В натуре, лошадь".
И вдруг, как зеркало Снежной Королевы, я раскололся на тысячи, миллионы Константинов Уваровых. Это были уже зрелые, опытные, злые люди. Они были рождены, чтобы мстить. Еще впереди и искалеченная судьба Марины Щербины, и сломленная психика Тани Коноваловой, и многое другое, а уже так зло они смотрят на мир. Если они что-то и сделают с доброй душой, то лишь оттого, что где-то в потаенном уголке сердца шевельнется у того или иного чудовища воспоминание: Ирина.
Так вот, дорогой читатель, без лишнего преувеличения скажу, что с этого момента мое повествование превращается в своего рода прямую трансляцию матча "Ирина Костенко - Константины Уваровы - Человечество (остальное) ". Так что советую вам поболеть за Константина, если конечно вы не мечтаете проснуться как-нибудь утречком с монтировкой в голове, разделив, таким образом участь всего остального человечества, прощелкавшего клювом возможность поддержать, поболеть изо всех сил за Константина этой ночью.
С тех пор 10 июня 1989 года я считаю Датой Смерти Человечества. На смену тому, доброму и ласкающемуся, пришло человечество новое - злобное и ненасытное.
Так я начал становиться мужчиной. С тех пор прошли годы. Я выучился вести светские беседы, завел влиятельные знакомства, чуть не сторчался, но чуть не считается: ведь нашему полчищу всегда надо быть начеку.
История Ирины - это тоже часть моей истории.
Так вот, с тех пор, я слышал, она закончила Университет, работала в снабжении ( ей даже удалось скопить деньжат на нутриевую шубку), потом устроилась работать секретаршей.
Один раз, где-то через год мы столкнулись в фойе Университета. Она сказала : "Привет". Она не подумала, что она для меня значит - не потому, что я не давал повода ей это предположить, нет, просто она до смешного мало думала.
А я думал до слез много и выдумал целую жизнь, полную печалей и приключений, и прожил ее, и написал здесь о ней так много.
Сейчас подойду к тебе, взрослому, понарошку трехногий, с понтом невоспитанный и доложу с неподдельной популяризаторской ноткой: « Весь мир - театр. Сплошные спектакли... Хули вылупился?", - зная, что не театр продуманный окружил нас, что сам - девственнее любого неразгаданного кроссворда, что полон возможностей писать в клеточках ахинею и даже высылать потенциальным отгадчикам, не купившимся на мякину актерства или даже простого зрительства, и потому обладающим правом записи, фотоснимки и действующие модели слов, отгаданных неверно и ведущих в тупик, но выполненные в натуральную величину. Одену, тряхнув стариной, отпугивающие нетворчески настроенных зевак штаны на лямках и, желая обозначить себя на двадцать третьем году жизни как "известный русский поэт" по горизонтали - Есенин, а не как возможный "Маршак", впишу тщательно фальсифицированный "основной предмет обихода в молодости" - "стакан" в причинные клеточки, которые и обласкают взгляд столь нужным здесь и сейчас следствием - шестой буквой "н", и вот, не успев дописать свою фамилию в полупустые клеточки, уже бегу к зеркалу и кричу: "Проведите, проведите меня к нему, я хочу видеть этого человека", и вот уже подхожу с легкостью Эдипа, к загадке, над которой академики икали, и с облегчением вспоминаю фамилию прототипа, на все восемь клеточек падая по вертикали. Теперь, на предгробный мир раскрывая глаза, я слишком крикливо произношу своё "здрасте", чтобы предупредить о маршруте "Базар-вокзал", где девчонки и мальчишки, как составные части. Советы раздавать считаю своим долгом, вашим долгом считаю кивать: увидите "река в России" - пишите "Волга", поймете, что наебались - читайте "Волга"




ГЛАВА 2

Время летчиков

( FUTURE IN THE PAST INDEFINITE TENSE )


Глава содержит вставную историю о том, как окончательно смешалось великое и смешное, несмешное и невеликое, детектив и политика, гонор и самокритика, зачатки шпионажа, и я туда же.


Всё, что туманит и мучит, что поднимает со дна муть вещей, все зловредные истины, всё, что рвет жилы и сушит мозг, вся подспудная чертовщина жизни и мысли; всё зло в представлении безумного Ахава стало видимым и доступным для мести в облике Моби Дика.
Г. Мелвил



14 февраля 1992 года, в 18.05 местного времени, мы встретились на северном углу улиц Блюхера и Комсомольская, что в Свердловске. Она была элегантно и богато одетой девушкой 23-ёх лет, а я, в свою очередь, - видавшим виды юношей.
- Привет, - сказала она.
- Привет, сказал я. Её лицо показалось мне знакомым.
- Не узнаёшь? - спросила она.
- Ирка! - я был вне себя.
Мы сели в трамвай провожать ее на электричку.
И тут-то она сказала, что живёт в Свердловске, плохо, снимает квартиру.
И тут-то она взяла меня под руку.
И тут-то она в ответ на то, что я очень рад её видеть, ответила, что тоже, в общем-то, довольна.
И тут-то она сказала : « Не теряйся".
И тут-то она попросилась ехать со мной в мае в Одессу.
И тут-то она уехала ( не осталась со мной ).
Всё это заняло полчаса. Таковы были факты. Почему она была так мила, нарастающе мила со мной к концу разговора? Я, между прочим, давно уже научился отсекать второстепенное, выделяя лишь то, что мне нравилось, и, следовательно, было мне необходимо. Таким образом я перешел к анализу. Мила... Призрак старой, более духовной жизни в моем лице? Учтивость - в ответ на мою? Возможно, просто моё обаяние? Или эйфория человеческого общения, столь редкого в наши дни?
"Эйфория скоро пройдет, - напряженно думал я, возвращаясь с вокзала. - У неё, по крайней мере."
Тысячи, миллионы Константинов Уваровых, экстренно собранные в одном теле, скоропостижно радовались, покупали маленькие, оказавшиеся противными, шоколадки, неистово ходили по городу и неслышно для уха непрофессионала цокали мозгами.
А в это время случилось так, что некое божество, ныне курирующее запои и их организаторов, назовём его для краткости и правдивости Богм, лично взял вести моё личное дело. Я, на мой взгляд, являлся если не его докторской диссертацией, то хотя бы возможностью реабилитации его в глазах самых первосортных богов - таких, как зороастрийский бог времени Диван, или Валет (бог, олицетворяющий алчность в иудаистской мифологии ), возможностью получения им звания бога первой категории. Неудивительно, что в моей жизни этому богу было суждено сыграть такую важную роль: я был его последней надеждой. Стоит немного подробнее рассказать о нем на страницах этой книги. Это был бог интересной судьбы, или, как сказали бы раньше, творчество его было неоднозначно. Когда-то он подавал надежды, некоторое время даже был ответственен за планомерное и всестороннее проведение в жизнь первого закона Ньютона, но не оправдал возложенного доверия и, пониженный в должности, долгое время возглавлял вкус майонеза. Ныне он вовсе опустился и проводил свой досуг с нимфой гнилых помидоров, стариком Хотябычем и другими богами старой закваски.
И вот это вычурное божество, вновь для краткости назовем его Богм, тихой сапой переманивал - сперва моё личное дело, а затем - и меня самого - из кособокого полудомика-полузданьица облицованного полумрамором-полукафелем, в моих кошмарных снах являвшегося резидентуры Афродиты, завербоваться в которую я тайно (в том числе и от себя самого ) собирался в те годы.
В Воскресение, 16 февраля, один из Константинов Уваровых, специально снабженный некими присосками, оказался за отпертой по сигналу звонка дверью Алексея Перевалова, известного под кличкой "Бабель" - вероятно из-за любви к еврейской национальной кухне.
- Лёша, можешь занять завтра флакон водки на пару дней? - доверительно спросил Уваров.
- Чего не занять, - по ошибке ответил Алексей.
Всё больше и больше побочных Уваровых , Уваровых-времялётчиков, не выдержав, просачивались в будущее. Они собирались выполнить свой долг. Координацию их действий взял на себя главный Уваров. Он же временно стал Главнокомандующим.
В комнате 419, временно помещенной в здание общежития Большакова 0,71 происходил военный совет - так теперь здесь называли операцию по выработке основных направлений распространения Фишки. Новые и новые времялетчики возвращались из похода в светлое будущее - весёлые и угрюмые, пьяные и похмельные. Они толпились в коридоре. Главнокомандующий вызывал их по одному.
Многие тенденции наметились сразу. Особенно нетерпеливые Уваровы решили провернуть свою акцию прямо в понедельник, не подготовившись как следует - вооружившись лишь бутылкой водки. (Не к месту будет сказано, Бабель, всё ещё не постигший всех чудес размножения, буквально взмылился, выдавая всё новые и новые бутылки - а ведь особо наглые Уваровы просили и по две, и по три.)
Другая часть Уваровых - наиболее ленивые и вдумчивые - решили провести акцию в среду, - встретить врага, так сказать, во всеоружии. Тут были и бутылки фирменных водок, и неведомо где украденные конфеты и консервы, и даже журнал "Контркультура" со статьёй Уварова-главного "Моя мистическая охота на Татьяну Друбич" - взятый, как вещественное доказательство существования внутреннего мира.
Пелето пошел "на дело" во вторник - чтобы "и не сразу в понедельник", и "не заставлять себя ждать".
Некоторые Уваровы приехали с водкой в 0,71-ую общагу и выпили (кто - обе, кто - одну бутылку ) со своей маленькой Натальей , и на дело пошли, трясясь с похмелья - может, это и было к лучшему. Около 4% их ухитрилось прочитать этот рассказ Наталье и Смехову ( до конца этого предложения ), решив таким образом "укрепить отношения и тыл", а на волчару идти с голыми руками.
Чего тут только не было!
Один Уваров, с большой выгодой для себя перепродав несколько раз водку, неожиданно разбогател, купил с потрохами костенкину (а теперь уже - костенькину ) контору, и сделал Ирину своей секретаршей. О любви не могло быть и речи, но он наслаждался. Другой Уваров плюнул на всё, встретил НЛО и улетел на нем в Одессу. Некоторые выпили всю водку в одиночестве и написали настолько гениальные стихи, что об "унижении перед Ириной" ( а именно так свежеиспеченные гениальные поэты оценивали теперь необходимость восприятия Ирины на уровне явления ) не могло быть и речи. Некоторые, также выпив всю водку в одиночестве, ничего не написали, или написали такую парашу, что расплакались. Один даже повесился : идти на Костенку с голыми руками представлялось ему невозможным.
( Кстати, замечу в скобках, пока не забыл, что в конце концов, к октябрю месяцу, Бабелю было возвращена примерно треть от общего количества взятой у него водки. Несчастный разорился и устроился младшим рыбаком на сейнер "Красный Минтай", и куда-то уплыл. Это свои первые шаги, направленные на уничтожение человечества, делали полчища Уваровых.)
Статистически же картина выглядела следующим образом: 23% от общего числа времялетчиков побывали в "квартире около сороковой больницы". 19% было полностью удовлетворено.12%, например, вступило в половую связь.
Но все это, конечно, сухие цифры. Что же крылось за ними? Каковы же дороги, которые выбирали для себя молодые времялетчики?
Константин Уваров зашел в телефон-автомат и набрал 41-85-69...


220 мгновений весны

23 февраля 1992.

21.07. Олимп, кабинет Зевса.


Зевс глубоко затянулся "кентом", и, убрав со стола свои хорошо натренированные ноги (несмотря на то, что он был самым старшим в отделе, он обладал завидным здоровьем и мог ещё позволить себе пару коктейлей перед работой), потянулся к кнопке селектора, но, прежде, чем вызвать из приёмной секретаршу, 23-ёхлетнюю евреечку, которую лично для него из царства Аида привез Геракл, оглядел свой письменный стол в поисках криминала.
Зевс, конечно, знал, что опасаться ему нечего, но старые привычки, въевшиеся в самоё его суть ещё со времён войны с титанами, хранили его от массы воображаемых неприятностей. Зевс нажал клавишу, и в кабинете, среди дорогих персидских ковров (подарок, который неведомо зачем - очевидно, на всякий случай, прислали Аллах и Магомет, пророк его ) бесшумно возникла девушка в голубых чулочках.
- Гермеса - сказал Зевс и нервно провел рукой по столу.
- Да, сэр, - по своей, по-видимому, дурацкой, привычке, ответила секретарша и выскочила из кабинета. В то время секретарша ещё не подозревала, что-то, что она приняла за нервное переутомление шефа, было каким-то мимолетным вожделением со стороны Громовержца.
Не успел Зевс подойти к сейфу, чтобы освежить в памяти пару томиков личного дела Гермеса, орудовавшего в свое время в Египте под кличкой Тот, и содержавшие, кажется, компромат по операциям 1200 - 1050 гг. до н.э, как крылатый посланник уже заглядывал в дверь его кабинета, придерживая ручку одной рукой, а другой - кокетничая с секретаршей.
- Входите, Трисмегист, входите, - устало произнес Зевс, - завтра собрание основных отделов, так что приготовьте мне на просмотр некоторые документы... Значит, так... Уваров К.А. 68 г.р. русский, к нашей службе отношение отрицательное, дальше...
- Характер близкий к нордическому, в запои впадает периодически, имеет нестабильный индекс воли - до 0,7 при злоупотреблении алкоголем, слабости - спиртное, искусство, женщины, имеет жену, но она развенчана, просвещенность по Гермесу - 12-13, осенью-зимой начнет перерождаться, человек, недалекий от истины и кормушки, держится честно на пьянке и на мушке, с восьми лет находится под наблюдением, нарожал дочерей, но считает себя гением, через пару лет видит себя в небе сам, рост - 180, вес колеблется. Справку составил Гермес Трисмегист, неплохой поэт и отличный специалист.
- Кто его ведет устало спросил Зевс. Его уже давно тошнило от всех этих доморощенных индивидуальностей, но что с ними делать - решить он не мог. - Подождите, Трисмегист, я сам посмотрю... Присаживайтесь.
Зевс неуклюже, широкой походкой, выдававшей в нем бывшего диверсанта, подошел к сейфу, и, вдруг обернувшись, спросил :
- Гермес, а вы служили когда-нибудь в России? - такими вопросами Зевс часто ставил на место распоясавшихся подчиненных. Обычно дальше вопроса дело не шло, но иногда его ярость не знала границ. У него был своего рода черный список1


- Ведет его какой-то Богм. Бог, герой? Может, царь? - Зевс пристально глянул на подчиненного.
- Он, собственно, не бог, а полубог, быв...
- Родители? - Зевс решил прерывать ответы Гермеса, чтобы лишить его возможности витийствовать, и, следовательно, заставить его чувствовать себя как можно более неудобно. -Родители?
- Сын Афродиты и поручика Ржевского.
- Основная специальность?
- Э-э-э... На данный момент - запои.
- Биографию до посвящения. Только по фактам, пожалуйста, - устало поморщился Зевс.
Гермес набрал в грудь побольше воздуха и принялся:
- Детство провёл с протокольною рожицей.
Играл в песочнице, и все время выигрывал.
Из коляски часто в прохожих ссал.
Хозяин пьяной лавочки (приобрел по случаю,
Чтобы чертей наблюдать шаром залитым).
В белых тапочках видел отца до кучи,
Но мстил за него и считал себя Гамлетом.
Теперь факт, импонирующий лично мне:
Искал приключений, а нашел Офелию.
В общем, биография вполне типичная :
Жизнь, как пьянка, и смерть, как похмелие.
А был здоров, как бык, сам кашель замучал.
Со злости запьет - от любви просохнет.
Бедный Йорик по ночам после получки
Приходил на цыпочках, и говорил "сам не сдохни".
Умер наконец-то, почему-то и где-то,
Доставлен в группе с посиневшими и пухлыми.
В свой отдел был принят за чистую монету,
Много лет курирует таких же ухарей.
- Угу...- поддержал диалог Зевс. - А на эту девушку, Костенко Ирину, что есть?
Гермес перевернул бумажку и продолжил доклад.
-Сперва про неё говорили - "Не шьет - так порет",
Ругали, что знакома с разными типами,
А девушка пела в церковном хоре,
Но как-то не в строку - с матюгами и хрипами.
А потом молчала, и казалось, немеют
Глаза ее и губ малахит
О хороших вещах, испорченных ею
И сделанных полностью делах плохих.
И каждый раз...
- Достаточно,- оборвал Зевс. Завтра разберёмся. Он почувствовал вдруг. Почувствовал он на сей раз, что вязнет в какой-то рутине, в какой-то мелочи, что ему совершенно наплевать, чем всё это кончится, что даже если кто-то и захочет взорвать Олимп, он встретит эту новость со всеми почестями и ленью. Он уже двадцать лет не видел жену и десять лет не помнил, как её зовут. Какая-то щемящая нежность всколыхнула его бычье сердце. Он машинально взял лежавшую на столе папку с делом К.А.Уварова и погрузился в неё. Одна за другой вставали перед ним воспоминания его молодости. Какая-то озорная нотка посетила его разум, и он, уже в полусне, плохо осознавая, что делает, нажал на клавишу. Весь этаж огласила обычная музыка, означавшая конец трудового дня. Но на этот раз вместо приевшихся, набивших оскомину слов, из динамиков, установленных на всех этажах вплоть до Аида, полились чудные строки. Своим бархатным басом Зевс выводил текст, понятный, по известному стечению обстоятельств, лишь ему, да "К.А.Уварову" из папки.
"Не думай о подругах свысока:
Пройдут года, и, может, вновь захочешь их...
Свистят они, как пули у виска -
Заславские, Степановы, и прочие..."

Через некоторое время Зевс закончил свою шуточную арию и заснул в кресле. На прочитанное только что дело ему было уже наплевать.


* * *

КОНСТАНТИН 1

Константин Уваров зашел в телефон-автомат и набрал 41-85-69.
- Да?- полуутвердительно спросили у него.- Вам Ирину?
Константин засмущался и повесил трубку. Это был очень стеснительный юноша.
"Вот всегда так", - подумал он и пошел подкарауливать Ирину на перекресток, с которого открывался вид на обе близлежащие остановки - автобусную и трамвайную. Было холодно.
Примерно через полтора часа показалась Ирина. Сегодня у нее был напряженный рабочий день, и она засиделась допоздна. Теперь она опаздывала: ей еще надо было успеть сфотографироваться и купить большие черные пуговицы по просьбе матери.
Встретились они случайно, в автобусе.
- Привет,- сказал Константин, пытаясь отогреться.
- Привет,- сказала Ирина.
- Выпить хочешь?- спросил Константин.
- Чего?- спросила Ирина.

Константин вытащил бутылку "Московской особой" и похвастался.
- А у тебя есть где?- спросила Ирина.
-Не знаю,- промямлил Константин. К этому вопросу он был не готов.
- Поехали к Наташке1, - сказала она.
- Ну,- сказал он.
Они поехали к Наташке, выпили там обе бутылки "Московской особой" и прекрасно провели время за дружеской беседой. На прощание Наталья поцеловала его. Они - Константин и Ирина - вышли и пошли ловить тачку. Константин гарцевал, играя словами, а Ирина, развесив уши, слушала, но думала о чем-то своем.
Они доехали до Большакова, Константин вышел, и, пошатываясь, пошел спать. Одноглазый таксист весело посмотрел ему вслед. Ирка поехала домой.
Это был один из тех времялетчиков, который смог попасть в те самые 19%, то есть был полностью удовлетворен.


КОНСТАНТИН 2

Константин Уваров был видавшим виды джентл-меном, чем-то напоминающим сeбе в душе киноактера Джека Никлсона.
Он зашел в телефон-автомат и набрал 41-85-69.
- Да?- спросили его.- Вам Ирину?
- А кого еще? Тебя, что ли,- парировал он.
- Алло?- спросила Ирина. -Кто это?
- СЭС. Ты конфеты вчера ела? В зеленых фантиках? Ну чё, молодец,- услышала она загадочную и опасную тираду.
- А кто это?
- Рядовой армии спасения в бушующем море пивных этикеток,- услышала она.
- Костя, ты, что ли?
- Я самый. Скоро доработаешь? Давай.
Они встретились буднично.
- Выпей,- сказал Константин и протянул ей бутылку "Тархуновой настойки" емкостью О,7 литра. На дне плескалось 15О грамм зеленой жидкости.
Она выпила.
- Какая гадость.
- Цвет надежды.
- Ну тебя! - улыбнулась она. - Ты что, по правде, что ли все выпил?
Поразмыслив, Константин ответил:
- С первого глотка подпрыгнул поп до потолка. Со второго глотка лишился поп языка. А с третьего глотка вышибло ум у старика. А Балда говорил с укоризной: "Не гонялся бы ты, поп, за дешевизной". Аллегория, видишь ли... Под попом и стариком я подразумевал самого себя, а под Балдой одного человека... -Так то ты меня встречаешь.
- Решить уравнение Рикатти и сдать бестрёшный десятерик, разбить граненый стакан о лампу накаливания, достать с земли до звезд, поймать лису за хвост, а напоследок из камня сделать пар - все способности даны мне, кроме покупательной...
Так они доехали до ее квартиры. Константин был пьян на 5/6 своего текущего существования. Перед его глазами мелькали и уставали стены. Ирина тихонько выкарабкалась из квартиры и пошла спать в гости.
Константин же, ни к селу ни к городу проснувшись, кое- как зафиксировал свое отражение в зеркале и поразмыслил :" Так что же реально - Ирка или человечество?"
- Ирка,- крикнул он вокруг.
Нет ответа.
- Ирка
Нет ответа.
"Куда же провалилась эта проклятая девчонка?.. ****ое человечество,- поразмыслил Константин.- Ёбаное человечество! ***в час ночи! О, перекошенная квартира - я ещё буду искать в тебе курево!"


КОНСТАНТИН 3

Константин Уваров был молодцом во всех отношениях, но уж больно ему не везло. Именно ему. Он зашел в телефон-автомат и набрал 41-69-85.
- Да?- невесть что спросили у него.
- Ирину можно?- в том же духе спросил он в ответ.
- Ирины до апреля не будет, они ещё позавчера уехали в Норильск с Буратиновой.
"Несуразно, несуразно",- подумал Константин, а вслух сказал:
- Извините,- и повесил трубку. "Какой к черту Норильск?"- подумал он.- Надо было вчера позвонить", и уныло побрел пить водку в семейный очаг со своей маленькой Наташкой и небольшим Смеховым.
В тот момент, когда его уже угораздило подумать "тоже ништяк" в оправдание своему бесцельно-мелочному будущему, в Ирине взбрыкнулось невостребованное одиночество.
"Хоть бы кто позвонил",- подумала она, и с некоторым таким, сами знаете, приятным удовольствием, вспомнила недавнюю встречу свою со старым знакомцем Уваровым.
"А вот и он",- вновь подумала она через несколько минут, увидев за окном его идущую на ногах фигуру.
Вдруг ей пришло в голову приоткрыть окно и нарочито громко выкрикнуть его имя. Она сама не знала, что на нее нашло.
Уваров же в тот же миг с горя, персонифицированного в его мозгу, как "ледяные холмы Норильска", поймал тачку, брякнул водителю "пузырь водки до Большакова", и, дабы не успокаиваться попусту - из-за какого-то тепла и мягкого сиденья - подумал "это не выход, а средство передвижения".
Ирка тем временем кропотливо высовывалась в окно, причудливо изогнув шею в дыре металлической решётки.
Вслед отъезжающему автомобилю пронеслась последняя надежда нашего незадачливого писателя на оригинально проведенный вечер. Оставшейся, или второй, как подсознательно именовал её, в отличие от Наташки, Уваров, бутылки, им с Наташкой не хватило.


КОНСТАНТИН 4

Константин Уваров был дерзок, смел, выдержан, и, разумеется, внешне раскован и внутренне напряжен в общении с женщинами. На него уже были возложены некоторые надежды.
В какой-то момент, чуть позже того, как Константин радушно ввел Ирину в прихожую её квартиры, они оба, как нечто само собой разумеющееся, сняли обувь и верхнюю одежду и прошли в зал: присесть на диван. Уваров тут же практически незаметным жестом вставил в магнитофон своевременно одолженную у Ксюши Устюжаниновой аудиокассету с фонограммой магнитоальбома "Прыг-скок" Игоря Летова, отличающегося, как в то время уже было известно, своим лиризмом". Давай, Егорка, паши на слёзки",- поверхностно подумал молодой циник.
Чу! Чтобы из сдобной булки литературы от вас не ускользнула ни одна изюминка нашего повествования, я должен сказать : они пили водку. Уваров пил много и как-то непреднамеренно. Ирочка млела. Её жесткий (неочищенный?) язык, до сих пор никем не приспособленный для поцелуев - в нем еле теплилась жизнь, но заметно холодело удовольствие - просто лежал во рту у Константина.
Так, сидя на диване, они наслаждались роскошью человеческого общения. В случае появления любой маломальской опасности со стороны сонаслаждающегося каждый из них сумел бы с блеском посадить противника в лужу. Это были очень опытные и опасные люди. Рассмотрим, для примера, такой случай.
Обняв Ирину рукой, которая (рука) в этот момент случайно оказалась бесчувственной, Константин тут же осознал ошибку, и прикинув, чем ему это грозит ( то есть представив себе пакет разномастных истерик невостребованной души ) мрачно отсел и начал подчеркивать в телепрограмме названия некоторых передач из числа тех, что должны были транслироваться в эту квартиру на следующей неделе.
Не смешно, но на размышления наводит.

Утро встретило их с нескрываемым удивлением. Юноша и девушка ничего не соображали". Не смешно, а на размышления наводит",- билась в мозгу Константина странная загадка.


ПАРОЧКА КОНСТАНТИНОВ БЕЗ НОМЕРНЫХ ЗНАКОВ

А за окном, на морозе, росло разочарование будничного утра. Какой-то, уже совсем другой Уваров, но тоже, кстати, Константин, волею судьбы-диверсантки заброшенный на веранду детского садика, выстроенного совсем неподалеку от ещё недавно вожделенной им Ирининой квартиры, всё также буднично и по-морозному вместе со вновь обретенным старым другом - ещё по Прибалтике - обесценивал восьмую бутылку портвейна.
Они дружно разговаривали об Ирине и мужской непоколебимости.
Высоко над ними прошмыгнул упомянутый загодя НЛО с Уваровым на борту.
И Константин в квартире подумал, что, подобно кошке, склонной полагать живым катаемый ей клубок ниток, человечество обладает некими неведомыми ему самому задними лапами, нечаянно поднимающими в воздух пыль летающих тарелок.
Не размышляющий о космосе Константин на веранде успел загадать лишь субъект желания: "Ирка".


КОНСТАНТИН 5

Следующий, и уж последний на этот раз, Константин Уваров не мог вот так вот, по первому требованию, сказать о себе ничего определенного. Всё, что получалось или не получалось у него, делалось без его ведома: это был матёрый Уваров, один из главарей.
Увидев своими глазами на лице Ирки боязнь перед появлением вот такого вот времялетчика на ее диванчике, Константин предложил ей скромно напиться в кафетерии на Толмачёва.
Вскоре скромность разукрасила им личики, хотя на полкафетерия орать никто не собирался.
- Ирка, как сделать так, чтобы оздоровить твою психику? Как сделать так, чтобы ты сейчас сделала то, что ты хочешь, а не стояла за столиком в этой неудобной позе?
- Проводить меня,- она пожала плечами и сменила позу на первую попавшуюся.
- Жалко провожать,- сказал я ей человеческим голосом.
- Да я уж пойду,- обрадовалась она и потерла воображаемые ручки.
- Поцелуй меня,- попросил я.
- Да ну тебя, - сказала она, пошевелив воображаемыми губами.
Я поцеловал её.
- Да ну тебя, - сказала она, пошевелив воображаемыми мозгами.
- Заебись,- подумал я про себя, вслух облизывая губы.
- Ты опять издеваешься,- сказала она, что-то вспомнив.
- Нет, я люблю и ненавижу,- сказал я на всякий случай.
- Ну всё.
- Беги.
Ирина Костенко сделала умозрительный шаг по направлению к выходу.
- Слушай,- сфокусировал я на себе её внимание,- а ты была когда-нибудь в вытрезвителе?
- Нет,- почему-то без гордости ответила Ирина.
- Пошли. Я плачу.
Свердловская ночь встретила нашу парочку непринужденно. Я же пел песни - то "Вези меня, извозчик", но "непрерывный суицид" и находил своё пение приемлемым. На наверняка податливое в этот момент сознание Ирины я обращал мало внимания. " Детвора смеется, в детских лицах ужас",- вместо этого горланил я. Объятая мной Ирина шла рядом.
Остаток ночи наша дружная семейка провела в подъезде. Мы с Ириной мечтали о кровати. Мне ещё хотелось курить, а вот ей представлялся какой-то мужик рядышком с ней. Это был совсем новый, верный ей товарищ. Его лицо было размыто. Нас не тянуло друг к другу.



ГЛАВА 3

Трудно быть богом

(PRESENT INDEFINITE TENSE)

Минуты две они молчали.
А. С. Пушкин.

...где ходят только боги в белых халатах.
О. В. Смехов.

24. О2. 1992, Олимп, Конференцзал "Олимпийский"


Сперва слово было предоставлено Аресу - богу войны и азарта, игравшему в высших эшелонах власти роль скорее декоративную - клоуна.
"...так что бежать, собственно, некуда. Так, если вам скучно, то вы не настоящий мужчина, а с какой-то эдакой чревоточинкой - не всегда, стало быть, мужчина, а если вы веселитесь, то плохая вы женщина, потому что кто хочет женщину, когда она веселится, а если и хочет, то уж постарается посерьезней её сперва настроить, потому что не всю жизнь смеяться, надо и удовольствия получать.
Вот вы попробуйте в самый интимный момент так более непринужденно по возможности, спросите женщину, что ей сейчас больше всего хочется - она вам со зла и ответит правду - яблок там или дачу покрасить. А вдруг пожар тушить ей в голову придёт? Всегда, между прочим, что-нибудь где-то да горит. Что получится? Дом горит, а вам с вашими занятиями не до этого, мягко говоря...Так что вот здесь уже приходится выбирать - или настоящим, или мужчиной. Иначе - наполовину человек, а остальное наполовину. Именно поэтому, если кто не знает, все боги на Земле гермафродиты.
Получается, между прочим, что послушаешь меня, и решишь, что это я единолично у Достоевского Федора Михайловича всю жизнь его умиление вызывал, а ведь туда же - женщин, например, частенько насилую, и не ради их удовольствия, а из чувства несправедливости и полнейшего внутреннего благородства и бессилия.
Вот у нас тут, если кто в программки смотрел, иск капитана Ахава к Моби Дику в качестве прецедента предлагается. Так некоторых послушаешь, получается что охота ему было - я Ахава имею в виду - чтобы китяра эта его сама загарпунилась и ластами из себя спермацет выдавливала, как Антон Палыч - раба по капле в какую баночку? Ведь так, Трисмегист глубокоуважаемый, по вашим шепоточкам выходит, а я помню, что вы в тот-то раз присоветовали.
Ну да бог с тобой. Главного, то есть того, что я чувствовал, я и не сказал ещё. Я пока только то, что знал, говорил, а не по конкретному вопросу. Тут же у нас не просто мужчины и женщины проблемы, тут религия целая нужна.
Вы вот все, кто конечно ещё воспринимать способен, как данность воспринимаете, что Ирина нужна ему эта. Ага, сейчас. Вот он её увидел, рот, значит до ушей. Рад, чему рад - не знает. А потом узнает, чему рад - что повесть вот эту напишет. А когда уж она ему отвечает, что тоже, мол, рада - он ведь не на крыльях любви - а, Афродита, есть у любви-то крылья или нет, всё забываю. Есть? - парит, он только и знает, что этой реплики дождался, только и думает " как то это повесть сказываться будет после этого?"
Скажете, повесть во имя любви эта написана? Ну, во-первых, во имя любви не повести пишут, а другими делами занимаются, а если и пишут, то с сопением, чмоканьем, с головой пустопорожней, так что не имя любви, а от откровенности врожденной - странная, конечно, черта, а во-вторых, и не во имя откровенности даже, а чтобы откровенности этой видимость, эстетику, точнее, создать. Вот скажу вам откровенно - намаялся я тут на сцене, ссать хочу - и что? Легче кому или тяжелее хотя бы от этого? Солнышко не посинело, да и слезы на глаза не наворачиваются ни у кого. А ведь чувство то какое сильное, на самом деле... А вот когда знаешь, где какое словечко ввернуть, где какую пакость сделать, а потом каким этаким образом в чем погаже признаться - так и телефонный справочник рассказывать будешь - у всех души наружу полезут. Так что это получается - он с ней якшается, чтобы написать чего позаковыристей, а ведь ей и почитать не даст - не совсем же у него планка запала. Он кому поумнее, поприспособленней, значит, к писанине такой, даст, да ещё если сочтёт, что заслужили.
Ну и что, как теперь думаете - повесится он без нее? В гестапо, может, освобождать ее побежит?
Вот ведь какой нехороший он получается. Эксплуатирует бедную женщину, как хочет - в смысле, как он, а не она хочет, а у нее и не спросил даже. А подумайте - думать то не разучились ещё, а то властвуете всё, думать-то не разучились ещё? - ведь это для него самое главное - так использовать. А из вас кто нибудь знал такую женщину - или богиню, может знает, если вам так проще - чтобы у неё пределом мечтаний было, чтобы её именно так использовали? Тут, кажется о литературном творчестве речь идет - так это ж где женщину найти такую, чтоб подходила? Бывает, конечно, что нравится, когда про них стихи пишут, особенно, когда кино снимают, бывает, и послушать не прочь, а вы вообразите такую, чтобы это для неё главным было, вместо ребенка, скажем, чтобы она ради этого жизнь свою так устраивала.
Вот она идет по закоулочкам судьбы своей. К этой витрине подошла, этого послушала. Вот снова она. Стоп, выбрала. И дальше не идет, дальше не выбирает. А знаете, что она в этот момент думать должна? " Пойду дальше,- думает,- да во мне сам черт ногу сломит, какой я после этого, как Арес давеча говорил, объект для творчества, какая такая аудитория?"
Вот может быть такая, нет? Теоретически - может? Может, молодежи пример брать не с кого? Философы не додумали? Писатели образ не создали? Или бог какой безответственный проморгал - сотворял, да не скурпулезничал? А ведь целых девять муз держите, господин Аполлон - и все по мужикам. Хоть бы одну лесбияночку приютили, что ли.
В жизни-то какая гадость выходит! Представьте: читает Петрарка стихи Лауре своей. И ему хорошо, и ей нравится. А теперь сообразите, что ей нравится. Она же вся такая небесная, такая вся в восторге, в нетерпении - ох, думает, и будет дело ночью, попозже - и лобик, мол, у него вон как трясется. Счастье-то, думает, какое. И бога благодарит. И Петрарка удовлетворен ( ею - чтобы ночью, чего доброго, стихи исполнять не начал). Нет, это для Лауры конечно, главное было - что он стихи такие заворачивает - но это пока она его, голубчика в любовники выбирала среди тех, у которых всякое разное своё главное... Я лично именно поэтому воевать как-то больше предпочитаю.
Ну ладно, заговорился я с вами, я надеюсь, что вы поняли - вы тут советуйтесь, голосуйте, я в этом участие принимать не собираюсь, я в буфет пойду. Так что плюньте вы на всё это - своя голова на плечах поди есть, и предлагаю перейти к торжественной части.


Слово предоставляется Афине Палладе

Товарищи! Всем известно, какой большой вклад в судьбу Константина сделан мной лично. Не скрою, мне, как женщине, а я считаю себя в первую очередь женщиной, а уж потом - всё остальное (жидкие аплодисменты наиболее несознательной части зала) - его фигура очень импонирует.
Арес ( с места ):
- А походочка?
( Смех в зале, реплика "читай быстрее")
- В наше трудное время, когда, поистине, женщина превращается буквально в какой-то придаток мужчины, это один из немногих смертных, вера которого в Женщину с большой буквы
Арес:
-Жэ
Афина (повышая голос)
- ...не сумела подорвать ещё ни одна из живущих на Земле. Да, он может и не только изнасиловать, но и руки-ноги, простите, повыдергивать этой несчастной Ирине, или как её там - в конце концов, на ней свет клином не сошелся - но мы не можем лишать человека его веры! Что такое человек без веры? Люмпен? Богоборец? Семьянин?
( Шум в зале. Просыпается Зевс, стукает молотком по столу. От стука просыпается Гера, вопросительно смотрит на мужа. Тот бормочет - " Да всё Афина из головы не выходит ", и засыпает. Афина тем временем встает в свою лучшую (из четырех имеющихся) позу и продолжает)
- Мы не можем разбрасываться людьми с такой лёгкостью и непринужденностью. Сейчас для всех нас самое главное - не допустить далеко идущих последствий. У человека есть честное свободное имя: Константин. И совершенно, совершенно ни к чему, вы слышите, связывать его с другим. Кто она такая? Кто лучше знает, Гермес, вы, кажется, напомните. Как там у вас в докладной стоит? Девушка ела в церковной столовой? Какая на ней печать божья? "Июнь"? "Уплочено"?
И, между прочем, были же прецеденты. Я вот вчера один пример подобрала очень сходный.
( Арес - шепотом Фобосу):
- В календаре для женщин, про Герострата. У меня такой же есть.
Афина (победно):
Был такой Герострат, все, я надеюсь, помнят - ведь подавал надежды молодой человек, кастрюлю, кажется, изобрёл, (Арес:"Потеря подачи"), а как спалил храм Артемиды (правильно, конечно, сделал, чтобы там не говорили) так его имя только с ней и упоминают1
- Неужели вам не жаль, товарищи? Афродита, вы зря улыбаетесь. Я вот предлагаю, и вне зависимости от решения совета приложу все силы, чтобы обязать Афродиту организовать подобающее рандеву, пусть мальчик успокоится, и без всяких проволочек, как Арес с Александром Сергеевичем протянул.(Встречается с Герой глазами) У меня всё.
Арес:
- А у меня - ничего.
Фобос - Деймосу:
- Какого *** они с ним вожгаются?
Деймос - Фобосу:
- Кое-кто надеется, что этот молодой человек разнесет всё, что разносится.
Дождавшись достаточной тишины, приподнялся Зевс, импозантно откашлялся и произнёс:
- У нас в зале присутствует очень интересная персона. Впрочем, его не надо особенно представлять - он начинал вместе со многими из нас. Слово предоставляется Богму.
На трибуну поднялся кургузый Богм, посмотрел в зал и эдаким Хрущёвым ошалел от великолепия.
- У вас тут всё по-божески,- вырвалось у него, но он тут же нашел в себе силы неожиданно насупиться, и, погрозив в никуда кулаком, добавил:
- А я хочу, чтобы чисто по-человечи. Вот и есть моё мнение. Чего говорить-то - только вас развлекать...
Он махнул рукой и почему-то вместо того, чтобы спуститься со сцены в зал, убрёл за кулисы.
Зевсу он чем-то импонировал, и Громовержец одобрительно произнес ему в спину:
-Спасибо. Мы учтем ваше мнение.


Слово предоставляется Христу Иисусу Саваофовичу-Иосифовичу

(На этой отметке под пение установленного в глубине сцены женского ансамбля православной песни и пляски на сцену возносится средних лет сын человеческий в смиренных одеждах)
- Плащик-то кожаный где у тебя? - тут же пробным камнем летит в него реплика Ареса.
- Аллах его знает. И Магомет прожег его,- степенно звучит голос Иисуса.- И если кто спросит меня про плащ мой ещё, то я говорю - расскажу я и про нижнее бельё ваше. И если кто скажет мне слово - скажу ему два. И если кто скажет мне ещё слово - отвечу, как отвечал уже - встань, Лазарь, раскрой глаза, и иди, куда они глядят. Не внимали вы голосу моему раньше, а теперь забоялись учеников моих - так вот что я вам скажу:
Если какой маг или ворожей напоил доброго человека змеиным ядом, но не умер тот человек, но в змею сам превратился, то будет на то Воля божья, и будут того волхва братья и сестры многие лета по косточкам собирать, как Маше Даян - племя израилево.
Но что до человека, отравленного не по совести, то пусть он и змеи поганой вид имеет - не мне приказать ему "отдай свой яд", и не мне приказывать ему "укуси обидчика неверного", и не мне приказать ему "стань человеком, каким прежде был" - бьется в нем человеческая душа и сама выход найдет и вылетит, а смертный уж будет либо делу божьему предан, либо суду и забвению.
И Зевс только добавил тихо:
- Ставлю вопрос на голосование.

Здесь и сейчас

24. О2. 1992. Ночь

В ночной тиши мира, установленной в его квартире, сидит Константин. Он уже жалеет о столь безвозвратно и неуклюже пролитом на всю эту историю свете. Вдвойне печально, с его точки зрения снуют времялетчики. Они деловито смазывают и подгоняют части неведомо откуда взявшиеся у них части автоматов, скатывают в удивительно правильные конусы какие-то маскировочные сетки. У них есть свои планы и намерения, ведущие, по мнению Константина, в неведомую анфиладу конфузов и разочарований. Божественная ясность в голове, проявляющаяся в безупречном отсутствии соображения, протяжные вспышки шарообразного идиотизма, так
хорошо знакомые каждому литератору, бездарные фазы обращения Луны - в пространстве, а фенилаланина - в организме, великолепно дополняющие друг друга, уже давно заполняют его свободное время, и уже много дней сырмяжный асфальт вынужденного тупоумия бороздят чуткие умозрительные радары в надежде обнаружить и, по возможности запеленговать вожделенный комочек длинноногой и желанной мысли, мысли-забияки в безликой толпе "чистых" мыслей, то есть мыслей без головы, мыслей-мутанток, сонмы которых бегут сюда из изуродованной реальности и беспомощно теряют здесь свою индивидуальность и чувство собственного достоинства.
И вдруг неожиданно, как если бы вдруг загорелись лампочки в только что купленных яблоках, раздается голос Константина Великого:
- Редкая птица, долетев до середины Днепра, подумает: "Полдела сделано".
- Чё надо,- как равный у равного, спрашиваю я у него.
- Мне бы дальше почитать надо,- переминаясь с ноги на ногу, гундосит он.
- Читатель,- отвечает Константин. Крючок предыдушего вопроса уже крепко застрял в мякоти его самолюбия.
- Хиреешь ты, мой друг, покрытый плесенью,- говорит Константин-1989.
- Нет,- задумчиво отпирается второй.
- Вслед за фантомной уязвимостью, понимаешь ли, движется настоящая. Уже девочки-припевочки с улыбочками-ухмылочками ослушиваются-оглядываются,- говорит ещё один Константин, также возвышающийся за моей спиной.
Действительно, я уже склонен полагать, что какое-нибудь моё отражение как-нибудь вместо того, чтобы как по команде отвернуться вместе со мной от зеркала, с кислой ухмылкой продолжит смотреть мне вслед, но я не полагаю так, а напротив, успокаиваюсь и думаю: "О Константин! Как плохо я знаю тебя, как неправильно и редко пользуюсь твоим даром - даром твоего существования.
- А теперь - спи,- говорит Константин, и я понуро иду спать, как лось, склонив свою бессловесную голову, решившую отравиться заново.
- Не покидай всуе белый свет имени Господа нашего,- это я вдруг услышал совсем чужой голос. Я оглядываю коридор, в котором нахожусь, и вижу, как с потолка свешивается лицо Богма, всё перекошенное от неудобно выбранной позы.
- Ты слышь, говорит он мне внушительно, - не грусти у меня. Тебе-то всё, может, равно - конечно, в конце-то всей истории, после слова "никто", места ...
- Почему "никто"?- задаю я ему любой из пришедших мне в голову вопросов.
- Почему-почему, потому, что "потому" кончается на "у", а вся наша история - на слово "никто"... Если не веришь - Константин подтвердит.
- Бля буду,- между делом подтверждает Константин, и Богм удовлетворенно говорит дальше:
- Представь себе, мой юный друг, что договорившись с типографией, ты оставишь на кончике книжечки, после этого самого слова "никто" некоторое пустое место, чтобы любой читатель с чувством коммунистической причастности мог вывести на нем оценку твоим трудам и приключениям - скажем троечку - прежде, чем поставить издание в шкаф, и ты можешь парить над его безвкусностью, а мне парить не придется, меня за твои духовные искания на Олимп даже в бар не пускают. Понял?
Пауза.
- Чего молчишь? Понял, нет?
- Понял, понял.
Лицо Богма расплывается у меня в глазах.
- Девку чтобы раскрутил у меня. Нечего вздыхать было, если сейчас не нравится, а то выйдет, что правильно она тебя послала. Не нравится!.. И с собаками случаются иногда люди, если не знал. Спи давай сейчас.
Лицо Богма, шевеля губами свои трёхэтажные заклинания, исчезает в коридорных переборках.
Я улыбаюсь. Я вспоминаю Ирку. Жаль, что я не высказал этому куратору, чтобы он хайло про неё меньше разевал... "Ладно, думаю я, злость будем срывать на других товарищах". И ещё блаженнее думаю: "Если она ещё останется", и я снова думаю: "Спасется ли от меня человечество?"... И я опять думаю: "Ведь я могу заняться чем-нибудь всерьёз... И вот это-то будет действительно опасно".
Константин смеётся. Я краснею. Я всегда плохо понимаю его. Я засыпаю. По комнате снуют деловитые, потешные и сексуально-эротические Константины.
До свидания, дорогой читатель. Теперь мне остается лишь положить ручку, и ждать событий, подлежащих описанию в меру намеченного развития сюжета и художественной формы повествования.
Спасется ли человечество или злые Уваровы превратят его жизнь в ад? Не знаю. Жизнь даст ответы на эти вопросы. До встречи через мою неделю в следующей главе.
25. 02. 1992.



ГЛАВА 4

Последней умирает действительность

( PRESENT CONTINUOUS TENSE )

Опаленный снаружи, терзаемый изнутри безжалостными клыками неизлечимой мании, подобный человек как нельзя лучше приспособлен для того, чтобы заносить острогу в схватке с ужаснейшей из тварей живых. Если же по причине физического увечья или по каким-либо стеченьям обстоятельств он неспособен на это, все равно никто лучше, чем он не сможет криком побуждать своих подчиненных к смертельной битве...
...Вот он, этот седоголовый нечестивый старик, с проклятьем гоняющийся по всему свету за китом Иова во главе своей команды ублюдков, отщепенцев и каннибалов...
Г. Мелвил.

Сбылись мечты идиота.
Тоже Г. Мелвил


Сейчас вы прочтете некую несуразность, переходящую исподволь в расшифровку некоей диктофонной записи, сделанной в процессе нашей встречи с Ириной и непосредственно перед ней.
Так что если какой-нибудь восточный мудрец спросит вас, знаете ли вы, где настоящее становится прошедшим (я лично знаю по крайней мере трех таких мудрецов ), можете огорошить его тем, что знаете, где прошедшее становится настоящим. Не поленитесь сбегать в просторную библиотеку будущего, взять эту книгу (.Хотя я не понимаю в таком случае, что вы держите в руках), и ткните носом его в этот квадратик.




Здесь Past Indefinite становится Present Continuous.

* * *

Итак, был (есть и будет) 1992 год. Надо сказать (возникла надобность), что, если в конце 8О-ых годов человек понял, на что он способен, то в начале 90-ых он понял1, что именно сделать он не в состоянии.
И вот, в некий день Д, зная это, я шел по улице. Я с удовольствием руководил своими поступками и то и дело отдавал себе отчет в своих действиях. Например, наступлю правой ногой, и скажу: "Иду на Голгофу, красивый, тридцатитрехлетний". Наступлю левой, и опять скажу. Или скажу, но что-нибудь другое. Или промолчу даже : все это не было топтанием на месте. Я иду до Ирки и перебираю в уме страницы этой повести - даже не от души - от руки написанной. Хорош же я был!
Наскоро задроченное тремя молодыми тучами, небо было ужасно, дома поджались, как хвосты или кровеносные сосуды, а я был хорош.
Все вокруг ни на что не похоже, с опытом человечества никак не согласуется, того и гляди, станет ещё непонятней, а я - как всегда. Я был хорош.
Мальчиком заинтересованным, смелым смотрю по сторонам. Тучи на небо залезть пытаются - обратно соскальзывают - следовательно, бури не будет. Бюстом подбочененным Богм из-за горизонта вместо этого взошел - что, спрашивается, следовательно будет? Богм совсем, как человек - голова и руки. Ветер дует, деревья рожи воротят - маленькие - со страху, большие - от брезгливости, а я - тоже, как человек - иду в курточке... Ну, шел в курточке: я был хорош.
Если какая-нибудь подсознательная, пусть и не зеленая вовсе, лягушка, и выглядывала из трещины, видя меня - одинокого, отличного, и спрашивала: "С кем же ты (он) можешь(ет) говорить?" - я отвечал: "С кем угодно": я был хорош.
А если птица какая ночная, дневная, да уж, наверно, круглосуточная, скорее, прокаркала: "Ты ещё можешь шутить",- или если мне это даже показалось, то я останавливался в неподвижную позу и говорил: "Уже могу". Я был хорош.
И недавно Богм, дабы быть менее потрясенным, дабы скрыть пафос момента - спокоен, мол, загадал мне три загадки. Ровно три загадки - я видел по размеру его зрачков - пришли к нему в голову, и, как три прекрасные сестры поразили его. Теперь же, обуреваемые силой и правильностью своего существования, мы подбирали к ним самые остроумные ответы, придавая загадкам большую законченность. От этого зависело, буду ли я хорош. Мы были хороши.
Интонация голоса у Богма была суровой, но справедливой. То есть говорил он зло, но с каким-то вселенским уважением к происходящему. Таким тоном мог бы говорить сержант вытрезвителя: "Здравствуйте, дорогие любители хорошей водки".
- Почему гусеница ползает?- загадал загадку Богм.
- По кочану,- брякнул я, не задумываясь (я был хорош), а потом призадумался о вечере моем и спросил с неприятным усилием:
" Тебе бы все загадки загадывать, а отвечать я должен буду?"
Плохо спрятавшись за верхним углом желтого кирпичного дома, Богм отметил что-то в блокноте и начал его листать. Я прошел ещё полквартала, пока он не заговорил вновь:
- Четыре яйца, три кольца, два лица, один конец. Что бы это могло быть, как ты думаешь?
Я думал так, что сделал несколько неверных шагов - Боги-враги из переулков обстреляли меня быстродвижущимися авто транспортами "Запорожец".
- Не забывайтесь, молодой человек,- вихрем прикрикнул Богм, подхватив автомобиль и казака двумя пальцами.
В этот момент мой потрясенный головной мозг догадался, что подразумевается в загадке. "Два пехотинца с тремя лимонками",- ответил я.
- Угу,- ответили с неба, и спросили:
- А и У залезли на трубу. Что упало, то пропало. Что имеется
в виду? Дай правильный ответ.
- Дай будет при коммунизме,- с обычной иронией ответил я. Богм улыбнулся и, высоко задрав ногу, спнул с неба звездочку. -Загадывай желание. Я загадал желание и дал правильный ответ. Изображение Богма исчезло, оставив легкий запах ацетона. "И молнии мои разят уксусом", подумал Богм, исчезая. Улица, предположившая ещё несколько минут назад удачный исход разговора, теперь изо всех сил готовилась к нашей встрече: повсюду монтировались новые укромные уголки, укромность уже существующих росла на глазах. Срочно создавалось впечатление, что я иду вкладывать свой ваучер, и меня показывают по телевизору. Более того, вся улица повиновалась мускульным усилиям моего мозга. По мановению моего уж не знаю чего, там и сям, как грибы после дождя, вырастали новенькие светофоры. Они указывали мне правильный путь. Если не ошибаюсь, в лесу бы это выглядело красивее.
Итак, я крался по вечернему лесу. За соснами и между пригорков вспыхивали и лучились светофорные огни всех цветов. "Боитесь ли вы нагромождения событий на киноэкране?" - спросил я у прохожего, вынырнувшего из исследованной реальности под дудочку фиолетового огонька, у мигающеглазого прохожего, случайно занесенного на мою улицу. Прохожий добросовестно поискал взглядом телекамеру, не нашел и, глядя на меня, злокозненно покрутил указательным пальцем правой руки у виска, и - нельзя злоупотреблять магическими действиями всуе - исчез. Афанасьев Юрий Николаевич, 1961 г.р., водитель автофургона.
К моей чести сейчас будет сказано, что я очень детально изобразил то, что вы себе только что представили. Для поэтико-лирического описания здесь очень хороша фраза "Человек, рассеянный по улице Бассейной", фраза "Я слился с этой улицей воедино" плоха, а словосочетание "подземный переход" на мой взгляд просто отвратительно.
Теперь давайте мысленно перенесемся в то место, где вы сейчас читаете эту повесть. Сразу же договоримся: если вы хотите знать, что было на самом деле, как по правде развивались события - могу объяснить всю психологическую и философскую подоплеку происходящего, какому, как к сожалению говорится, социально-психологическому дискурсу соответствует выведенная в повести личность Богма, посредством чего оказывают действие законы природы, сколько тогда было времени и другое. Но это очень сложно и непонятно для неподготовленного, неэрудированного, полуграмотного-полупьяного читателя, и вы, наверно, ничего не поймете. Сейчас я буду давать объяснения. Если вы правильно поймете мою мысль, поставьте себе четыре балла, если нет - поставьте себе фенамина сульфат внутривенно и попытайтесь понять ещё раз.
Итак. Что символизирует собой личность Богма и факт моей встречи с ним? Не думайте, я не Пикассо, я объясню. Не гордый.
Человек, как вам очевидно известно, разумен; не более и не менее. Когда-нибудь в угаре социальных реформаций и гражданских обязанностей вы, лежа под забором и осознав этот факт до конца, поймете, что я имел в виду. Человек понимает, что делает. Понимает что? Что делает. Что делает? Понимает. Любой свободно мыслящий индивидууум, например, с большой долей вероятности может понять, что он только что ляпнул - по той простой причине, что слышал это своими ушами (хотя не может понять, почему произнес). Что заставляет человека хотеть пойти домой или засмеяться, кроме случайно полученного из личного опыта знания того, что из этого получится - неизвестно, хотя, с другой стороны, человеку дано грустное и неотъемлемое право осознавать, сколь низко и неблагородно по отношению к самому себе он поступает. Этим то и занимается разум, своего рода задний ум человечества. Некое Это, личное Это (а не Эго, как ошибочно писал Фрейд), манипулирующее своим курируемым индивидуумом, неподвластное ни нам, ни анализу, вырабатывает основные направления нашего существования, ещё не ставшие разумными хотениями, которые придется в конце концов придумать и пожелать, отдает команды, осуществляемые не как приказы (которых можно (to may) ослушаться), а как законы, хотя и не физические, т.е. распространяемые на всю природу, а как индивидуальные, т.е. распространяющиеся лишь на одну, как перст, личность, но также безусловно, и "ослушаться" их нельзя (сan not). Шопенгауауэр, между прочим, называл Это волей, мир его праху, в русском переводе. Так вот, Богм, идя по страницам книги локоть к локтю с реальностью, шаг за шагом символизирует Это.
Из этого, с одной стороны, а с другой стороны - из сказанного выше, можно сделать выводы, что случилось и так, что я начал самостоятельно руководить своими намерениями. Так, совершая "взгляд на скамейку", я знал, чего добиваюсь, произнося при встрече с незадачливым водителем автофургона фразу "Боитесь ли вы нагромождения событий на киноэкране", я видел станочки и конвейеры, на которых куются эти слова, ощущал транспортеры и лабиринты, которыми они (слова) выбираются на свет божий, и уж произнося, не оценивал их и не прислушивался к мысли, которую они только что выразили: их произнесение было предвидено заранее, в отличие от обычной речи, оно было логичным завершением процесса их формирования.
Мысли и поступки не "приходили мне в голову", как гости, черте где рожденные живой матерью, а подобно гомункулусам, конструировались под моим зорким наблюдением. Исходя из повадок адресата того или иного соображения, я испускал трассирующие мысли и действия.
Всё это просто-напросто символизируется (и, следовательно, должно было быть подразумеваемо вами по мере прочтения) тем что я лично встретился с Богмом.
Если хотите правды, я могу продолжать дальше в том же духе. Но я думаю, вы уже жалеете, и я буду продолжать как раньше, я думаю.
Я думаю.
У Ирины светлые глаза и волосы, у нее есть будущее, рубашки и штанишки. Она скорее эмоциональна, а разумна медленнее. Она стоит в голубом плаще. Это ненадежная защита от когтей тигра или клыков ягуара. Я еще не вижу ее. Встреча не за горами: я пересекаю улицу уже двадцать пятого бакинского комиссара и повторяю про себя есенинские строки. Поразмыслив, я даже сел в трамвай... Адская машинка поехала. Было полпятого вечера, а трамвай мчался по мятежному городу со скоростью, превышающей дозволенную не только гаишными, но и физическими законами. Лишь я мог привести его к цели, причем - лишь являясь его пассажиром. "Ирина-Ирина-Ирина",- то смеясь, то улыбаясь, напевал я на мотив партии басс-гитары из одной композиции группы "Tuxidemoon", предусмотрительно включенной в альбом "Desire" ее расторопными членами. Так было нужно. Именно этого, в конечном итоге, хотел Бог. К сожалению, для меня навсегда осталось неизвестным то, что в этот момент Афродита расплакалась от умиления. Летевшие над моим соседом по трамвайному сидению Фобос и Деймос завыли от досады : всем троим нужно было выходить через четыре остановки. Афродита поправила поудобнее ожидающую меня на остановке Ирину.
В сумятице светофоров, стрелок и вынужденных остановок, якобы разрывая трамвайными колесами зеленую, чуть горьковатую на вкус плоть кактусов, я ехал в собственном трамвае, по желанию овладевая позами пассажиров. Иногда, уважая их личности, я уваживал ту или совершенно иную личность, запросто обращаясь к ней с речью. Меня просто распирало.
Если люди, или, что хуже, авторы, описывают радость словами "хотелось всем улыбаться", то я - животное. Я хотел задавать вопросы, и это была радость.
Я заготовил вопросы и отправился в путешествие по салону трамвая - якобы, чтобы просто закомпостировать абонемент.
Вопросы были каверзные.
Стоя невдалеке от меня, на трамвае ехала молодая девушка. Сперва я решил начать опрос с нее и подошел к ней вплотную. Лицо у девушки было очень культурным и запугалось. Во мне тут же выросла уверенность, что каждый раз, услышав слово "***", эта девушка съедает противозачаточную таблетку. Я отошел от неё, искренне сожалея, что отошел, и, выбрав для себя место в начале вагона, обратился к пассажирам. Они, конечно, ни сном ни духом не ведали, что делается за окошком, и я начал задавать свои вопросы - таким тоном, будто они были риторическими и в то же время несли оттенок обвинения (так пожилая бабушка с высшим образованием спрашивает внучку :"Кто накакал на кошечку?"). Я шел по вагону хлопая по ладони бутылкой водки, которая имитировала указку, и, вглядываясь в лица, вызнавал:
- Боитесь ли вы правого тапка? А кто боится? Вспомните, как он при этом выглядит. Чему равно х, если х в степени х равно е? Что изначально означал желтый свет светофора? Как реабилитироваться в глазах неживой природы, как оказаться своим, как схитрить, чтобы камушки и скамеечки доверяли? Не нравится дождь? А зачем рождался? Чем думал тогда?
Некоторые пассажиры о чем-то задумались, и именно им, ради их же блага, я время от времени задавал вопросы наводящие. Казалось, будто я дал им пять минут на размышление, но мелкими бумажками по двадцать секунд.
А тем временем трамвай, почуявший слабину седока, вознамерился тихой сапой прокрасться мимо вожделенной остановки, мимо очага вероятности моей и Иркиной встречи. Очнулся я уже когда Богм, плюнув на врожденную медлительность и приобретенный аристократизм, начал крутить пальцем у виска столь быстро и нелепо, что напомнил небожителям шофера довоенного "газика" с ручкой стартера, а трамвай услужливо и коварно распахнул все шесть дверей своих сонму грязнуль, прибывших сюда на электричке.
Вывалившись на грешную землю остановки, я долго лежал, не в силах поверить в такую удачу, а когда я открыл свои карие очи, надо мной красиво и надменно, как надгробный памятник, стояла Ирина.
Я вскочил, чтобы, как и планировал, обнять ее, но застеснявшись извозюканой в грязюке одежонки, замер в луже нерешительности, и так и стоял - с радостью человека, не знающего, что делать дальше, с сознанием до конца выполненного мусорного ведра, собирающего остатки желаний в одно целое и пятое десятое.
Я не мог уже вспомнить, где моё место в жизни. "создал ли Бог по образу и подобию моему инструмент какой? Какой?"- подумал я, и, чтобы выиграть время, достаточное для демонстрации вида этого инструмента в моей голове, не поднимая глаз и более серьезных вопросов, спросил у Ирки: "Давно ждешь?"
Она назвала число, и тут же я придумал, как можно было бы удачно продолжить известный из фильма "Три мушкетера" диалог:
"- Имя, сестра, имя! - Бэкиенгем." : "- Число? - Шесть".
- Пошли ко мне,- сказала Ирка, предусмотрительно не добавив "что ли".
Отголоски функционирования утреннего мира отдавались, оказывается, не только в моей голове. Словно Афина из Зевсовой, из моей головы с треском вылетали тучки и солнышки, магазинчики и окурки, заполняя окружающее своим опереточным и несерьёзным видом.
Сунув руку в самый радостный карман своего пиджака, я смог нащупать лишь ничтожную пуговицу, и, двигая большими и указательными пальцами по методу Богма, извлек все-таки на свет божий две банкноты достоинством по десять долларов, и одну, которую тут же и спрятал - недостатком в двадцать.
Я подошёл к киоску и протянул десять долларов со знаками (водяными, русалками и ромашками). На фальшивых долларах ромашки были, ясное дело, "не любит".
"Плюнет-поцелует, к сердцу прижмет-к черту пошлет",- в полубреду бормотал реализатор, глядя на нас ошалелыми глазами. Он понимал, что что-то здесь не так, но всем своим существом не умел делить на шесть. Далеко-далеко, на седьмом небе, ухихикиваясь, ухахатывался Богм. В качестве доказательства предвзятости мира сего по рельсам подряд прострекотало три двадцать третьих трамвая, а затем, для пущей убедительности - двадцать три третьих.
Окрестности утопали в океане скоропостижимой и добродушной информации, и я, недоверчиво выискивая закамуфлированное, быстро перебирал ее своими маленькими извилинами. Так порой можно проштудировать толстенную книгу, чтобы, оказавшись обманутым, лишь раз и навсегда уяснить : "по часовой стрелке, а не наоборот".
Пальцы Ирины, нежные, как маленькие лебеди, выплясывали свой общеизвестный танец по стеклу киоска.
- Это, это и это,- щебетала она. Я любил её.
Какой всё-таки она молодец, думал я, сжимая в руках чек, на котором почему-то вместо обычного слова "спасибо" было выбито необычное слово "улыбайся".
И вот мы уходим с остановки, которой было суждено стать колыбелью нашей любви. Я оглядываю ее, оглядываю людей, отчасти готовящихся стать пассажирами двадцать шестого трамвая, а отчасти еще ожидающих своей трамвайной участи, и отдаю им мысленный приказ: " Выполните дома следующее задание: пожуйте хлеб, будто это - акула. Потом, ближе к вечеру, пожуйте хлеб, будто акула - вы. Сопоставьте". Потом я, умиляясь, смотрю на Ирину и думаю специально для неё:
"Если хочешь, Ирина, купи рыбы. Не мне, конечно, себе купи. Это очень-очень хорошо - рыба, я очень рад буду. Рыба: и то в ней, и сё, и тем она является, и этим мерещится".
Я улыбаюсь.
- Чего улыбаешься,- спрашивает Ирка. ( Не чтобы я, упаси Боже, перестал улыбаться, а чтобы разузнать и разулыбаться вместе со мной, конечно.)
Я целую её - пока мельком, и думаю дальше с того места, на
котором остановился:
"Рыба. Жестко рассекая воду, плывет одна рыба. И из неё тоже когда-нибудь произойдут люди. Но какие! Из одной рыбы произойдет два человека".
В хор моих мыслей вступает божественный разум Богма. "С трудом вытащил рыбку из пруда",- думает он, глядя на нас с неба.
А мы - мы совсем уже отошли от остановки, и верный нам киоск на курьих ножках нехотя бредет вслед. Дальше все было хорошо. Хорошо было дальше : они любили друг друга и жили долго и счастливо, а потом он умер, а она обиделась
Остается только грустно заметить, что всё случившееся в этой главе является правдой лишь наполовину: со мной это случилось, а с Ириной - нет.



ГЛАВА 5

О белизне пятна

(Смыть с себя всё и снова остаться свиньёй)

(OUT OF TENSE)

123=321
(Математический курьёз)


От любящей редакции - дорогому читателю.

Дорогой читатель! Глядя на вас - возможно, уже из глубины веков - наш коллектив так и подмывает раскрыть вам глаза на всю величину обмана, затеянного автором этого произведения, так просто распирает наш здоровый коллектив от желания ткнуть автора носом в его нездоровое говно, что мы считаем своим гражданским долгом продемонстрировать всей читательской братии некоторые фактики, скрытые за черными дырами, оставшимися в тех местах, где автор, подобно Богу, попал пальцем в небо, а также заполнить некоторые белые пятна в судьбе и повести Константина беглым почерком наших ручонок, которые и впишут промеж абзацев некоторые лакомые места из изданной в начале ХХI в. биографии Константина.
Это даст вам возможность заметить, как, перепрыгивая через страницы повествования, самые разные девушки, помогая автору в его литературном подлоге, принимают обличие и имя Ирины с лёгкостью спиртных напитков.
Если, читая повесть, вы наблюдали события, извините за выражение, с высоты птичьего полета, то читая наши комментарии, вы увидите их с глубины рыбьего проплыва ( за это выражение нужно сказать "пожалуйста"). Вставки редакции же вы легко сможете выделить из текста по орнаментально окружающим их троеточиям.
Кроме того, вставить пару ласковых слов мы считаем необходимым хотя бы для того, чтобы и в этой изломанной повести сохранить непрерывность (а, следовательно, и дифференцируемость) сюжетной линии.
Собственно говоря, не являясь литературным автором наших дополнений, Константин остается их лирическим героем, то есть автором непосредственно биографическим...
Итак,
Последняя, и пятая глава этой нехитрой повести по замыслу автора была призвана расставить по местам всё, что когда-либо вообще имело место. Предварительно же правда должна была быть заключена на одной из тех небольших кассет, что производит фирма "ТDК". Вставленная в диктофон, тайком пронесенный мной на встречу с Ириной, она была призвана запечатлеть наши разговорчики и, дай то бог, шепоточки, и сопровождающие события, окончательно дающие ответ на вопрос, никакова ли жизнь, помимо того, какова она есть, дающие ответ на вопрос, который в нашем случае человек, обладающий недюжинным образным мышлением (я), мог бы
сформулировать так:
Какую из двух крайностей:
- то ли, пробормотав по-китячьи что нибудь типа "согласен" или "годится", рано или поздно, но всегда уплывает на дно искать свою смерть в компании престарелых осьминогов и креветок кит Моби Дик, полностью отказавшись играть ставшую уже непосильной роль красного кирпичика зла в общемем-то белой башне мировой шизофрении (1),
- то ли, крикнув по-английски "Ёб твою мать" ("fuck your mother"), соскользнет-таки как-нибудь за борт спившийся капитанишка (2),
следует считать истиной в последней инстанции и необходимо представлять в трудные минуты жизни всем своим сознательным существом, а воображение какой, соответственно, является не более чем глупостью и невежеством.

...Во время написания повести "Страсть к размножению", относящейся к 1992-1993 гг. ХХ в., Константин, с негодованием обличая свою верхнюю одежду, хохотом бичуя свои сбережения, сам признавался, что из его жизни навсегда ушли довольно большие накрытые столы с приятно подвыпившими за ними девушками, и вообще исчезла такая реалия, как "незнакомые люди"...

Случилось иначе. Совершая подлоги, сходные по почерку с теми, что были предложены вашему вниманию в предыдущей главе, поднимая со все более иссякающим удивлением на поверхность взбалмошной психики все менее и менее причудливые находки, проваливая одну за другой экспедиции, тычущиеся, как щенки, в поисках эпицентра моего воображения, в парашу, я в общем-то и в ус не дул - не потому, что был ленив или болел пневмонией - а потому, что уже знал по своему опыту, что ус не надуется. Дни летели один за другим, и близилось воскресенье. Затем оно миновало. Шли недели, прошла даже пара месяцев (назовем их для краткости "март" и "апрель"), и вся создавшаяся ситуация, длясь то так, а то и эдак, нестерпимо раздавалась у меня в голове долгим арпеджио низвергающихся из кладовки полок и ящиков с инструментами.
Короче говоря, силы мои иссякают, и мне остается начать тихое лирическое отступление перед лицом всё возрастающих эмоций читателя.

...В произведении Константина, как в чайнике, отражается русская интеллигенция того времени...

Далеко на северо-востоке есть засыпавшаяся снегом и мусором страна - Россия. Живущие здесь думают одно, говорят противоположное, хотят и того и другого одновременно, и, для примера, такие парадоксальные формы высказываний, как пословицы и поговорки, зачастую немедленно приводятся в исполнение. В русском языке, который и предоставляет эту возможность, есть выражение "голь на выдумки хитра". Судьба, в кои то веки припертая к стенке правильно сформулированным вопросом, сделала ее. Новую выдумку звали Светлана Матвеева.

...Константин ещё в детстве выдумал мир, в котором и происходят события этой повести - выдумал божеств и знакомых, сказочный Свердловск с маленькой хибаркой на Изоплите. Пригрезились ему и счастливые лица друзей.
На самом же деле, жил он в те годы в полном нищеты и смекалки поселке, юмористически названном Санта Диверсанта...

Судьба, в кои то веки припертая к стенке правильно сформулированным вопросом, сделала её: новую выдумку звали Светлана Матвеева, и именно ей суждено было оказаться наркологом веры моей, а затем сгореть в лучах моей ослепительной совести. Именно она стала одновременно и матерью и героиней экстравагантного происшествия, получившего название "Случай на границе", подведя некоторые итоги существования героя моей повести и её романа. Бросив раз и навсегда заниматься освещением клоунов, прямо с цирковой арены шагнула она на страницы этой истории.
Как сейчас помню, что в Санта Диверсанта я жил в маленьком бараке с двумя окнами. Барак гнездился на окраине села, и в долгие зимние ночи, прилаживая себя к холодному стеклу, я смотрел за границу. За границей было, на что посмотреть: там сияло огнями величественное и неприступное строение. Я, будучи озлоблен на остальной мир и безграмотное устройство собственной жизни, выдумал, что там, за границей, функционирует своеобразное золотое дно с не менее своеобразными золотыми подонками. Им, по этой гипотезе, было хорошо, и просто так они ни с кем не водились. Чтобы попасть туда, по поверью, надо было мало того, что оказаться девушкой - надо было ещё и украсть с собой что-нибудь нужное и удивительное.
От этого, наверно, заграница сияла ещё сильнее и заманчивей.
Просиживая у окна, я видел иногда, как во вьюжном тумане исчезают щупленькие девушки с холщовыми мешками, набитыми невиданными за границей ценностями - нравственными, за спиной.
А наутро на городской доске почета появлялась новая женская фотография: покидая нас, девушки по традиции наклеивали их сами. Но все равно - память любого из нас становилась все более и более дырявой, и со временем каждый из нас постепенно терял деньги, затем - совесть, и, наконец, веру.

...Однажды Константин встретил меня на улице. Он находился, по его словам, под сильнейшим впечатлением научно-популярной книги "Немецкие морские диверсанты". В ней говорилось, что в далеком 1944 г. немецких камикадзе, терзающих тело английского флота у берегов Италии, кормили всякими наркотиками, чтобы при попытках выполнения задания те проявляли больше выдумки и внимания.
И диверсанты в состоянии сильного морфийного, мягко говоря, опьянения, уплывали в открытое море, и погибали там в своих торпедах, и торпеды с накокаиненными диверсантами смачно врезались в берег и феерически взрывались, и только обшарабаненные первитином лазутчики, последовательно и с удовольствием выполнив все пункты задания, с интересом возвращались на базу.
"Так вот,- загадочно сказал Константин,- до сих пор в море плавают торпеды с мертвыми диверсантами. Это - летучие голландцы. Время идет - а ничего не меняется: до сих пор у берегов расцветают огни торпед с накокаиненными диверсантами. А напервитиненные диверсанты до сих пор возвращаются на базу..."...

Я любил тихие дни, когда граница оставалась нетронутой: сыплет себе снег, в тихих домах напиваются девушки с большими внимательными глазами, а выезд из города охраняет сфинкс, обросший ничем иным, как долгами. Изредка гавкнет пограничная собака, и злобная кукушка тихо ответит, сколько ей осталось жить.
В такие ночи я вспоминал ту далекую весну, когда за границу уползла Ирина. Я помню её прощальный взгляд через моё окошко из оргстекла, её нелепый мешочек, который сшил ей сам, как по её последней просьбе сам потом пошел, шатаясь от усталости и пьянства, приклеивать её фотографию на доску почета. Тогда я даже не знал, что именно она забрала у меня, но постоянно ощущал нехватку этого в доме.

...Описывая мышление Константина, его современники часто вспоминают такую историю: "Уваров шел в гости и думал: "Сейчас Уваров придёт..."...

Однажды, сидя у окошка, я с удивлением заметил пресловутую девушку с мешком, почему-то двигающуюся в сторону нашего поселка. Сперва я, флегматично не прерывая процесса мышления, решил, что она заблудилась, но - у девушки было милое лицо, а у меня, наоборот, хорошее зрение, и мне подумалось, что, может быть, она сбежала к нам, в особенности - ко мне.
Принимая меры предосторожности - дабы не перепутать случайности с предначертанием - я тут же выключил свет и притворился спящим на удобно подогнанных досках пола. Не выдержав всей полноты конспирации, чуть позже я закурил, пряча в кулак огонь папиросы.
Прошло около получаса, прежде, чем в городе раздались истошные крики веселья. Ещё через полчаса в углу зашипело местное радио, а потом заговорило о прибывшей в наш город из-за границы Светлане Матвеевой, разведчице, как было про неё сказано. Двигало же ею, по мнению радиотранслятора, порядочное желание вернуть горожанам хотя бы часть награбленного и благородное желание остаться с нами.
Сейчас, оказывается, она стоит на городской площади и, облаченная в не без кокетливости сшитый костюм Деда Мороза, раздает подарки из своего заграничного мешка.
- Капьютан Ахав!- кричит она на ломаном русском языке в мегафон,- подходите к автобасу и польючайте свою великолепную ногу.
Я выключил лживое радио, и, заранее почувствовав себя нелепым и потенциально засмеянным на этом празднике жизни, решительным мужским жестом сжал кулак. Огня позабытой папиросы я практически не почувствовал.

...Затем он очень взволнованно, быстрыми шагами пересек комнату, достал из книги "Словарь фразеологизмов" свой паспорт, раскрыл его на странице со вклеенной на неё из хулиганских побуждений фотографией давно умершего поэта Сергея Есенина, и, глядя ей в его глаза, задумчиво произнес:
"Я не ел, конечно, апельсинов,
Но зато мне листьев зоосад
Возвращала каждая осина,
Под которой как-нибудь я ссал."
Такой это был человек...

Лишь через полтора часа смутная надежда заставила меня услышать, как далеко на площади раздается во всю расконспирированную мощь охрипший уже голос Светланы :
- Константин Юварофф, подходите к мащине.
И вот, когда через пятнадцать минут я подошел к ней деловой походкой запыхавшегося джентльмена, она протянула мне золотой ключик, и, улыбаясь, сказала, что здесь он олицетворяет моё самолюбие, и что именно его украла когда-то у меня её расторопная коллега Ирина.
Потом она обернулась на опустевшие улицы и добавила уже на чистом русском:
- Помоги мне выполнить последнее задание, Костя.
- Какое, Свет? - я произнес её имя так, будто оно было единственным необходимым для меня предметом.
- Люби меня, пожалуйста.
- Да, моя шпионочка,- неумно ответил я.

... Константин приперся ко мне ночью, пьяный. Его образ на сей раз был полностью закончен благодаря золотому ключику, который он держал в руках.
В своей наивной и вместе с тем экспрессивной по обыкновению манере, он вкратце изложил мне, что окружающий нас мир буквально наводнен шпионами и шпионками древнегреческой богини Афродиты, сеющими зерна направленного ****ства в почву общего бесцельного существования, и что сам он носит несколько лет невидимые глазу непосвященного погоны майора.
Глядя на матовый благородный блеск поверхности золотого ключика, он без содрогания сорвал и растоптал их.
Константин говорил и задумчиво смотрел на Луну. Я сперва не понимал, что именно он там увидел, а потом вспомнил, что в отрочестве Константин, подобно Килгору Трауту написал фантастический рассказ. Рассказ заключался в следующем.
Когда-то вокруг Земли летали Умные Вещи. А на Земле, в свою очередь, в те времена существовала развитая цивилизация. Она запускала в космос ученых, чтобы они там все разузнали и научились, наконец, чему-нибудь. Но стоило космонавту-идиоту дотронуться до той или иной Умной Вещи, как та рассыпалась в блестящий порошок желтого цвета. Постепенно все Умные Вещи превратились в него. Со временем развитая цивилизация вымерла, а желтый порошок спрессовался, и из него получилась Луна.
Из рассказа выходило, что, когда человек смотрит на Луну, ему не следует забывать, что это - лишь памятник чьему-то идиотизму.
Вспомнив об этом рассказе, я понял, почему Константин смотрит на Луну, и тоже, посмеиваясь, глянул в окошко. Я догадался, что с такой же грустью космонавта Константин вспоминает каждую женщину.
Константин успел многое сказать за то время, пока я предавался воспоминаниям и размышлениям. Таким образом я выслушал его, и он добавил, что не намерен более наивно полагать, что его счастье может составить женщина-коллега, женщина-Ирина, женщина-Света, женщина-шпионка, которая по отношению к нравственным ценностям является не пользователем, а лишь носителем, и то - переносчиком... "Контрабандисткой является,- он так и сказал, а потом добавил - у, шпиёны... Живую рекламу ****ства из меня сделали." ( Здесь, очевидно, Константин имел в виду, что его способности сулят ему, как и Казанове, более достойное применение.) Я же с радостью смотрел, как, обретя золотой ключик, овладел он своей речью...

Досрочно - в тот год - к сентябрю - завершая строительство своей жизни, вцепившись обеими руками в горло такой соломинке, как пятая глава этой повести, я заявляю:
Своей буйной головой я, сам - математический курьез, взламываю свеженастланный лед тонких стилистических конструкций, я могу уже неотличимо уподобить что угодно чему угодно, и я сделаю это.
Вот я торжественно стою посредине некоей комнаты. С одной стороны гордо высится шкаф, кровать у другой стены послушно ждет моих указаний. Мысли - одна краше другой - столпились у входа в кабинет Главнокомандующего Уварова. "Может, меня подумаешь? А может, я смогу тебя соблазнить?"- наперебой предлагают они.
- Подождите, милые,- все еще стоя посреди комнаты говорю я и улыбаюсь,- я уделю внимание каждой.

       ... В тот день я подошел к Константину, так неожиданно прозревшему посреди моей квартиры, и он с таинственкой в глазах поведал мне, что намерен прекратить свои малодушные писания и поступки. Он, по его словам, вернулся к генеральной линии русского искусства и даже собирался навсегда покончить со своей фамилией "Уваров", давно обозначающей в глазах публики опустившегося похотливого алкоголика, и в честь двух великих русских гениев взять себе столь ёмкий псевдоним "Чайковский-Сахаров". Рассеяно раскрыв паспорт, он глядел на свою фамилию и чужую фотографию в нем, и покаянно бормотал при этом:
- Я не знаю, кто из нас был болен.
Может, были оба не правы...
Может вы мне объясните, что ли
Золотой киваньем головы -
Как же так - вчера кусали душу
И ***нею кажутся сейчас
Ваших слов прилизанные туши
И щенки борзые ваших фраз?
Может, я рассыпал между пальцев
Пакостей жемчужины навек,
И всё чаще мертвыми родятся
Пчелки безобразий в голове?
Я спиваюсь с каждым годом меньше,
И уже давно меня страшит,
Что я мог сдувать пылинки женщин
С рукавов засаленной души.
Может быть, я ёбнут, в самом деле
Нелюбви доскою и обид?
Мне зимою, глядя на метели
Даже окна стало скучно бить.
Может быть, я совесть растранжирил,
Покупая фокусы судьбы
Или чёртик прошлое зажилил?
Может быть, всё это может быть.
Повторив последнюю строку несколько раз, он одел туфли и бодро вышел на улицу - ни здрасьте, ни до свидания...

Как простодушен был мой улыбающийся вид (добавьте к этому золотой ключик)! И какие козни, какой трагический финал был мне уготован!
Лениво дожевывая яблоко, Афродита уже совмещала крестик видоискателя с моей фигурой. Мафиози на ее месте давно бы уже по-итальянски буркнул "Он слишком много знал". Но Афродита с божественной улыбкой и женственностью прощебетала : «Он слишком много умел".
Но пока я, шлепая туфлями по летнему асфальту, шагал себе, то и дело подкручивая ключик за плечами. Я легко взбежал на первый этаж, зашел в прихожую и почувствовал смутную тревогу. Что-то горело. Что-то визжало. Два существа - одно небольшое, размером с галлюцинацию, а другое - большое, с функциями галлюцинации, прошмыгнули по плинтусу.
Рано или поздно обернувшись, я неизбежно заметил, что по всей квартире, как потравленные китайским мелком гарантийные человечки, валялись мои маленькие времялетчики. На полу, рядом с некоторыми, еще телепались каски. Некоторые, особо бравые в прошлом Константины, еще повизгивали, еще пытались зачем-то одеть противогазы, но все равно уменьшались и скорчивались на полу.
С перекошенным от злобы лицом хоронил я в бывшем бабушкином сундуке моих боевых товарищей. Из-за моей спины нелепо торчал золотой ключик. Если хотите, можете представить себе мое удивление, когда я увидел жадную трещину, раскрывающую свою черную душу на потолке. Да, и квартира была служебной.
В дверь, продолжавшую закрывать своим телом вход в квартиру, постучали два известных киноактера. Я открыл дверь и своими глазами убедился в этом. Они потребовали вернуть в резидентуру форму и навыки посланца Венеры, а получив сверток, потребовали покинуть квартиру.

- Давай, выметайся быстрее,- по-хозяйски проходя в коридор, посоветовал один.- А то жить здесь останешься, чего доброго.
- Чего - доброго?
- Всего доброго,- весело ответил он, и дверь захлопнулась.
Я вышел из подъезда и, уже пройдя пару кварталов, обернулся на горящее здание. Дурной пример заразителен: от него занимались другие. В иномарках и лифтах, на скамейках и в кабинетах мои влиятельные знакомые улыбались - и мне, и пожарам. То один, то другой - кто - ножницами, кто - пассатижами - выдергивали кусочки злобного зеркала из своих добрых сердец, и уже руками отрывали от сердца и души особо грязные кусочки. Они больше не хотели меня знать. Мой париж горел. Четверо мужчин в форме цирковых униформистов пронесли мимо меня на носилках Татьяну Друбич в анабиозе. То тут, то там из окон квартир вылетали и шлепались на асфальт либо любимые когда-то мной девушки, либо забытые мной шмотки. Все вокруг было охвачено пламенем. В дыму и угаре куролесила "Скорая помощь" - это старина Богм, спутав многое, пытался мне помочь.
Сгорело все. На шарообразной гладкой поверхности земли стоял я - без намерений, должности и формы, и где-то рядом, как мучительный пережиток прошлого, стояла несгораемая Светлана Матвеева. С ней нам пришлось расстаться по причинам во-первых, личного, а во-вторых, общечеловеческого характера, но это уже совсем другая история, в которой нет места ни страсти, ни размножению. Женщины сделали свое дело, они могут уходить. На их место придут токарные станки с числовым програмным управлением и шоколадки, едкий дым марихуаны и программы кабельного телевидения. Что касается человечества, то оно может спать спокойно в своих вонючих кроватках.
Теперь на любом воображаемом кладбище, рядом с могилой "К. Уваров, 1968 - 1989", о которой говорилось выше, Вы без труда сможете отыскать могилу с надписью " Любовь К. Уварова к женщинам. 1989 - 1992 ".
Вместо этих двух странных и вычурных существ в нашу жизнь пришло новое чудо в перьях. Это я.


ЭПИЛОГ 1

Книга читается быстро, пишется несколько медленнее, проходит три-четыре года, и событий - не то, что прочитанных, описанных событий - как не бывало. Моя речь - моя, а не какого-нибудь Константина речь - становится всё более бессвязной. События подходят к концу быстрее неповоротливого ( по сравнению лишь с ними ) Константина. "Что делать,- благодушно улыбаясь, говорим мы,- делать-то что?"
Я спиваюсь, я увеличиваю дозы всего, что попадается под руки с лейблом "Стерильно, внутривенно, круглосуточно", меня уже постоянно ловят без билета, уже собственная головная боль адресует к головной боли светящейся луны - нашего естественного, и потому не безобразного спутника. Я уже не захочу написать ничего - тем более, ничего хорошего - так пусть про Костенку, пусть так, пусть это будет единственным прочувствованным порывом кролика: когда его душат, его тупые глаза, как обыкновенно, ничего не выражают и не понимают, и лишь душащий начинает ощущать его. Больше человеку это не удастся: тупая тварь душит себя перед зеркалом:
"Ну хоть сейчас ты что-нибудь чувствуешь, скотина? Неужели тебе не жаль?"...
- Да жаль, конечно...
И пододвинуть зеркало, если упадет, и продолжить.
И шероховатым пятном, если посмотреть с какой-то определенной стороны, особенно выделится эта история ( как государство Лесото - потому, что желтое на сером фоне ЮАР на карте ), Ирина Чеевна Костенко - например в моем зеленом халате, который изодрали две педерастические кошки откормленные, а потом потерялся пояс.
Человек уже не душит себя перед зеркалом, уже страшно жаль кролика, уже прошли годы.
Представьте себе капитана Ahav`а в перезрелом возрасте (пусть и без ноги уже), вышедшего из дурдома (-Вы уже не хотите ловить кита, вы его никогда и не видели...)
Книгу он уже опубликовал, и больничку часто вспоминает с приязнью, пусть до старости нет-нет, и шевельнется боковым зрением, как вылазит кит из-за тумбочки, как ногу есть прилаживается...


ЭПИЛОГ 2

От автора - любителю почитать.

Лихо плыл по морям безобразий кораблик нашего повествования, и вот сейчас, на последних страницах все, кто здесь встретился, уже уяснили: судьбы у этих самых здесь встретившихся вряд ли уже соединятся.
Первым покинет, как я изволил выразиться, кораблик нашего повествования, почуявший беду читатель. Он ляжет спать. Оставят кораблик амбиции и пленительные женские образы, упадут рядышком, подобно Ромео и Джульетте без чувств юмор и прекрасное, бездарно шлепнутся в клоаку текущих дел с таким трудом поднятые оттуда проблемы, и только автор, как капитан, до конца сопроводит корабль своих личных дел, так неожиданно ставший подотчетным.
Глядя на гибнущую ситуацию, уже почти скрывшуюся с глаз под уровнем неразличимости, я вспоминаю одну достойную фразу. Один мой знакомый, находясь в состоянии наркотического опьянения, резонно заметил: "А капитану потому дано право покидать корабль последним, чтобы никто не видел, чем он карманы набивает" ( Hor.)


ЭПИЛОГ 3

Самому себе и Татьяне Коноваловой,
так точно сыгравшей роль города Берлин.

...В недоумении попробовал свои руки и тело -
есть ли он на свете, раз его никто не помнит.

А. Платонов

Штирлиц в сериале "Последнее дело чести"
Действует на фоне гибели нации.
Рейх через несколько мгновений треснет:
И вот они мигают - восемнадцатое, девятнадцатое.
А в тот день, в апреле 45-го года
Господь ниспослал совпадений корзины.
Бомбежке, например, соответствовала погода.
Короче, в тот день было все едино.
Вспомним былое. Вот вчерашние кумиры,
А вот смысл, колышущий социальные низы,
Скрывается от правосудия по частным квартирам,
Ищущим показывая эзопов язык.
Так догадайся, что я символизировал часами,
Посмотри в эту книгу, и ты скажешь - блин!, -
Под Штирлицем подразумеваюсь я, Исаев,
А все вокруг замаскировано под осажденный Берлин:
Солдаты без ног, пророки без тапок,
Правительства без ума - поправят и свалятся,
Воробьи, что чирикают под окнами Гестапо...
Пиджаки от Кардена, приказы от Алекса.
Эсэсовцы делятся последними клетками,
И Штирлиц, гуляя под небом душистым,
Думает: "Пропадите вы пропадом, шифровки со слепками,
Подруги-****и и друзья-фашисты.
Скоро здесь будут рабочие и крестьяне.
Долг перед Родиной полностью погашен.
А солнце садится на горизонт, как на парашу,
А Борман не возьмет, и к Берии не тянет".
Голос диктора шепчет спасительно:
"Штирлиц, конечно..." - конечно, я.
Глаза горят, как пара предохранителей -
Это Штирлиц снова наливает коньяк.
К вечеру он абсолютно засекречен,
И вот, фуражки поправляя околышек,
Штирлиц выходит на конспиративную встречу:
"У, радистка, родила шпиенышей...
Ты прекрасна, спору нет.
Останешься на осень. Это необходимо.
Запомни - разведка не прогулки при луне
И даже не вздохи на скамье подсудимых".
Радистке нравится слушать начальника,
С ним бы она и Родину предала.
А у Штирлица голова пустеет печально так,
Доедая мыслей со сметаной салат.
Думает: "Русь". Думает: "Пусть". Думает: "Хрусть".
И: "Вам много, нет? Может, завернуть ласты?".
Думает: "Налетела грусть - лягу, поебусь",
И говорит: "Здравствуй".
Радистка шепчет: "Пастор шланг и плут.
Переговоры - не более, чем политические трюки.
К тому же..."
- Все кончено, Гитлер капут, -
Отвечает Штирлиц, застегивая брюки.
А думает: "Прощай, моя форма броская,
До свидания, пивные, и фрау - пока.
А сегодня вы, щенки, будто сосками,
Молоко рас****яйства будете лакать".
...Ну кто же так шпионить бросает,
Кто кормит бездомного (- что, съел?)?
Это штандартенфюрер СС Исаев,
Хихикая, черкается в собственном досье:
"Характер нордический. С головой не дружит".
Тут рейхстаг рушится. Движение остановилось.
Пусть бегут, неуклюжи. Бывает и хуже...
"Почему я веселый такой?" - думает Штирлиц.
Он шифровки раздает беднякам и нищим,
Пока пьяного тела качается маятник,
Но его светлый образ разит винищем
И близок к провалу в человеческой памяти.
Шпионить было проще - чуть занеможется
Или донесения становятся щуплей -
Он вычислит предателя, поглядит ему в рожицу
И приводит в исполнение юмористический куплет.
И вот сейчас, безвозвратно теряя козырность,
Он смотрится в каждую витрину и говорит:
"Мне смешно от вашего юмора, Штирлиц",
И уходит дальше отражениями сорить.
Пока не родится Юлиан Семенов,
Шаг в бессмертие квалифицируется, как побег,
А жизнь догорает, и пахнет паленым,
И куражится Штирлица ненаблюдаемый объект.
В центре Европы, блуждая по улицам,
Призрак коммунизма напоминая заброшенный,
Он совсем по-еврейски - и опечалился, и ссутулился,
И оценил ситуацию - тщательно и дешево:
Кончен бал. Разъезжаются ноги.
Буянят золушки в опустевших дворцах,
Приобретают четкость братские некрологи,
И расплываются в тумане одинокие паруса.
Упаковано все, кроме мебели и иллюзий,
И варенье доедено. Опустошен и измотан,
Он уже не Герой Советского Союза
И еще не герой советских анекдотов.
Придется уехать, а как не хочется...
Но кто поймет, что в стране, где каждый третий - фашист,
Эсэсовская форма - не вызов обществу,
А оправданный камуфляж для уязвимой души.
От одиночества созданы все шпионские организации...
- Девушка, до Лиссабона, один купейный.
Опять все сначала. Не нализаться ли?
- Спасибо. Будьте добры, два портвейна.
И пьет он, и думает - вовсе не дожил...
Стоит, коренастый, как две табуретки,
И силится вспомнить, к чему еще можно
Его ревновать городам и разведкам.
Вот жена, переходящая всяческие границы -
Просто не жена уже, а контрабандный товар,
Еще любил смотреть в неустановленные лица,
Но если был кому-то близок - скорей, как провал.
И в тот день в уголке напился застенчиво,
Разговаривая разве что с "Вальтером" номерным
И, как трактор в провинции, заблудился к вечеру,
И думал безнадежно : « С одной стороны,
Орел я, конечно, а с другой, тем временем,
Улочки с пивными и прочая решка,
Где свобода уставится на меня с удивлением
И пристально, как извращенец на новый скворечник...
Кругом враги, только бога не наняли,
Наверно",- и монетку из английского пальто
Вынимает, и загадывает последнее желание.
Больше его не отгадает никто.



ЧАСТЬ HУЛЕВАЯ


Эта часть содержит произведения, не вошедшие в данную книгу - не вошедшие лишь потому, что они не были закончены к моменту выхода сборника.


МОМЕНТ ИСТИНЫ


Истерическим смехом обглодано тело мое
Наливаются яблоки глаз в побледневшем окне
Чтоб отчетливей видеть, как ужас обои жует,
Чтобы стульев тяжелых озноб ощущался сильней.
Уголок чтобы каждый молчаньем угрюмым просил
По возможности чаще вокруг рассыпать свой восторг,
Чтоб грудные комочки едва накопившихся сил
Поллитровкой спешил выставлять на затравленный стол.
Я возлюблен, поскольку родился в далеком краю,
Я возжаждан в миру, как достойный жених или брат,
А в далеком краю и всего то, что пять сараюх,
И пойдите поймите, в которой не страшно с утра.
Но я помню, что мир одинаков в своей красоте,
Я не вижу причин в расхожденьи имен или мест:
Если видел ее - то встречал где угодно затем
И на несколько слов приглашал в машинальный подъезд.
В рот открытый ее посмотрел и полпамяти слил,
Говорил, отрывая от слов беспорядочный вес,
Будто ноги счастливые сами топиться несли:
"Моя милая, взял бы тебя, чтоб забыть наконец,
Чтоб углам ненасытным разглядывать было кого,
Шифоньеру чтоб было куда исподлобья глядеть,
Чтобы было кому одичать и остаться вдовой
Говорил и психозом своим безраздельно владел:
Говорил не спеша, будто в рот ей свой голос крошил -
Чтоб успеть сформулировать каждый прорвавшийся стон,
Будто лампочку пальцами злыми боялся душить,
Но протягивал ближе руки непочатый батон,
Будто камень надгробный с души наконец сковырнул,
Провожая слова обреченные вверенным ртом,
Взгляд последний рублем повертел и измял, не швырнув -
Даже глянуть боялся, а встал и пошел, а потом
Пьяным криком своим набивал переулочку рот,
Лунным светом бездомным валился на каждый порог,
Алых роз им на снег нахаркал, чтобы рвать нельзя,
Миллион нахаркал их, и рвал их, и рвать не озяб.
Свое тело по улицам узким в подарок волок,
Длинных пальцев букет вместе с голосом хриплым срывал,
Но в далеком краю был согласен вести диалог,
Но в далеком краю диалог обречен на провал.
...Возвращаться - плохая примета, но это - судьба
Как в негодность себя приходить, чтоб совсем не оглох,
Это - в комнате с вечера кто-то углы разгибал,
Это - мебель застать в неестественных позах врасплох.
Там, где вырванной дверью держал неудачу свою,
Там, где веры моей опрокинутый шкаф не поднять,
Там, где есть только жить и курить, где остаться боюсь,
Там, где якобы сестры с женой и другая родня
Пусть останемся вместе лишь я и ее эпикриз -
Я умею не плакать в лицо и в жилет не плевать,
Не заметить полов истерию и стульев каприз:
Занимайтесь любовью - я буду лежать, как диван.
И уже не ее приближая к себе, а успех,
Горсти взглядов бросайте лишь этот оконный проем -
Не туда, где я вешаю тела рекламный проспект,
А туда, где останется тело живое ее -
Чтоб не выпас меня даже Бог, чтоб упас от щедрот,
Чтобы руки себе оборвать - насовсем, как пиджак,
Чтобы вылить за дверь бесполезного тела ведро
И слепым косолапым рублем на асфальте лежать.
Вероятно, что в горле чужом встанут комья горой
За меня, перешедшего несколько правильных черт.
В остальном этот номер пройдет санитарный контроль,
И в далеком краю вскроют тела распухший конверт.
Будто камень надгробный с души наконец сковырнул,
Провожая слова обреченные вверенным ртом,
Взгляд последний рублем повертел и измял, не швырнув -
Даже глянуть боялся, а встал и пошел, а потом,
Обретая способность в уме вырабатывать спирт
И уже ужасаясь размахами будущих слов -
Пусть мои грандиозные планы сорвутся с цепи,
Чтоб разбитого солнца последний вагон пронесло.
... И доверчивой спермой заплачут глаза ее,
И рука не поднимется кофточки снять показания,
Обезболенным голосом полголовы снесет,
Но в далеком краю мне нужна секретарша, и все.


ЧАСТЬ ВТОРАЯ



ОТ АВТОРА:

Вторая часть этой небольшой книги предназначена лишь для фанатиков автора, для читателей, офанатевших в процессе чтения первой части, для ученых, получивших достаточные для чтения этой книги научные звания и степени, для плохих поэтов (дабы они не грустили над своими произведениями, читая мои, параллельно изучая принципы поэтики и методы написания стихотворений), и, кроме того, для любителей попеть.

I


ВЕТЕР ИЗО РТА

1985 - 1987


ДУРДОМ

Застывают дома, как слепые младенцы,
В хирургии монтажно-ремонтных работ.
Удлиненная женщина мнет полотенце,
Исповедуя койке синдром Клерембо.
Она курит в окно из палаты и, может,
Санитар, что повыше, подарит ей роз -
Ее череп обтянут прекрасною кожей,
И в массивных глазах отражается нос.
Темнота над землей, и волшебник безумный
Нажимает рукою на плавный рычаг,
И всплывает над корпусом летним и лунным
Наклоненный во двор силуэт главврача.
Его мягкие взгляды не сверлят, а моют,
Но шаги коридор положили молчать,
И халат развевается белой чалмою,
И летит на ритмичных и зычных плечах.
А внизу шевелятся, как мокрые жабры,
И огни туалетов, и крашеный стол,
И стручок человека с гнусавою шваброй,
Подметает заплеванный кафелем пол.


93-й ГОД

Времени доза
Влилась под наркозом,
В небе надулись,
И лопнули звезды.
Из-за спины
Раздаются в плечах
Узкие люди
В длинных плащах.
Трупы зашиты,
Лица закрыты
Рукой или дверью
Камеры пыток.
Город украшен
Рвотой и кашей.
Утыкан зубами
Сломанных башен.
С ножом и аллахом
В грязных рубахах
Жадные дети
Кушают сахар.
Красные пасти
Светы и Насти
Пальцы внутри
Разрывают на части
Мимо проходит
Новенький Ленин.
Пустые дома
Встают на колени
Хлопают. Топчут.
Выше и громче
Восходит рублевый
Добрящийся кормчий.
Заветы, наветы,
Листовки, газеты,
Истошные вспышки
Орущего света.
Грязное тело
В прыщах и пробелах
Обломками стен
Замели децибелы.


* * *

Вспоминаю страну дураков,
И набеги больных полуночниц,
И пустыню из детских песочниц
Под навесами красных грибков.
Там несчастные дети в песке
Не находят, но ищут игрушки -
Тут же Машенька плачет подружкам:
Утонул-таки мячик в реке.
А с другой стороны горизонта,
Перерезав усталый конвой,
Шел парнишка с седой бородой,
Возвращаясь с восточного фронта.
Много неба и мало песка,
Вечерами он синий и хрупкий,
Он как будто насыпан из кубка,
И трещит под ногой, как треска.
И мальчик шел по незнакомым
Запоминавшимся местам -
Он ждал найти кого-то там,
Где все уехали из дома,
Где только звон металлолома,
И уходил по облакам.
И бреющий полет души
В нем растворял ночное время,
Мелькали редкие деревья,
Как на асфальте беляши.
И мальчик сделал шаг и встал
На тротуар чужого мира,
И тихо вспыхнули квартиры -
Квартиры можно пролистать.
Он вышел в город и остался
Смотреть на лица и любить,
Не обернувшись уходить,
И кашлять, поправляя галстук.
Потом сидеть вверху вдвоем
И вниз кидать гнилые груши,
А дети не нашли игрушек,
И их засыпало песком.

* * *
Вовочке Бурдину

Я на жизнь наплевал - слегонца, как плюют на ладошки,
Я из дома ушел - в западло будет этот сюрприз.
Я насрал на крыльцо - то ли в наглую, то ль понарошку,
И упал на скамейку - шикарно, как падают вниз.
Что ли был я с похмелья, трясло меня с утречка, что ли?
У меня был фингал, а у времени был перелом.
Я хотел поебаться с красивой девушкой Олей,
А ее раскрутили, пока я ходил за вином.
Было небо в пыли и в снегу, был асфальт перекошен,
И водилы боялись меня - тачки мчались бегом.
Я ловил эти тачки, как ловят во сне мандовошек...
Не поймал ничего, и уснул, и увидел Его.
Он стоял надо мной, ухмыляясь кривым заголовком,
Будто камень стоял на дороге, на трассе большой:
В морг - налево, в чистилище - прямо, направо в ментовку.
И я сел - покурить, наплевать, и обратно пошел.
Мне оставили двести вина и немного картошки.
Помолчали. Спросили - "Принес ?". Я ответил - "*** в нос".
И я плюнул на жизнь - слегонца, как плюют на ладошки,
И допил эту гадость, и снова пошел на мороз.


* * *


Над всплесками глухих ударов
Нависла диаграмма флейты.
Волнился под ногой карниз,
В коротких спазмах саксофона
Качались люди на балконах,
Срываясь кверху или вниз.
Недостижимым образцом
По карте плавала Европа.
Жара плыла, как в кинескопе
Плывет туда-сюда лицо.
Над крышей уплотнялся цвет
Раскиселившегося неба -
Оно вращало корки хлеба,
И стайки порванных газет.
Холодный ветер растворял
В себе клочки температуры,
И непрерывные фигуры
Летели в нем через вокзал.
Все ближе прижималось небо
К земле, как пара животов,
Миньон волос и двое ртов,
Как ноги в отпечаток следа.
И небо, как чехол земли,
Ее накрыло тонкой пленкой -
По ней два маленьких ребенка
Ушли в мерцающей пыли,
И половины разных тел
Торчат теперь из небосвода -
Вокруг них катерок освода
Летал, пока не запотел,
И в очень ясную погоду
Мы видим две больших ноги,
В плохую - только сапоги,
А в дождь - подошвы и природу.


* * *

Здесь Ленский пешкою ладью
Берет в рассеянье свою,
Потом берет слона, другого,
И пешка, чувствуя, что повод
Ей предоставил этот ход,
Смущенно Ленского берет.
Онегин забирает Ольгу,
Татьяну, мать ее, и вольный
В своих мечтах, на свет не глядя,
Любовником стает у няни.
Эмалированною кружкой
Заткнув себе голодный рот,
Здесь Александр Сергеич Пушкин
Творит в стране переворот.
Зима. Крестьянин, торжествуя,
Глядит на дело рук своих.
А Пушкин бегает меж них...
Зима. Крестьянин торжествует.


* * *

Пока захлебывался альт
Волнами Стравинского и пива,
Чьи-то ноги зло и молчаливо
Спнули сверху солнце на асфальт.
И по городам течет в тепле
Клей, который к камню клеил камень
Город мертв обмякшими домами,
Неба затухающий дисплей
Отражает землю кверх ногами.
Ни к чему смешные ухищренья
Перелетных маленьких пружин -
Кто-то перевел в другой режим
Аппарат, производящий время.
Воздух расслоился, как слюда,
Все накрыто сеткою таблицы,
Пробил час, и надевают лица
Прокуроры страшного суда.
Всадник со смеющейся кокардой
Разрубает лица на скаку,
И лежит, замотанный в строку,
Мертвый рок с инфарктом миокарда.
Кто-то всем нам высосал глаза,
И во рту их языком катает,
И глаза, моргая, наблюдают
Красный обслюнявленный пейзаж.
По колено опустился мрак,
Булькая под мокрыми шагами -
Богу было стыдно перед нами
За вчера устроенный бардак.
Две недели кающийся бас
Оседал на сгорбленные лица,
Бог в психиатрической больнице
Кончил недописанный рассказ,
И опять скрестятся алебарды
У последних падающих стен
Труп посередине всех арен -
Это рок с инфарктом миокарда.


ЗООПАРК

Гуляют там животные
Невиданной красы.
(народное)

....................................
Под ноги опустилась сажа,
И догорает зоопарк
В тиши осеннего пейзажа.
Во тьме обуглился павлин,
Погасший черно-белым телом.
Сова зажженная взлетела,
Разбрызгивая керосин,
В воде раскрылся крокодил,
Плюя слезоточивой рвотой,
В воде сгорали бегемоты,
Напрасно зарываясь в ил.
Слон прогорал, как будто знал,
Что он приобретен в рассрочку,
За их спиной стояла точка,
Как за Москвой стоит Урал,
Но каждый все равно стучал
О прутья раскаленной клетки,
Я видел все, и бьюсь, как в сетке,
Но снова вижу по ночам -
Мартышки, прижимая прозу
К своим обугленным рукам,
Из гроба тянутся к стихам,
Стихам, написанным так поздно.


* * *

Здесь бывают обвалы и голод,
Здесь из кранов не льется вода,
Здесь живут в ненадежных домах,
Осторожно ступая по полу.
Каждый угол размыт или сточен,
Только этим уже не помочь.
Это было в полпервого ночи,
Городской и бессонной, как ночь.
Стены медленно глухо твердели,
Все сильней нависал потолок,
И то в левый, то в правый висок
Ударяли пустые качели.
Это лифт оборвался в груди,
Оборвался на тонких канатах,
Штукатурка ссыпается на пол,
И кирпичные стены в груди.
И болезненный пухлый оттенок -
Это все. Кирпичи не спасут.
Крыша едет, и палец антенны
Ковыряет у неба в носу.
Я войду, пожелтевший и синий,
Только стен уже не растолкать,
И меня передернувшись кинет
На ребристую грудь потолка.


* * *

К. Уваров - К. Приходько

Эй, тоска моя, спермой слейся -
Я детей своих в унитазе топил:
Пусть дохнут. Все смейтесь,
Как я вас всех люблю и любил.
Эй, поле, поле мое, бабой завой,
Эй, мой город, щетиной баси.
Что ж не крутиться головой
Тебе, жизнь моя, ****ь, Россия.
Вон кораблики в луже нассаной
Из газетных листков плывут
Я сегодня такой ласковый,
Что от слизи в руке уют.
Все сортиры беременны петлями,
В рай всех висельников - невпротык,
И смеялся господь кокетливо -
Не господь, а одни потны.
Солнца прыщик, да просинь трупная -
Что за небо - дрянной портрет...
Я ладонь целовал залупою,
В потолок дырявый смотрел.


* * *

Синий свет замигал, как подобранный камень
Запульсирует в пальцах и бросится в шторм -
Город замер в глазах и закрылся руками
В глубине полотна деформации форм.
И внезапно застыли как пасмурный иней
Пять улыбок гостей, поднимающих тост -
Деформация лиц и натянутых линий
Упираясь в подрамник, корежила холст.
Все сливалось вокруг во взаимообмене,
Только контур, не знающий, быть или нет,
Полукругом кусачек хватал светотени
И за пятку вцеплялся в какой-то предмет.
Это блики желтели, как личики денег
В зазеленом наряде июньских убранств
И с восторгом расхаживал цвет-шизофреник
По трамвайным путям иллюзорных пространств.
Все могло состоять из фланели и ситца -
Это вечер холодных и мягких мазков
Уходил в пелену миража композиций,
Застывая, как виды из разных углов.
Темный занавес неба был смят и приспущен,
Будто бог наблюдал, как густеет психоз,
И грунтовка давила на спины бегущих,
Выбивая щелчками фигуры из поз,
Только кто-то бежал, догоняя и рядом,
И дышал, и был странен, смешон и нелеп
Этот вьющийся след, избегающий взгляда,
Искаженному взгляду, смотрящему вслед.


* * *

Я пустой перевернутый бак
На голодной прокуренной кухне
Нету хлеба, нет вилок, мух нет,
И друзей человека - собак.
Мертвый воздух оставил скелет -
В нем просверлены тысячи дырок,
Раздраженный некрашеный свет
Капля в каплю стучится в затылок.
От висков свои руки убрав,
Голова распустилась капустой,
И тяжелая черная люстра
Закатилась, как солнце, за шкаф.
Бесконечная комната гулко
Размножает, как реверс, шаги.
В ванно-спаленном переулке -
Темнота. Шифоньер. Сапоги.
За окном появляется лед,
Горизонт штукатурят и белят,
Полудохлое солнце встает
С не расправленной грязной постели.
За решеткою лестничной клетки
Я стою, раскрывая глаза,
И опять не могу рассказать,
Как дошел я до красной отметки.
И смотрю я с окна туповато
На сегодняшний день выходной,
И плююсь пережеванной ватой
То в прохожих, то просто в окно.


* * *

В ночной тишине растворяется мир.
Саванна дымится из ванны
В лиловые сумерки теплых квартир
И в мякоть раздетых диванов.
Рабочий подъем - бутерброд и метель,
И блеклый присевший автобус
На восемь часов овдовеет постель
И медленней крутится глобус.
Земля остеклована в пасмурный лед
И снегом засыпана с торца.
Над сплющенным миром объемно встает
Небритое сонное солнце.
Погода похожа на рубль напросвет -
Конкретная, как теорема,
И в будущем светлом столовский обед
Маячит, как каменный берег.
Об небо разбитая колба зари
Стекает осколками с кровью,
И только раздето стоят фонари,
Свое укрепляя здоровье.
Поет о девчонках кирзовая рота
С мечтой дембельнутся в альбом.
Как термосы, люди идут на работу,
Куря механическим ртом.


СТАРУХА


Закончилось все, и довольно удачно.
Кюри бы завидовал тем шалунам:
Сатурн уцелел, а Венера - тем паче,
И только слегка пострадала Луна.
Эклиптика вновь собирается угол
Кокетливо выбрать себе, а пока
Поверхность Земли замерла от испуга,
Закрывшись руками кривых эстакад.
Обсыпали ветви актиний и стронций,
Азота доступней и снега белей,
И низко летало крылатое солнце,
Плащом волоча закатившийся шлейф.
И каркало Солнце в раскатистый воздух,
Последний свой луч поднимая копьем.
По небу брели косолапые звезды -
Брели в одиночку, вдвоем и втроем.
Обугленный лес с наслажденьем расчески
Обхаживал кожицу туч-облаков,
Вверху оставляя заката полоски,
Как будто бы небо сдирало покров.
Кривыми ножами повисли кометы,
Ухмыляясь бегущему Солнцу вослед,
Последнее тело ходило по свету,
Последнее тело - по серой Земlе.
...Со всем уважением, будто под плетью,
Старуха сидела на грязном снегу,
И с ним же молилась. Поганенький ветер
Слова и слюну принимал с ее губ.
Шипела старушка, и эти конверты
Бросала кругом и ругала Ислам,
И вот: предпочла целомудрие в жертву
Отдать, и желанье в обмен припасла.
Волшебный утюг не разгладил морщины,
Судьба не скостила шестидести лет
( Ей было плевать ), и старуха тащила
Куда-нибудь свой бесполезный скелет,
Жевала хрустящую корочку наста,
Богам обнажала единственный клык,
Но все не спускался к ней Бог сладострастный,
И смерть волочила ее за кадык.


* * *

Все. Повешусь. Стал тощий, как волос.
Денег нет, и остался один.
"Не сдавайся, живи, Константин",-
Умоляет мой внутренний голос.
"Ты талантлив, ты будешь пророком,
Ты рожден для победы в борьбе".
И я верю ему, как себе.
"Он - пророк". Да, неплохо, неплохо.
Это - внутренний голос, а сам ...
Даже кактусы сжались и скисли,
И прожорливо бегают мысли
По немытым моим волосам,
И прохожие люди порой
Носом плющатся в грязные стекла,
Но подушка соплями промокла -
Ну кому же я нужен такой?


* * *

Эмигрантам первой волны.

Я часто выходил из дома,
И видел, стоя на снегу,
Как сквозь небесную фольгу
Мелькает человек в изломах.
Его не видели в окно,
А он заглядывал в квартиры,
И бледным взглядом полумира
Смотрел из холода в тепло.
Он реял в небе и купался,
Спускаясь ночью в города,
И шел по рельсам в никуда
За партитурой звездных вальсов.
Он рассыпал морскую пену
Чужих скалистых атмосфер,
Когда в большую перемену
Прямолинейно ткнулся в стену
Его трехчетвертной размер.
В висящей за ноги квартире
Худой и бледный наркоман
Сидел, зачем-то взяв стакан,
Качаясь, как веревка с гирей.
Стакан был полон пустоты,
Он в нос дышал подъездной псиной,
Наружу выгибая спины,
Вовнутрь он прятал животы.
И наркоман об острый край
Полосовал худые руки,
Он верил, что за боль и муки
К подъезду подадут трамвай.
Но было полвторого ночи,
Трамваев нет в столь поздний час,
И наркоман в последний раз
Подумал о себе "сыночек".
Разлука набирала скорость,
Как слезы, сыпалось драже,
Петляя между гаражей,
Уехал низкорослый поезд.
По рельсам длинным, как кишки,
Завернутые внутрь подушек,
Он вез в мешках больные души
Умерших раньше, чем мешки.
И наркоман сидел в углу,
В окно просвечивали шпалы:
Окно уснуло на полу,
И ничего не преломляло,
И наркоман повесил нос,
Зашел в себя и сел на кресло -
Он стал совсем неинтересным,
И слушал метеопрогноз.
И два безликих человека,
Показанные со спины,
Его пинали, как слоны
Пинали, скажем, древних греков.
Удары, как хвосты ужей,
Вильнувши, исчезали в теле.
Он ждал, когда на самом деле
Перетечет "еще" в "уже".
И выражалось только прошлым
Его портретное лицо.
Дорогой серой и истошной,
Он брел, босой, по острым крошкам,
В свое трамвайное кольцо.
Он шел на кладбище колес
В своей ободранной телаге -
Бездомный, как бездомный пес.
Дырявый ветер запах нес
Горелой голубой бумаги.
Ночь разбавляли, как в столовой
Светлеет темный вкусный сок.
Он что-то крикнул про "бросок" -
Душа порезалась о слово,
И умер он, гологоловый,
Обняв рассыпчатый песок.
А утром город стал побрит,
Пространство дымом затянулось,
Мотая соленоид улиц
На талию центральной стрит.
Заизолированный в камень
Спин нависающих домов
Он ночью спал рядами снов,
Запаралеленных витками.
Он спал в фонарном хлороформе,
Он спал про то, что он один,
Что он экскурсовод витрин,
Но спал в аллегоричной форме.
Заметьте, что любая вера -
Стратегия игры в живых,
И что реальность таковых -
Лишь дым в прозрачной атмосфере -
Мы это видим на примере
О том, как вольтова дуга
Из марта коротит с апрелем,
Когда, как бусинки, недели
Продеты в дырки четверга,
Как ел глаза съедая дым
Так сон перерастал в реальность,
И где бы время ни сломалось,
Пройдут через излом следы.
Привстала ночь, чесались раны,
И мы вошли через экраны,
Оставив пятна рваных дыр,
Как оси глобусов косые -
Там мокрый силуэт России
Лепили руки на картон -
Россия издавала стон
Стотысячными тиражами,
Ее душа в ночной пижаме
Стояла, вросшая в балкон.
Она потрескалась в пыли,
Как в Аргентине португальцы,
И крепкие чужие пальцы
Ее крутили, как могли.
Большой велосипедный руль
Торчал из моря-тренажера,
От неуемного мажора
На дне иссык последний куль,
И даже стопочки пилюль
Не порождали больше воду.
Он был расстегнут и расхристан
С сухим висящим языком,
И бредил, лежа под песком
Он о дожде из капель смысла.
Как можно не понять его?
Пять лет над ним висело лето,
Жевал минуты, как кассеты
Искрящий неисправный бог.
Безводное дневное солнце
Палило даже по ночам,
И в одиночестве торчал
Из раненого дна рубильник.
А лучше не рубильник - кнопка,
И кто-то топнул на нее,
Водой полилось бытие,
Как будто вывернули пробку.
И наркоман, как желтый лист,
Всплывал из мутного потока,
Чтоб снова умереть до срока...




ДЕЛО ТЕХНИКИ

1987-1988


М. Шатуновскому

Найдут открытой дверь во взломанной палате
И станут вспоминать черты его лица
И над пустой землей нагнется отражатель
И на экранах след догонит беглеца.
И прекратится все, и там, где небо скисло,
Свернутся облака в тяжелой тишине,
И кто-то навсегда утонет в бездне смысла,
По рации сказав, что смысла больше нет.
Он видел, как мертво на расстоянье шага,
И как придет конец, как лязгнут тормоза,
Как вздует стаю птиц горелою бумагой,
Чтоб сделав два мазка, откинутся назад.


А. Белому

Синий. Прозрачный.
Светающе-темный.
Черная линия.
Желто-лимонный.
Глубокий и ясный
Четко-зеленый
Рубиново-красный
И серый, сожженный.
Черные точки
На спиленной грани -
Мертвые дочки
Навалены в сани,
Сани и лошадь
Ездят по свету -
Ищут, кому бы
Отдать эстафету.
Встают на дыбы
Силуэты мостов,
Катит гробы
Лошадиный остов,
Целует прохожих
Краснеющий череп,
Мать дергает вожжи -
Не слезть и не смерить.
Две тысячи лет
Глаза над бровями,
Под кожей скелет
Забывается снами.
Заставы, разъезды,
Трибуны, штыки,
Квартиры, подъезды,
Кино, кабаки.
Блокадная очередь
В вечный уют,
И мертвые дочери
Чуть привстают.
Вперед ли, назад
Ли, лежат ли, стоят -
В туманных глазах
Растворяется взгляд.
Телега летит
Как метро по тоннелю -
Сквозь метры и дни,
Сквозь пространство и время.


Х.З. Пастернаку

Тот день был пустынным, тот ветер был сельским,
И странные улицы с ним заодно,
И рыбьи скелеты вздыбившихся рельсов
Со страхом людей наблюдались в окно.
Свердловск перешел на вторую программу,
Под землю втянулись хвосты проводов.
Крестами стояли оконные рамы
На склепах залепленных снегом домов.
Как ветер вперед задыхается в беге,
Когда облака в мертвом небе кишат,
Визжали от холода толстые снеги,
Руками цепляясь за уши и шаль.
Метались на площади смутных сознаний
По-глухонемецки кричащие "Halt" -
На площадь вплывали нависшие здания,
Углами вперед разрезая асфальт.
Повсюду давило, штормило и мяло,
В пучине асфальта тонули дома,
И жалкие люди на волнах и вяло
Качались сквозь серый горячий туман.
И ночь наступила над кладбищем ила,
И волны пространства осели на дно -
Гнилое зеленое солнце всходило
Над пухлой планетой, больной и родной.
И небо дрожало, по-женски и грустно,
Как грудь, обнажая каркасный скелет,
И губы метро отрыгали капустой
В кровавый и распотрошенный рассвет.
Бункера открывались, и люди, сутулясь,
Смолкали в агонии синих сирен,
И время текло тротуарами улиц,
Ручьями петляя вдоль сломанных стен.
Ходили сержанты, ходили констебли,
Придавая себе подобающий вид,
И йодисто-красные горькие стебли
Росли из расколотых мраморных плит.


В. Маяковскому

Осень.
На попу лета
Падает желтый лист.
Луна,
как тяжелый авангардист,
Нависла
над лысиной
худсовета.
Она взошла
из колодца,
И смеется,
Как Ленин
на долларе:
"Как я попала сюда?"
Каждый язык
оттопырен,
Булькает
каждая
 венина,
Но Ленина, 24
Не 24 Ленина.
Дорогая редакция,
объясните народу,
Через
динамика
трясущуюся
мембранку -
Почему на площади
Пятого года
Неожиданно выросли
исполинские поганки?
Радио молчит -
миру быть,
Собирает к ругани
мат весь.
Хочешь написать -
выруби.
Хочешь вырубить -
сделай надпись.


С. Есенину

Белой, белой проседью
Церкви мне звонят.
Стала вечной осенью
Милая моя -
Солнышко сморкается
В утренней заре,
За окном качаются
Связки фонарей,
А в окне засалены
Мутные глаза.
Ветер белокаменный
Окна облизал,
И сметает в сторону
Звонкие шаги,
А под ними вороны
На плечах могил.
Значит, было поровну
Неудач и сил,
И насилу голову
На село носил.
Токари-механики,
Что ж вам хорошо?..
Снова кто-то пьяненький
Под окном прошел,
Черный ветер в комнату
Руки протянул,
Чтоб погладить спелую,
Как горячий хлеб,
Колыбельно-белую
Голову в петле.


Р. Тягунову

Будь счастлив, что живешь внутри,
Пиши оттудова наружу,
Чтобы пытались обнаружить,
Что ты живешь отнюдь не хуже,
И счастлив, что живешь внутри.
Будь счастлив, что живешь снаружи -
Смотри оттудова вовнутрь,
И смейся, отражаясь в лужах,
Но отражаясь, не забудь,
С какой ты именно наружи.
Будь счастлив, что вообще живешь,
Что до сих пор не посадили,
Что помнишь несколько фамилий
Людей, которым ты не врешь.
Будь счастлив. И живешь, живешь...


Ф.Г. Лорке

Пусть будет проклят этот путь
И пересохшая судьба,
Но землю поднесли к губам
И звезды начали тонуть,
И верный пес, без шапки пес,
Бежал столбы и провода -
Из лужи вытекла вода,
Осталась горстка мокрых звезд.
И осень, и чего-то ждут,
Прижавшись щеками к теням,
Деревья падают плашмя.
Картины жгут и листья жгут.


В. Высоцкому

(в раннем периоде его творчества)

В чемпионате по спортивному ползанью
Я победил США:
Я проползу немного, кол забью,
И дальше поползу не спеша.
Я вижу речку впереди,
А в дно забиты колья,
И говорят - здесь полз один
Из высшего сословья.
Ползу налево -
Ходит кот,
Направо - он обратно,
И банки лижет из-под шпрот -
Понятно - неприятно.
Я думал, это шутит он,
А он серьезно лижет,
Златая цепь на дубе том,
А дуб стоит себе колом,
Одно, что кол пониже.
И я пополз к себе назад,
И сзади был и рай, и ад,
И схема мирозданья,
И книжка - "Где закопан клад"
Последнего изданья.


А. Власову

1.

Было все нормально,
Не было воды.
Изо рта печально
Пузырился дым
Погулял и будет,
Кольца по рукам -
Побежали люди
По своим стопам
С потолка до пола -
Надписи углем,
Да следы наколок
Ночи напролет,
Да кололи мимо,
Да Любаша спит -
Волочатся дымом
Пристальные дни.
Где глаза пустые
Женщин и стихов,
Кто их ложкой выел,
Конный и лихой?..
Снова ветер чешет
На балконе лед -
То вернется леший,
То опять уйдет,
То взметнется флагом
Из руки строка!..
Скомкает бумагу
Со строкой рука.
Как рванулся к снегу -
Так в дверях ослеп.
Побежал по снегу,
Замерзает, след...

2.

Но примчат его черные кони,
И цыган до угла довезет,
Мы пойдем покурить на балконе,
И тяжелый балкон упадет.


Д. Хармсу.

1.

Ходили по дому
Арнольдик и Петя
С кухаркиным ломом
И тетиной плетью.
Руками за лацкан
Был взят дядя Вася,
И прадед с кулацким
Обрезом не спасся.
- Не бойсь - дело в шляпе,-
Простукал ногами
Задержанный папа
Задержанной маме.
Арнольдик оскал
Применял и сирену,
А Петя искал
И прощупывал стены.
Открыли комоду
Его подбородки -
Нашли бутерброды,
Лимоны и водку;
Хранимые с лета
На будущий праздник
Четыре конфеты
В пластмассовой вазе,
И пир закатили
Без слез, и без фальши
Улов поделили
И двинули дальше.
Ходили по дому
Арнольдик и Петя,
И били знакомых
Веселые дети.


2.

Дети опускались вниз
С ломиком железным.
Быстро дети добрались
До глубин подъезда.
Петя просто так упал,
А Арнольд отважно.
В нашем доме есть подвал -
Это знает каждый.
Так и бились - кто как мог -
Час, по крайней мере -
Вот уж позвенел звонок
По железной двери.


И. Бродскому

Сейчас ли, потом ли - вечно
Слова подставляют плечи:
Крой грудью, если крыть есть что,
И матом, если крыть - нечем.
Когда впиваются в лужи
Острые звездные клещи,
Слова выползают наружу
Из черных провалов и трещин.
Они появляются сзади,
Они выползают из ручек,
Они лежат на бумаге -
Их можно сгрести в кучу,
Считать, что стал их выше,
И даже назваться словом -
Если оно не из бывших,
Если оно не готово.
Слова не имеют родин,
Жилья и любимых женщин,
И только бессмысленно ходят,
И то - все меньше и меньше.
Слова остаются дома -
В домиках с маленькой крышей,
Когда умирает слово,
Его фамилию пишут.
Слова пишут руками -
Нервными пальцами ночью,
Слова вырубают на камне,
Слова оборвет троеточье.


И. Анненскому.

Когда пустели, будто зал,
Картины в рамах, и оттенок,
Как зыбкий голос, исчезал,
Раздваиваясь в черных стенах,
Свеча ослепла умирать,
Свисая с потолочных досок,
Лучиками света, будто носом,
Радиально тыкаясь во мрак.
Пламя прижималось к доскам пола
Ослабевшим выцветшим концом,
Лучик с хирургическим лицом
Ставил в стены тонкие уколы.
С пола поднимал свои бока
Вязкий и качающийся ритм,
А свеча свисала с потолка
Красным закопченным сталактитом.
Колдовали, каркали в пыли,
И на стол кидали звоны денег...
До сих пор развернутые тени
Отрывают руки от белил.
Похотливо каменные плиты
Жмутся друг на друга в уголке,
А свеча висит на потолке
Одиноко скомканная в слиток.
А свеча свисает надо льдом,
Омрачая треснувшие стены,
И опять унылые сирены
Освещают длинный коридор.
И теперь Джузеппе с Айболитом
Вспоминают с рюмкою в руке,
Что свеча висит на потолке
Красным закопченным сталактитом.


Н. Заболоцкому.

Сиденья дрожали припадками стука
И зал бесновался, как злой пионер.
Басист извлекал из-за пазухи звуки,
И, будто лимонки, швырял их в партер.
И, звуки, осев друг на друга телами,
Вылазили в двери, как черная нить,
А клавиши белыми злыми зубами
Звенели о пальцы, стремясь укусить.
Меняла наклоны под светом ударов
Лохматая тень на далекой стене.
Над сценой рывками летала гитара,
Таская солиста, прилипшего к ней.
И тут же раздувшийся зад саксофона
Попукивал в маленький нос микрофона.
Из тюбика флейты вылазили пастой
И шлепались ноты гармоний губастых...
И воздух был порван, измят и размазан,
И воздух лежал на плечах, как матрас.
Механический рот модулировал фразы
И облизывал взгляды накрашенных глаз.
Всё кончилось светом - шумяще и резко,
Вокруг наступил вечереющий день,
Нас вынесло в двери на лезвии всплеска,
Нас вынесло в двери и бросило в тень.
Со скрипом крутилась земля под ногами,
Росли обороты погнутой оси,
Мы шли и курили густыми глотками,
И ветер сметал по асфальту такси.


А. Пушкину.

Над мухоморьем дым зеленый,
Там пузырится пенопласт,
И кот, больной и обреченный,
Лежит, одев противогаз.
Лежит - опущен, обессилен,
Поник кудрявой головой,
И смысл по улицам извилин
Бежит, как курсор под строкой.
Бежит вперед - и все понятно,
Бежит обратно - ничего,
И лес, туманный и невнятный,
Шуршит с ошибкой речевой.
Всё отшумит, и словом "лебедь"
Поименует птицу бог;
Останутся вверху на небе
Следы протекторов и ног.
Все будет снова, снова, снова,
И будет снова в первый раз,
И кот, который был лишь словом,
Расправит под собой матрас...
...Пусть время оставляет бреши
В лесу картонном и пустом,
И сформулированный леший
Опять окажется кустом,
Но пусть гуляет пьяный ветер,
И дышут волнами поля,
Где кот в люминесцентном свете
Беззвучно пел вокруг меня,
Беззвучно мертвом Цареграде,
Одетом в пенную волну,
И травы, что шептались сзади,
Душили низкую Луну.
И голова кругом, как в сказке,
От песен шла, и умереть
Не чаял кот, но меркли глазки
И языка тащилась плеть.
Он диктовал в ущелье черном,
Крутя обугленным хвостом:
"У Лукоморья кот-ученый
Всё ходит по цепи кругом".





II



СДЕЛАНО НА УДИВЛЕНИЕ

1984 - 1990


ДОГМА

История эта началась, когда Богу было под сорок. Это был коренастый, преждевременно седеющий мужчина, страдавший от одиночества. Всю жизнь он решался на ЭТО. Депрессии следовали одна за другой, и он потихоньку разочаровался во всем, в чем можно только разочароваться. Во время коротких приливов сил Бог решался.
- Да будет мир, - наконец выпалил он и зажмурил глаза. - Да будет мир...
И ровным счетом ничего не изменилось, только где-то вдали громыхнуло "Ура!".
"О господи, - подумал он - я не способен на это... я же ничтожество... все мои начинания распадаются у меня на глазах, пока я лишь думаю о них: в этом жестоком мире нет места для меня.
Эти зыбкие системы невозможны. Эти предметы - я не верю в них..."
И тут ему представился предмет. Небольшой предмет красного цвета. Постепенно он занял все его мысли. Бог засыпал и просыпался, думая о нем. Мысль не могла разбить эту вещь на воображаемые части. Это оно... - подумал Бог. Он напрягся, подпер лоб рукой... Через тысячи лет в такой же позе Рахманинов сядет в историческом фильме.
И - эврика! - Бог сотворил кирпич. На это ушла уйма энергии и времени, и еще тысячи лет в абсолютной черноте вокруг бога летал одинокий кирпич...

* * *

Марии тогда было пятнадцать: ничто особо не радовало и не омрачало ее существованье. Сидела, вязала маленькие шерстяные звездочки. Время она научилась определять по кирпичу, изредка пролетавшему мимо.
И вот однажды...
- Здравствуйте, - она неловко подала руку
-Здравствуй - здравствуй, - пробормотал он.
- Понимаете, это кирпич, - ответил Бог. - Как вам лучше объяснить... Кирпич - это ...
- Это вы сделали, да?..
Бог покраснел, как трамвай. И тут случилось.
В алфавитном порядке загорелись звезды, в ушах засвистело: появился мир. Он появился таким, как мы его знаем - это была композиция идей кирпича и звездочки. И Бог с Девой Марией спустились на Землю. Потихоньку Бог спился и только изредка выходил во двор поиграть в преферанс. Одна лишь привычка удерживала его от "полного распада личности" - каждый месяц он брал пакет, заклеивал его в конверт и куда-то отправлял его.


* * *

Была весна. Взошло окладистое солнце. В небе распускались облака. Звон бутылок казался каким-то наивно-детским и завораживающим.
Изя протер глаза и приподнялся - как оказалось - с пола. Василий сидел на кровати и ел бутерброд с маргарином, запивая его настойкой календулы, одновременно подсчитывая в уме количество пустых бутылок.
- Тринадцать штук - два шестьдесят. Пять литров, если по пятьдесят, а на жрать десять копеек...
Изя перевернулся на другой бок и вытащил из кармана конверт.
Протянул.
- Семсят рублей.
- Это что такое?
- Иди за фрикадельками. А это алименты,- и опять заснул.



ЩЕЛЧОК КЛЮВА В КРУГУ ДРУЗЕЙ

Их губы оставались горячи
Их языки чернели опухая,
В иссохшем рту, как в доменной печи.
Байрон, "Дон Жуан"

Я не мог понять, почему я уснул в собственной квартире - это было бесполезно. Смутная постель, смутная постель - она ждала кого-то другого, кого-то усталого и спокойного, она не дала бы ему проснуться. Я ворочался в жестком запахе горелой сметаны. Свет что-то двигался по комнате, пожалуй один будильник, да, один будильник показывал что-то реальное. Я попытался вспомнить, когда собирался вставать. Часовая стрелка медленно двигалась от цифры "3" к следующей и так же медленно убегала от нее стрелка звонка. Протянув руку - стой! - ладно... я взял беломорину и спички, на несколько секунд фонарь за окном стыдливо отвернулся, этикетка на коробке (метафора - оскалилась) выпучила свое изображение. Я вытащил и зажег спичку, прикурил. Фонарь, уже не имеющий значения, развернулся посмотреть, что за эти секунды удалось сделать и уныло - "я так и думал" - продолжил светоизвержение. Что было на этикетке? Я начал шарить по стулу и по полу рядом с ним. Спичек не было. "Дыроколы России", кажется. Нет, совсем не то. "Это были не спички, а кое-что похуже"... а в общем-то пугаться нечего. Я почувствовал взгляд, даже не взгляд, а демонтаж себя, как изображения. Беспричинный страх нарастал. в заначке оставался еще один шанс. Под подушкой лежала Наталья, она - все... Сейчас включу свет и все...
Я приподнял подушку. Наталья дремала с улыбкой на лице. Почему именно на лице? Где-то в укромном уголке сознания таилась мысль, но с ней можно было покончить в два счета. Наталья со звоном распрямилась. Жаль, что она не разговаривает. "Жаль", - прогудела она. Это была не речь. Ряд объектов, не способных говорить, произносил слова вот так. Это называлось коррекцией. "Свет бы включить", - прогудела. Я легко спрыгнул с кровати, - обернувшись - не понятно, как не угодил в эту яму, видимую, впрочем, лишь из комнаты. Я подошел к лампочке и изящно щелкнул по ней указательным пальцем. Зачем? Ах, да - чтобы включить свет, но свет не зажигался. Я щелкнул еще раз. Темно. Слабым компромиссом засветился разворот какой-то книги на столе, затем пара листов бумаги. Большего щелканьем по лампочке добиться было нельзя. Нет, свет включался как-то не так. Я не мог вспомнить. Я выбирал.
- Наталья, - у меня заплетался язык, - как включить свет?
- Ты щелкал по лампочке?
- Ну.
- Так на столе уже светится, теперь уже не включить.
Да, я помню что-то такое. Это было так. Я щелкаю по лампочке, если ничего не происходит, то сделав какое-то действие, можно включить свет, а если слабый свет появится сразу, то система коротит - даже произведя это действие, света не включить, поэтому - раз стол и так далее, то что это за действие, значения не имеет. Я выбирал.
Наталья - я пытался вспомнить. Человек во сне не может бежать, усилие - вспоминает или просыпается - я долго не видел ее - пожалуй, да, с тех пор, как она разбилась; нет, с похорон, или, кажется, она заходила в прошлом году - так, пожевала чай и куда-то делась. Я выбирал.
Так. Я иду к ней не тут то было. Она как шарик, мячик, резинка, натянулась и отпрыгнула - ну да, так и есть, опять старые проблемы она же скачет. Это не давало нам покоя, когда мы были вместе, она и сейчас скакала от меня, моя маленькая попрыгушка, поскакушка, я поймаю тебя за ногу... Я выбирал.

* * *

Дверь ломали, как вскрывают замороженный нарыв - это было больно, но крикнуть я был не в состоянии. С фонариком в руках появились люди в белых халатах, накинутых на милицейскую форму. Луч прошелся по половику, приятно почесав его, и откидывая битые стаканы и ампулы со своего пути, двинулся ко мне. Показалась свисавшая лампочка, большая и уродливая, как почти сдувшийся шарик, миниатюрная и злобная женщина - наталья.
- Галлюцинирует. Меня схватили за руки. - спирт. Промедол
(?)
Холодок тараканами разбежался по телу.
Я приходил в себя. Видно было, как выкручивают лампочку, жадно хватающую жабрами последний воздух электричества, как каким-то странным инструментом подкашивают эту маленькую женщину, и все складывают в машину, в машину.
Она была такая желтая, высокая, несправедливо высокая. Я приходил в себя. Из-за решетки машины тянулись взгляды, бормотания, руки. Меня положили в постель:
- Спите.
В дверях показалась фигура.
- Проверьте, всех забрали?
- Чего проверять? Лампочка, наталья, спички, матрас. Я приходил в себя. За окном откручивали шею фонарю, в странной машине гудели голоса, я смотрел на нее стоя у окна. Мой выбор сделали за меня - я не знаю, что с ними будет, но вряд ли я когда-нибудь еще увижу наталью, хотя бы в таком виде - разве имеет значение вид?


СТАТЬЯ 413 УК РСФСР

Появление в виде галлюцинации с целью грабежа, разбоя, изнасилования, равно как преследующее какие-либо другие агрессивные цели, либо появление в виде галлюцинации порочащей советский строй, карается пожизненным заключением в специализированных клиниках МВД СССР (аналогичные статьи имеются в УК союзных республик.)
Мой выбор совершили без меня.


НЕНАВИСТЬ К ТЕЛЕВИДЕНИ


(Герр Кулес: кто такие друзья народа и как они, условно говоря, борются с птеродактилями.)

(Отчет о проделанной по организации похмелья работе, о похмелье, легком, как дым паровоза и о содержащемся в нем протесте небожителей города Свердловска против эмоционального фашизма, увиденного ими по телевидению)

Реплика листка:

- Я представляю: мы представляем (на экране - узоры, затеянные большими людьми, товарные знаки, обозначающие, на сей раз, адреса невинных) собой утренний обзор вожделений "либидо вечернее, переосмысленное" с кодовым желанием 7756-ЛД09, созданный, - как бы зиждущийся на костях от либидо Люды Кириленко (фамилия исковеркана, лицо помято), двадцать лет как от роду, пять дней, как из дому - итого, восемьдесят маленьких танцующих либидинок.

Наша история представляет: IBМ. Наша программа представляет: собой. Пользуйтесь некоммерческими бритвами "Слава", и к вам придет СЛАВА. Это и есть Слава Петренко. Фамилия, функции и само существование этого человека вымышлены глубоко, а зря.
Хотите - не хотите, а вышепрочитанный текст неявно представляет собой рекламный ролик водки "Русская", предложенный советскому телевидению и Славе Петренко, заместителю первой программы TV в народе (просто так, на улице, в форме телевизора-творца), наркоманским журналом "Западло", экранизированным, в свою очередь, журналом "Фашистский экран", и телевизором Славы Петренко - одиноким и непонятым чудаком.
Вместе с ними-то и было решено наконец-то как следует полюбить журнал "Костер" за 40 копеек всем скопом. Это в 250 экономически полезнее любви к библии, изданной на средства активистов союза Михаила-Ивановича гномосексуалистов и дендрофилов г. Тольятти

:Рубрика "И все засмеялись" всегда порождает смех среди пионеров. Вот всего лишь несколько строк:

Вася упал, и все засмеялись.

"Гро-о-о-омко упал, решительно,"- сказал он, и все засмеялись.

Обосрался Витя, пыхнув, и все засмеялись.

Утренняя дендрофилия поражает своей простотой и насыщенностью. Она чиста, как апрельский пододеяльник: это аналогия. Редакция же по радиоволнам благодарит радиоприемник фирмы "К и Валайзер", волею судьбы установленный в Простоквашино. У микрофона - спортивный комментатор Слава Петренко и Юрий Цоколь - ночной клоун. Это попросту ночной клоун: он глотает небольшие алые шарики и вяжет пионерские галстуки из зеленой шерсти.

Уже давно с вами разговаривает тщательно замаскированный под человека сержант милиции и Советского Союза. Послушайте его - неспроста пришел он на телевидение на тонких качающихся стебельках... Его зовут Хрюша. Так прозвали его в полку: Хрюша-Повторюша.
Улыбнись, Хрюша, здесь тебе не Афганистан. Это телевизор.
"Напроизводили помоек и шапочек, все меньше места остается во вселенной", - рискуя оказаться поруганным, пишет нам на стенах редакции панк Павел Квакин. На самом же деле он - замполит глубоко социалистической панк-группы "Мальчиш-Кибальчиш-Гарибальди-по ****ьде", снабженной символикой и гарибальдикой, изображающей героев минувшего и похороны утонувшего. ***та хует эта затеряна в житейском тумане, и сколько улыбок зажжется на вашем лице, столько ума выдавят из вашей головы ученые с рогатинами.
Теперь медленно перенесемся на четыре сантиметра вверх, и на три сантиметра вбок - немедленно. Вы только что видели фотографию, изображающую победу идиотизма над идиотами, опубликованную в своде законов природы. Это - фотомонтаж: отряд борцов с объективной реальностью выходит из окружающей действительности. Этот фотофакт будет действителен до начала потекущего года.
"...Только что у микрофона был Сева Новгородцев, а теперь - насрано. Сева, скажи им что-нибудь, они тебя еще слушают... А теперь у микрофона Михаил Жванецкий, этакий хохмач.
Михаил Жванецкий то лыс, то беден. Его стесняет его нагота. Дело не в том, что он деревянный, а в том, что он керамический. Зря, совершенно зря взялся этот жесткокрылый ангел за гуж программы "Гаечный клуб: гаечный ключ собирателей и разбирателей имени Клары Пин-Цеткин."
Найди своего папу на экране. Время не ограничено. Найди на экране свою смерть. Вы смотрите передачу "В гостях и в каске", тупо уставившись в радиоприемник телефонограмм, и тихо-тихо вдали звенит колокольчик. "Рубль, неожиданно выклянченный у молодой еще советской акробатики, проходит в окошко кассы под девизом, с лозунгами и транспарантами заявляет ведущий программы "Без ****ы ****анутые" ведомому.
В заключение ему хочется отметить, что он получил письмо, отпечатанное на писчей бумаге непотребных форматов. "Это - писячья бумага", наверняка думает он, будучи установлен в буфете телестудии.
А на экранах вы видите теперь вашу мечту, столь популярную в наше время. Это - новая модель организации по укрупнению и укреплению принципов закадычности в области дружбы промеж радиослушателями и телезрителями, сокращенно - ХФХЖ. Отныне они - побратимы. Это необратимо.
Уже давным-давно профессор ходит вокруг шахматной доски, и, пережевывая деревянные фигурки, произносит: "Известно, что между добром и злом существует пауза...". Вот тебе, бабка, и шахматная школа: он свихнулся.
Хочется добавить, что верхняя нота нашего протеста предназначалась для журнала "Кумир", издающегося для кумиров-надомников, но добавить нечего. Прощайте навсегда.

НЕ ЗАБУДЬТЕ ПОСТРОИТЬ КОММУНИЗМ

НЕ ЗАБУДЬТЕ ПОСТРОИТЬ КОММУНИЗМ

НЕ ЗАБУДЬТЕ ПОСТРОИТЬ КОММУНИЗМ



III


ПРОИЗВЕДЕНИЯ ДЛЯ ПЕНИЯ

1985 - 1992


НЕУМОЕВ ДО ПАТОЛОГИИ И ЛЕТОВ ДО КУЧИ

С каждым днем все хуже
Водка и дороже
В детских лицах ужас
Ужас в пьяных рожах.
Красными руками
Мажут фонари,
А душа карает,
А душа горит.
Оторвать руками -
Ниткой не пришить:
Голова, как камень,
Упадет с души.
Две руки на блюдце
Показали палец -
Детвора смеется -
Все ухохотались.
Сердце перебьется,
Сердце побелело,
А детвора смеется,
Хоть и надоело
С каждым днем все хуже -
Звери разучились:
Прыгают наружу,
Как мешки на землю,
Звезды огорчились,
И снежинки дремлют,
Бог оскалил челюсть,
Над телами кружит.
С безобразным ревом
Будто в первом классе.
Господь бог ***вый,
Господь бог опасен:
Обивал пороги,
Разбивал колени -
Бог, да одноногий,
Бог да без вселенной
В мире без нагана.
В мире без подмоги...
Миру по колено,
Миру по карману.
В пламенной двустволке
Жалко, как в копилке,
В детских лицах елки,
В детских лицах палки.


* * *

Я проснулся и сел, и потерся о воздух,
Отряхнул воротник и поднял края.
Посмотрел на часы, и понял, что поздно,
Посмотрел под ноги, и понял что пьян.
Потом я поправил помятую шапку,
Заходил в магазины и смотрел им в глаза.
Они пили сок, и сгребали в охапку
Куски колбасы и спешили назад.

Пр: Я хочу есть, я хочу есть, я так хочу есть.

Потом я встретил какую-то женщину,
Я ей бутерброды и читал ей стихи,
Пил вино и орал, что Гребенщиков
*** сосал у меня, что они все мудаки.
Потом я лежал с ней под ватным одьялом
И гладил руками ее телеса,
И кто-то пришел, и орал - она не орала.
Я встал и оделся, и вышел поссать.
Потом я проснулся, потерся о воздух,
Отряхнул воротник, и поднял края,
Посмотрел на часы, и понял, что поздно,
Посмотрел под ноги и понял, что пьян.

Пр.


КОЛЫБЕЛЬНАЯ

Будет плакать, будет спорить,
Будет тихо, как в гробу
Расскажу тебе я с горя
Сказку про твою судьбу.
Сказка странствий - это свитер,
Это курево и чай,
Это "дяденька, простите",
И обноски на плечах.

Спят обритые головки
Изо ртов вином разит -
В тесноте, да не в ментовке,
Не в обиде, да в грязи.
Тянет сумраком по полу,
Темнотой поверх голов -
Сказки синие наколок,
Деревянных кукол плоть.

От добра добра не ищут -
Значит, надо красть добро.
Будет день и будет пища,
Или пересохший рот.
Будут шпалы, будут рельсы,
Будут вышки на спецах.
Сколь веревочка не вейся -
Этой сказке нет конца.


* * *

В угрюмых квартирах, где темно даже днем
Собираются люди с трясущимся взглядом.
Медовары-малютки корпят над огнем,
И варево их наливается ядом.
Спокойно, товарищи, все по местам,
Готов стол и дом под каждым наркозом,
И если кого-то срубили с хвоста -
Отольется кошке мышкина доза.

Пр: Помогите мне, я потерял сознание.

Памяти пауза, времени прочерк,
Столик поёжится телепомехой,
И тихая сапа становится громче,
В теле сливаются похоть и нехоть.
Начать умудриться и кончить успеть -
Все дело с концом, и притихнут довольно
Страничка журнала
"Химия и смерть"
И старенький орден "За взятие контроля".

Пр.


* * *

Прощайте, друзья и долги с преферансами,
Прощайте, тусовки и пьяные рожи:
Мы всех обломали, мы выжали максимум,
Мы все обосрали, насколько возможно.

Пр: Ёб твою мать, ничего не осталось,
Ёб твою мать, мы запалили этот город,
Ёб твою мать - ну куда теперь деваться?
Ёб твою мать, мы стояли слишком гордо.

О городе выжатом, о городе прожитом
Простите нас панки, хиппы и художники,
Простите, поэты, коль мы виноваты.
Бывайте здоровы, живите богато.

Пр.

Мы поднимемся в тамбур, предъявим билет,
Вагон заскользит и поедет отсюда.
Мы оставим любовь и пустую посуду,
И те, кто нам верил, посмотрит нам вслед.

Пр.

И вот колеса звенят, как звенели стаканы,
Вино набирает свой ход оборотами,
Мы едем в чужие и жаркие страны,
От смерти бежим, как козлы огородами.

Пр.


* * *

К лампочке я приверну абажур,
В капельках влаги ты выйдешь из ванной.
Ешь ананасы, рябчиков жуй,
Мешай шампанское с марихуаной.

Пр. О-о, сладость уксуса на холяву. ( 4 раза )

Какая неженка, какая разница -
Ты не девственница, я не дистрофик.
Пожалуйста, целуй меня в задницу,
Пока я буду пить кофе.

Пр.

Глаза, подернутые похотью матовой,
На черном белье изнеженная память,
Раздетых женщин помятые статуи,
И Геракл, разрывающий Жопу руками...

Пр.


* * *

Мы будем жить с тобой в высохшей скважине
Если нас выгонят из маленькой хижины.
Будем промышлять с тобой мелкими кражами,
Будем смотреть на всё глазами бесстыжими.

Ален Делон состоялся как гангстер.
А ведь и он начинал с хулиганства.

И я уже не хочу быть поэтом,
Я хочу ходить с пистолетом.

Будем водить всех вовнутрь этой скважины -
Мы будем прожженные, а пол будет выжженным,
Каждый из нас будет пьяным и обсаженным,
И не жалеть, что из хижины выжили.

Ален Делон состоялся, как гангстер.
Ален Делон начинал с хулиганства.

И я уже не хочу быть мужчиной,
Я хочу, чтоб меня растащило.

Все перебьем, что украли и нажили,
Подарим и пропьем все, что куплено и спизжено.
Так и умрем в этой чертовой скважине
Обижены Нью-Йорками, забыты Парижами.


ЗОЛУШКА

(РЭП)

Маленький столик
И прожженный диван.
Он заходил вчера
Но был здорово пьян.
Раздетая Золушка
С принцем-дебилом,
Раздетая Золушка
Никого не любила.
С "Макаровым" в сумочке
Поскользнуться на кафеле -
Перестрелка на балу
И Шерлок Холмс с туфелькой

Милая Золушка, что ж ты не гордая,
Где твоя улыбка, что была вчерась?
Вот и прошли твои пьяные оргии,
Вот, моя милая, ты и дождалась.
Вот и конец пропаганде насилия -
Режь себе вены и плачь от души.
Вот и все, что было, милая -
А теперь пойди попляши.
Опустела изба сельсовета,
В сельском клубе гармонь не поет,
Только ржет твоя фея с приветом,
Только скалится принц-идиот.

Жить не захочется,
Курить не проветрится -
Многолетняя девственница
В поисках пепельницы.
Именное бедствие:
Фальсификация мужчины.
Прекращение следствия
За истечением причины:
Ушлая рыбка
Плавает в ванне:
Крюгера улыбка
И петля Селиванова.

Милая Золушка - и стоило мараться?
Всего-то веселья на пару месяцев.
Война позади. Впереди - оккупация.
Все уже сделано, можно повеситься.
Радостным шагом, с песней отпетой
Я прохожу меж разрушенных стен.
Висят на заборах, колышутся ветром
Жители уездного города N.
Глаза раскрываются черными розами -
Лебединая песня про ножик перочинный.
Кто там утоп в лебедином озере?
Смерть без причины - признак дурачины.

Щенячья радость -
Мой праздник для скальпеля:
Я схожу, улыбаясь,
С ума, как со стапеля.
Вены без сознания
От кровавого насморка.
Танцы со знаменем,
Танцы без паспорта.
Смерти снегурочка
Выманит пальчиком -
Пляшут придурочно
Кровавые мальчики.


МОЛОДЕЖЬ

(Песня для В. Шумова)

Терпеть не могу молодежь, и когда ее вижу
Выхожу из себя. И описывать лень ее.
Им семнадцать-двадцать, рост высокий, интеллект ниже,
Но я не верю в нее, как в чертей и привидения.
Для молодежи характерен темперамент Отелло
И проблемы Отелло: враги коварны, а красотки капризны...
Хотя жизнь молодого человека в целом
Не несет на себе отпечатка трагизма.
Каждый день их молодой жизни наполнен событиями:
То на дискотеку сходят, а то и расхуярят песочницу,
То купят вина или водки после закрытия...
Домой приходят поздно, едят, и уже спать хочется.
Девушки крутятся на ****юлях и на понтах,
Нежелание связи со стороны женщины выглядит аксиоматичным,
И молодые люди редко вступают в половой контакт,
Но проделывают это с редким удовольствием и неприличием.
О-о, неудивительно, о-о, непритязательно...
Свободные девушки не чета им,
И жизнь их, как сказка, замужеством увенчана.
Хороша эта жизнь, о ней мечтают
Девушки с врожденными и приобретенными увечьями.
Вот они сидят курят на скамейке -
Некоторые - с фильтром, некоторые - папиросы.
Светлана молча подбрасывает три копейки,
А Игорь, разговаривая, выпускает дым из носа.
Им трудно, таким разным - все у них не так:
И лица дегенеративные, и много словесного мусора...
Но тем не менее можно наладить контакт,
И в этом им помогает поп- и рок-музыка.
Молодежь предпочитает подвижные игры логическим,
Частенько собираясь во дворе разнополыми группами,
И более популярные девушки, как не трудно вычислить,
Нередко оказываются травмированными или защупанными.
О-о, неудивительно, о-о, непритязательно...
Эти люди живут среди нас, как это не странно...
О-о, не удивительно, о-о, непритязательно...
Они встречаются нам на улицах и киноэкранах...
О-о, неудивительно, о-о, непритязательно...


* * *

Можно лежать на протяжной кровати
И сморщенно кушать соленый кефир -
Кефира и соли, наверное, хватит,
Чтоб выкормить наш обезжиренный мир.
Мы мужчины доили нагнувшихся женщин
В трехстах километрах от райских ворот,
А в рае надои значительно меньше,
Поскольку там меньше молочных пород.
Уроды скрывали себя от народа,
От храбрых майоров и прочих орлов.
Уроды скрывались в рекордные сроки
В короткие строки на белом листе -
На черной бумаге писали пророки
Поэму о смерти из многих частей.
Поэма в себе содержала отходы
От букв и приходы от нот,
За каждою строчкой скрывались уроды,
Скрывались уроды различных пород.


БАЛЛАДА О ЧЕМОДАНЕ

Оторви мне все волосы, мама,
Оторви, просто так оторви:
Не дано мне продать чемодана,
Чемодана стихов о любви.
Я сижу на своем чемодане -
Чемодане стихов о любви.
Я люблю так сидеть вечерами
И о чем-нибудь с ним говорить.
Пусть уеду я в дальние страны -
Никогда я его не продам:
Ты пройдешь со своим чемоданом
И запнешься о мой чемодан.
Ты присядешь на край чемодана -
Чемодана стихов о любви,
Я достану бутылку "Агдама" -
Неказистую, в общем, на вид.
А назавтра ты больше не дама,
Да и я тебе больше не дам,
И иди со своим чемоданом,
И не трогай ты мой чемодан.
Через несколько лет телеграмму
Я тебе обязательно дам:
"Я остался с твоим чемоданом.
Напиши, как там мой чемодан".
Вот бы снова остаться с тобою,
Вот бы тельце тебе обновить -
Покачаешь ты мне головою -
Головою стихов о любви.


* * *

Вячеславу Тихонову
Не думай о варенье свысока.
Задумайся - хотя бы на мгновение -
Не жри его так жадно, как треска -
Варение, варение, варение.
Не думай о вареньи свысока,
А думай о нем, гад, с благоговением,
Вареньем набивая свой оскал -
Варением, варением, варением.
Не думай, что варенью все равно.
Подвержено варенье разным мнениям.
Настанет час, и кончится оно -
Варение, варение, варение.


ТАНГО

Я меняюсь с ним номерами -
Гардеробными и телефонными.
Между белым и черным мирами
Происходят обмены воронами.
Между ними развозит обед
Диковатый фургончик горгаза,
Провоцируя битвы за свет
Между всеми подпольями сразу.
Но последнее наше орудие
Вместо выстрелов выдавит смех.
Телевизор покажет нас всех
Для блокадной пустой телестудии.
И когда после этой войны
Мы впадем окончательно в детство,
Будут изданы все наши тексты
Для безграмотной нищей страны.


СОНАТА ОБЩЕСТВЕННОГО СОЗНАНИЯ

Засушенных вен опадают деревья,
Струится наркотика сок.
Сползает по крыше старик Макаревич:
Колеса прогнали сон.
Мы мирные люди, но наш бронепоезд
Пронырливый, как коростель.
Вот двое сошлись не на страх, а на совесть
К какой-нибудь бабе в постель.
Один говорил - "Нам свобода награда",
И дюжину в раз ублажал.
Другой говорил "Задаваться не надо",
И каждый его уважал.
Один говорил - "Нам открыта дорога
Заняться любовью в кусты".
Другой отвечал не на так уж и много,
Глаза его были пусты.
Вот раньше, бывало, гулял Козлодоев,
И Ленин, такой молодой:
"Их восемь. Нас двое" - расклад перед боем,
И вновь продолжается бой.
Не хочется думать о смерти, поверь мне,
Где волны бушуют у скал.
Орленок, орленок - блесни опереньем -
Давно я тебя поджидал,
Где Мурка без кожаной черной тужурки
Стоит на запасном пути,
И блюдце с горою вчерашних окурков
И юный октябрь впереди.

…………....

В лесу раздавался топор дровосека -
Мы рубим ступени, ни шагу назад.
Семья-то большая? - Да два человека,
И от напряженья колени дрожат.
И в сумерках кони проносятся к яру.
- Уж больно ты грозен, как я погляжу...
- А в комнатах наших сидят комиссары.
Отец, слышишь, рубит, а я отвожу.
И вы, капитан, не тянитесь к бутылке,
Собою затмив белый свет.
Я знаю, что ваши родные в Бутырке
Пятнадцать мальчишеских лет.
Ох, русское солнце, великое солнце -
И даже не в самом хвосте.
Поручик Голицин, а может, вернемся
К какой-нибудь бабе в постель?
Короткая спичка - пора возвращаться:
Ей Ленин великий нам путь озарил:
На правое дело он поднял народы,
На левое дело он *** положил.
Союз нерушимый, лишь рыжие пятна
Сплотила навеки великая Русь.
Он очень занятный, он очень занятный -
Великий, могучий, советский Союз.
Союз нерушимый республик свободных,
Пронырливый, как коростель.
Сквозь тучи сияло нам солнце свободы
В окошки отдельных квартир.
На правое дело он поднял народы,
Он стар, он желает в сортир.